Из следственного изолятора белорусского КГБ под подписку о невыезде освобожден Александр Федута, один из руководителей предвыборного штаба кандидата в президенты Владимира Некляева. Он был задержан после беспорядков в Минске в ночь после президентских выборов 19 декабря и пробыл в СИЗО почти четыре месяца.

Александр Федута, журналист, литературовед и политолог, был 17 лет назад первым пресс-секретарем президента Лукашенко. Проработал в этой должности он, впрочем, недолго, и, подобно другим людям, быстро увидевшим особенности своего шефа, примкнул к оппозиции. В выборах 2010-го года Федута был основным идеологом в команде Владимира Некляева. И из всех основных фигурантов дела о "попытке государственного переворота" просидел в СИЗО дольше всех. Причем 55 дней – в одиночке.

Впрочем, 30 марта вменяемую ему уголовную статью об организации массовых беспорядков, предусматривающую до 15 лет лишения свободы, ему заменили более мягкой – он теперь обвиняется в организации и подготовке действий, грубо нарушающих общественный порядок. Максимальное наказание – три года.

Однако эти расчеты были актуальны до теракта. Что будет теперь, не знает никто, как никто точно не знает, кто мог быть заинтересован в трагедии в метро. Впрочем, у Александра Федуты своя гипотеза есть: теракт пришел из России.

- Прежде всего, белорусские вооруженные силы и спецслужбы достаточно сильны, чтобы контролировать движение взрывчатых веществ по территории страны. Единственная страна, с которой у нас открытая граница - это Россия, и, я думаю, проще всего было привезти взрывчатку именно оттуда. Кроме этого, в самой Белоруссии нет ни одной политической силы, которая была бы сегодня заинтересована в дальнейшей эскалации напряженности.

- Кому в России это может быть интересно?

- Когда я говорю о России, я вовсе не подразумеваю Кремль, что наверняка подразумевали бы многие мои коллеги по белорусской оппозиции. С моей точки зрения, российское руководство тоже не заинтересовано в дестабилизации ситуации в Белоруссии. Я думаю, что мишенью было белорусское руководство и через него - Россия. У меня есть одна версия по поводу того, какой политической силе или какой политической фигуре мог быть выгоден такой удар - это тот самый черт из табакерки, которого все всегда вспоминают, когда что-то происходит на постсоветском пространстве. Скажем так: это человек, о котором говорят, что он не проигрывает ни одних выборов на постсоветском пространстве. Да, я намекаю на отдельных российских политэмигрантов.

- Мне кажется, что в этой истории не так важно, кто это устроил - поскольку мы этого, скорее всего, все равно не узнаем, а что думают о том, кто все это устроил. Эта трагедия ослаблит позиции Лукашенко, или, наоборот, он сможет сыграть какую-то полезную для себя игру?

- Возможны два варианта. Если Лукашенко начнет искать стрелочника внутри страны, и попытается возложить ответственность на оппозицию - раздробленную, слабую, ни на что неспособную, в общем, на ту, которая есть, никто ему не поверит. Но есть, возможно, и выигрышный для власти момент: после теракта, несмотря на общую растерянность и шок, было видно, что структуры работают - скорая помощь, милиция, городские службы. Это несомненно пошло в актив власти.

- На мой взгляд, ваша дальнейшая судьба и станет ответом на вопрос, отыграется ли в этой ситуации власть на оппозиции. Вы провели за решеткой больше всех времени, вас удостоили одиночной камеры, - в отличие от всех других членах посаженного коллектива. Именно ваше пребывание в СИЗО было окутано той тайной, которая должна окутывать главного обвиняемого, хотя вы вроде бы всего лишь один из руководителей штаба.

- Еще в мае прошлого года был предпринят наезд на гражданскую кампанию "Говори правду", так называемый "Погром ГОПников". Тогда были изъяты компьютеры, в которых содержались разработки будущей предвыборной кампании. Было понятно, что в них участвует Александр Федута. Так я стал мозговым центром преступного сообщества. Соответственно, в СИЗО относились ко мне с должным почтением – как к человеку, который придумал государственный переворот, и который должен сидеть до упора и дать показания. Я думаю, меня выпустили бы значительно раньше. Состояние здоровья у меня было не лучшим. Но все время мешали какие-то обстоятельства. То кто-то из бывших заключенных убежит за границу. То кто-то из бывших заключенных начнет давать показания, компрометирующие СИЗО - кстати говоря, не всегда соответствующие действительности. А я человек злой на язык, это все знают. И выпусти Федуту, он неизвестно что будет нести. И к тому же, - видимо, думали следователи, - все ли он сказал? Подержим его, может еще что-то скажет. Что же касается тайны, окутывавшей мое пребывание в СИЗО, то она проста. Я передал через адвоката жене, что очень не хотел бы, чтоб она лезла в политику, чтобы – за исключением общих акций солидарности - где-то мелькала, давала комментарии и так далее. У меня спокойная рассудительная жена, которая восприняла это пожелание адекватно.

- Ваши коллеги жаловались на нарушения своих прав, на то, что им не предоставляли адвоката. В вашем случае это тоже имело место?

- Да, конечно. Я так и не встретился с адвокатом до самого конца ознакомления с делом. Речь не о присутствии адвоката при допросах – здесь все было как раз корректно. Но вот поговорить с адвокатом без следователя мне удалось всего дважды. Причем первый раз – через 15 минут после моего ареста, когда ни я, ни адвокат еще ничего не понимали. Я юридически безграмотный человек, мне нужна была помощь, но ее мне не предоставили.

- Пытки, психологическое давление, предложение сделки с правосудием, то есть, как в случае с Алексеем Михалевичем, с КГБ?

- Никаких пыток не было. Понимаете, я филолог. Я привык отвечать за значение слов, которые употребляю. Относились очень жестко, очень требовательно, но в соответствии с инструкциями. Почему, если другие заключенные, многие из которых старше меня, это переносили, я не должен перенести? Профессия политика или политтехнолога в Белоруссии – рискованная политика, и потому связана с готовностью к определенным мерам воздействия. Я был готов.

Ко мне относились точно так же как к моим сокамерникам, сидевшим по экономическим статьям. И когда, скажем, Михалевич говорит, что его два часа держали "на растяжке"…

- Кстати, что это означает?

- Это когда в камере идет досмотр, и вы должны стоять лицом к стене, ноги шире плеч, руки выше головы, внешней стороной кисти к стене. В моей камере "на растяжке" держали максимум 10 минут. И ноги не надо было растягивать в шпагате, все было вполне пристойно. Во время одного из таких досмотров, я начал терять сознание на 4-й минуте. Я гипертоник, и это очень неудобная поза. Не знаю, как Михалевич два часа мог выстоять в такой позе. И когда я начал терять сознание, контролер, проводивший досмотр, спросил меня: "Что с вами?". Я даже не услышал его вопроса, и он усадил меня на стул, чтобы я не упал. В любом случае я не могу считать это пыткой.

Психологическое давление, конечно, было. Но это опять-таки каждый выбирает для себя. Ты либо поддаешься психологическому давлению, либо не поддаешься. Что же до предложения о сотрудничестве, что мне должны были предложить, чтобы я согласился?

- То, что предложили Михалевичу

- Нет, мне такого никто не предлагал. Прекрасно понимая, что я не в том возрасте и не в той весовой категории, чтобы такие бумажки подписывать.

- После 19 декабря прошло уже почти 4 месяца, но споры не утихают. Так и нет убедительного ответа на вопрос, почему Лукашенко, позволивший провести необычайно – по белорусским понятиям – либеральную кампанию, в последний момент вернулся к старым привычкам, порушив собственную игру. Для вас то, что случилось ночью после выборов, вытекало из какой-то логики, из вашего опыта общения с президентом?

- Да. Но я думаю, что это в значительной степени было связано с изменениями в отношениях с Россией. Я думаю, что разгон не был бы таким жестким, если бы Лукашенко не был уверен, что задействован российский фактор. Если бы не было истории с фильмами о крестном батьке, все было бы несколько мягче. Но это мое предположение. И мне не хотелось бы сейчас об этом говорить, потому что идет следствие, и я очень не хочу влиять на следствие, и давать какие-то аргументы стороне обвинения.

- Но если вернуться в тот вечер и посмотреть на то, что вы делали критически – вы согласны с еще одним лидером оппозиции Ярославом Романчуком, который говорил о том, что оппозиция в тот вечер неправильно действовала тактически.

- А что это значит – "неправильно действовала тактически"? Ведь что такое оппозиция? Оппозиция – это, условно говоря, и Романчук, и Некляев. Но я знаю точно, что Некляев собрал все подписи для участия в выборах, а в том, что их собрал господин Романчук, у меня есть большие сомнения.

- И, тем не менее, не было ощущения, что вас, пришедших к Дому правительства, заманивают в ловушку?

- Не было. По одной простой причине: я был тем человеком, который предложил идти на площадь Независимости еще за неделю до 19 декабря. Другое дело, что обсуждение этого плана с другими штабами было чревато утечкой информации, которая, видимо, в результате и случилась. Потому что когда манифестанты пришли на площадь, некоторые из них стали вести себя совершенно не так, как планировалось. Никто не предполагал, что кто-то будет ломиться в центральный вход Дома правительства. Мы планировали совершенно другие вещи. Я не хотел бы давать никаких оценок, но после суда я выскажу свою версию произошедшего.

- А кстати, почему вы стали работать именно с Некляевым. Почему не Лебедько, почему не Санников? Это политический выбор, человеческий выбор, литературный выбор?

- Это результат длительного анализа. Имя Некляева появилось на знаменах оппозиции до того, как сам Некляев об этом узнал. Когда мы предложили ему участвовать в выборах, он ведь отказался. Он сказал, что готов участвовать в гражданской кампании, но не хочет никуда баллотироваться. И только после 18 мая 2010 года, после "погрома ГОПников", он согласился. До этого он добросовестно вел переговоры с другими политиками. А почему именно он? Понимаете, опять же – нам предстоит суд. Владимир Прокофьевич – под домашним арестом. Не сейчас.

- Тогда спрошу по-другому. Вы – ветеран борьбы с Лукашенко, и можете сравнивать три крупные генерации белорусской оппозиции, объединенной или недообъединенной, как угодно. Условно говоря, по фамилиям оппозиционных фаворитов – оппозиция "имени Владимира Гончарика" 2001- года, "имени Александра Милинкевича" 2006-го, и нынешняя, даже непонятно чьего имени - какая из них производила наиболее конструктивное впечатление?

- В 2001-м году по призыву Владимира Гончарика на площадь вышли 300-500 человек. На призыв Александра Милинкевича пять лет спустя вышли 15 тысяч человек, которые не знали, что им делать. Теперь было 30 тысяч – я думаю, эти данные справедливы, эти люди организованно прошли маршем от Октябрьской площади до площади Независимости. Но "генералы площади" не смогли воспользоваться тем человеческим потенциалом, который у них появился. И вместо того, чтобы довести запланированную мирную акцию до определенного конца, предпочли силовой вариант.

- Что вы имеете в виду под определенным концом? Или тоже еще не время?

- Вы знаете, практически за месяц до выборов все нас спрашивали вслух, в интернете: у вас есть план? Будто ждали, что мы можем так же вслух ответить.

- У вас был план?

- Был. За это я и расплачиваюсь. Я думаю, что это был не худший план. Но рассказывать о нем сегодня еще рано. Скажу так: в декабре в Минске была попытка мирной акции, которая должна была заставить власть пойти на переговоры с оппозицией. Не свержение власти. Не революция. Сколько бы ни было претензий к Лукашенко, его персона – не главное. Главное – что будет со страной. Для этого нужно было заставить власть говорить с оппозицией. Я всегда выступал сторонников переговоров с властью.

- "Круглый Стол" польской "Солидарности" – 30 лет спустя и в Минске?

- В Польше он был после военного положения. У нас не должно было случиться военного положения. Выборы должны были дать площадку для переговоров, для обсуждения. К сожалению, случилось то, что случилось. Осколки стекла из окон Дома правительства ранили идею переговоров. Не убили, но очень сильно ранили.

- Сначала власть была безжалостна, вам всем грозило по 15 лет тюрьмы. Потом она начинает смягчаться, злостных путчистов выпускают под подписку о невыезде, которая, кстати, оказывается пустой бумажкой, смягчают статьи обвинения. Может быть, власть сама точно не знает, что с вами делать?

- Боюсь, что власть не знает, что делать вообще. И наша задача сформулировать программу не только для себя, но и для нее. Активисты 19 декабря должны в своих выступлениях нести не только обиду, боль, гнев, разочарование. Должны быть зачатки конструктива. Мы все плывем в одной подводной лодке. И сбегать некуда. И знает ли единственный штурман, как и куда плыть – большой вопрос. И удовлетворяет ли этот курс всех, кто плывет? Вряд ли, и потому этот курс надо обсудить публично.

- Ваш многолетний опыт не убил в вас веры в то, что штурман готов что-то с кем-то обсуждать?

- Конечно, я не верю в то, что он готов что-то обсуждать. Но если ты считаешь, что твоя позиция ничего не может изменить в стране, из страны нужно уезжать. Я не хочу уезжать из страны.

- Так это и есть главный вопрос: вы не верите в перерождение штурмана, но и не хотите оставлять ему страну. Третье дано?

- Значит, мне нужно кричать. Я этим и занимаюсь