Чтобы поработать над спектаклем для своего вновь открывшегося Тбилисского театра марионеток, Резо Габриадзе - художник, писатель, режиссер - приехал в Москву.
"Этот спектакль я делал очень долго, потому что паровоз, как образ совершенный, сопровождает меня с юности. О паровозе можно рассказать много трогательного. Паровозы стыдливы. При заходе солнца пар у них краснеет. От паровозов у пассажиров чернели шея, руки и уши. Паровозы не молчали, они дышали, как мы, и что-то рассказывали вдохами, охами. Мы чувствовали давление в их котлах, часто совпадающее с нашим".
Резо Габриадзе написал это своего рода предисловие для афиши спектакля "Локомотив". Премьера истории двух паровозов, Эрмона и Рамоны, состоялась четыре года назад. Для того, чтобы кардинально обновить пьесу и перенести постановку в недавно открывшийся после реконструкции Тбилисский театр марионеток, соавтор "Мимино", "Кин-дза-дза!" и автор "Сталинградской битвы" приехал в Москву.
– У меня много друзей, вместе с которыми прошла жизнь, - говорит Резо Габриадзе. - Совсем недавно я был на дне рождения Беллы Ахмадулиной – так возвышенно, так трогательно; и космос, и маленький мир там были вместе. Много красоты в людях, которые ещё живы, ещё ходят, к счастью. Я попал туда, и я был счастлив. Мы радовали друг друга.
Мне легче работать, какие-то вещи делать в Москве. Я имею в виду мастеров для работы над новыми спектаклями Театра марионеток. У меня очень хорошие мастера – наверное, лучшие в Европе. Но я в цейтноте. Театр долго был закрыт, теперь мы открылись. А мне семьдесят пять лет, я быстро не работаю. Приехал сюда, чтобы привлечь своих добрых старых приятелей, друзей – близких мне мастеров, художников. Пусть они примут участие в новом спектакле "Локомотив".
– Тот, который прошел в Москве несколько раз в 2007 году в рамках фестиваля "Черешневый лес"?
– Именно этот спектакль, но совсем по-новому. У нас тогда не было помещения, теперь оно есть. Было трудно, не было мастерских. Теперь мы можем работать над новой вещью. "Локомотив" будет идти по-грузински – наш театр грузинский, и мы прежде всего должны предстать перед нашим зрителями. Безусловно, мы приедем и в Россию. Нас зовут в Париж, в Лион, возможно, поедем в Англию…
– Но основная идея осталась? "Всего в мире должно быть по два..."
– "Две шпалы, два паровоза, два ведра". Иначе не будет гармонии. Можно и побольше.
– На одном из торрент-трекеров, где можно найти не вполне легальную копию "Локомотива", утверждают: "Габриадзе, узнав, что в сети гуляет запись, позвонил и попросил ему болванку нарезать для восстановления спектакля, потому что где-то год не играли".
– Было. Хорошо, что копия существует. Но вообще для того, чтобы снимать кукольные спектакли – особенно если речь идет о марионетках – нужна специальная техника. Прелесть этого театра – и вообще театра, но нашего в особенности, - в том, что он сделан руками. В нем много средневековья и тайн. Посоветую обратиться к "Искусству театра" великого английского режиссера Гордона Крэга (в частности, автора концепции "актера-марионетки". – РС).
Недавно в Москве я видел "Арлекина - слугу двух господ" в постановке Джорджо Стрелера. Этот спектакль – один из бриллиантов Европы. Если не считать великого и неповторимого Питера Брука, я ничего подобного по артистизму не видел. Я сидел – немолодой уже, старый… Немолодой старик, да? В старости тоже есть градации. Средних лет старик, - будем утешаться, - я сидел и видел чудо. Как Стрелер смог реставрировать само представление того времени? Мне кажется, через замечательный, гениальный кукольный театр. Спасшихся итальянских кукол того времени – великое множество: то ли сорок, то ли шестьдесят тысяч. Это целый народ, и он требует своей автономии.
– Как ваши куклы обжились в обновленном здании Тбилисского театра марионеток?
– Еще не все разместились. Процесс идет – как, куда; каждый сантиметр очень важен. Всеобщая проблема мирового театра – любого, кроме великого и неповторимого театра Образцова. Сергей Владимирович – гениальный человек, знающий театр; в частности, кукольный. Он все учел, знал, где, что и как будет лежать после него, определил перспективу своего театра. Другого такого я не знаю – и это чудо находится у вас, на Садовом кольце.
– После смерти Образцова вы были приглашены возглавить Театр кукол – но проработали там очень недолго. Почему?
– Меня приглашал еще сам Сергей Владимирович... Время было такое. Я попал в Театр кукол на очень крутом историческом повороте. Тогда Москве было не до кукол. Да и я не был к этому готов. И театр не был готов. В общем, как-то не случилось.
– Вы уже привыкли ко времени?
– Оно стало другим. Время уже кое-что прощает нам, старикам – вот наше преимущество. Оно старается не задевать нас. В моем возрасте немножко глупо активничать на ринге, рваться на ринг. Лучше посидеть… а вообще лучше выйти из зала и посидеть на воздухе. Лучше как-то параллельно пожить немножко, подумать о чем-то более сложном и великом.
– Научите параллельной жизни?
– Жить, как наши с вами дедушки. Сидеть, наверное, на лавке.
– Одного никогда не помню на лавке. Маленький, сухонький, подвижный. Десантник в молодости.
– Но у вас есть и второй дедушка?
– Железнодорожник, всю войну машинистом. Как раз мог водить либо Эрмона, либо Рамону. Под конец мог выйти на крыльцо покурить "Беломор". Стоя, опершись на перила.
– А его отца, наверное, не застали. Он, наверное, сидел на лавочке. Грел колени на солнышке. Когда дождь, уходил на печку. И думал, думал, думал. И вспоминал. Мне кажется, это так. Хотя есть и такие, о которых Достоевский гениально ответил на вопрос "О чем же они думают?" - "Да ни о чем они не думают". Это другая опера.
Уход – это серьезное дело. Вы молоды, в вас кипит жизнь, и мои ответы будут вам непонятны. Лет через пятьдесят поймете. Если бы я умел разъяснять такие сложные вопросы… Прочтите Ветхий завет и четыре Евангелия.
– И это всё, что нужно?
– Не будьте так конкретны, читать есть много чего. Но без этих книг сложно жить.
– То, что произошло в Японии, некоторые ваши коллеги называют "божьей карой" - Японии ли, всему человечеству.
– Вообще, я бы никому не посоветовал говорить от его имени... Но эти события – наверное, самое серьезное из того, что происходило за последние десять тысяч лет. Оказалось, что вся эта планета – жалкая дерюжка. Одна очень провинциальная дерюжка, на которой все зависят друг от друга. И это прекрасно. Наверное, вы обратили внимание на крупные планы японцев в те ужасные первые дни – какими эти люди стали близкими, как будто новый родственник появился у вас в доме. Они меня страшно тронули.
Кадр огромного корабля, плывущего под мостом вместе с какими-то домами – это не меньше, чем Сикстинская капелла. Это невозможно представить, это завораживает, от этого – страшно; страшная вещь.
И было там то, что дает великую надежду на то, что мы остаемся людьми: очередь за водой. Длинная очередь, между людьми – 60 сантиметров, но человек оставался человеком. Это было так красиво и сильно. Не было налетов, они просто стояли. Учтите: не за едой – за водой, а это совсем другая очередь. Они стояли, пересохшие, и сохраняли свое человеческое лицо. Это меня поразило.
– Как урок человечности за сколько-нибудь долгий период?
– Какой урок? Пойдемте в московскую очередь, получим всю шкалу – от низости до величия. Не будем искать там, где искать не стоит. Я говорю о чуде. Столько тысяч человек, столько километров очередь, шестьдесят сантиметров друг от друга – и они стоят, оставаясь людьми. За водой, не устану повторять.
– "Сталинградская битва" в новом театре сохранится?
– Конечно! А как же. Спектакли в благоприятных исторических коллизиях сохраняются веками. На Сицилии, в Турине, в Мюнхене играют спектакли, которым уже семь – восемь веков. Будучи настоящим театром, театр марионеток имеет одно преимущество: актеры не стареют, все сохраняется, как есть. Джульетта и Ромео не стареют – как вы их выточите, так они и будут. И не умирают они.
– Скорее, состарится балкон.
– Нет. Ни балкон, ни Шекспир, ни его образы – ничего не стареет. Мы имеем дело со скульптурами. Движущимися скульптурами, если хотите.
– В одном из интервью вы говорили: "Исходя из того, что всё время становится хуже, надо предположить и обратное: что неандертальцы были лучше нас. Это так же просто, как закон тяготения Ньютона". Как деградировать правильно?
– Не беспокойтесь, не думайте, всё и так случится. Живите нормально, растите детей.
– Зная, что они будут хуже?
– Конечно. Еще Аристотель говорил, что молодёжь стала хуже, а дубовые рощи исчезли. Разве что – хорошо бы научиться молиться. Мы же не умеем. Я не умею. Теперь молитва – маленькое индивидуальное шоу внутри себя. Бабушки умели. А наши так – на ходу...
Вы – то поколение, которому будет стремительно труднее. Вы абсолютно лишитесь частной жизни. А жизнь – это и есть частный случай. Вы строите муравьиный мир: все общество, все люди – одно тело. Есть церковь, есть соборность, но сейчас пошли дальше. Нанотехнологии. Зубы уже заменили, какие-то пружинки вставили вместо других частей. Потом скажут: "Печень плохо работает, давай вот это поставим". Потом – "сердце". И окажется, что художники правильно рисовали инопланетян, складывающихся в нулевой вариант.
– Это страшно?
– Я не знаю. Без Бога ничего не делается, конечно. Но я все-таки за то, что Одри Хепберн – это очень красиво. И моя бабушка была очень красивой. Вы же не будете любить инопланетную медузу?
– Есть выбор. Можно любить Одри, а можно – медузу.
– Во-первых, никакого выбора нет. Вы рождаетесь – вас не спрашивают, вы умираете – вас не спрашивают. О каком выборе и свободе вы говорите? У вас есть единственная свобода – пакостничать. Или не пакостничать. Свобода безгранична – она и в космосе свобода, и в мире малых величин. Придумайте новое слово, означающее то, что вы называете свободой именно сейчас.
"Этот спектакль я делал очень долго, потому что паровоз, как образ совершенный, сопровождает меня с юности. О паровозе можно рассказать много трогательного. Паровозы стыдливы. При заходе солнца пар у них краснеет. От паровозов у пассажиров чернели шея, руки и уши. Паровозы не молчали, они дышали, как мы, и что-то рассказывали вдохами, охами. Мы чувствовали давление в их котлах, часто совпадающее с нашим".
Резо Габриадзе написал это своего рода предисловие для афиши спектакля "Локомотив". Премьера истории двух паровозов, Эрмона и Рамоны, состоялась четыре года назад. Для того, чтобы кардинально обновить пьесу и перенести постановку в недавно открывшийся после реконструкции Тбилисский театр марионеток, соавтор "Мимино", "Кин-дза-дза!" и автор "Сталинградской битвы" приехал в Москву.
– У меня много друзей, вместе с которыми прошла жизнь, - говорит Резо Габриадзе. - Совсем недавно я был на дне рождения Беллы Ахмадулиной – так возвышенно, так трогательно; и космос, и маленький мир там были вместе. Много красоты в людях, которые ещё живы, ещё ходят, к счастью. Я попал туда, и я был счастлив. Мы радовали друг друга.
Мне легче работать, какие-то вещи делать в Москве. Я имею в виду мастеров для работы над новыми спектаклями Театра марионеток. У меня очень хорошие мастера – наверное, лучшие в Европе. Но я в цейтноте. Театр долго был закрыт, теперь мы открылись. А мне семьдесят пять лет, я быстро не работаю. Приехал сюда, чтобы привлечь своих добрых старых приятелей, друзей – близких мне мастеров, художников. Пусть они примут участие в новом спектакле "Локомотив".
– Тот, который прошел в Москве несколько раз в 2007 году в рамках фестиваля "Черешневый лес"?
– Именно этот спектакль, но совсем по-новому. У нас тогда не было помещения, теперь оно есть. Было трудно, не было мастерских. Теперь мы можем работать над новой вещью. "Локомотив" будет идти по-грузински – наш театр грузинский, и мы прежде всего должны предстать перед нашим зрителями. Безусловно, мы приедем и в Россию. Нас зовут в Париж, в Лион, возможно, поедем в Англию…
– Но основная идея осталась? "Всего в мире должно быть по два..."
– "Две шпалы, два паровоза, два ведра". Иначе не будет гармонии. Можно и побольше.
– На одном из торрент-трекеров, где можно найти не вполне легальную копию "Локомотива", утверждают: "Габриадзе, узнав, что в сети гуляет запись, позвонил и попросил ему болванку нарезать для восстановления спектакля, потому что где-то год не играли".
– Было. Хорошо, что копия существует. Но вообще для того, чтобы снимать кукольные спектакли – особенно если речь идет о марионетках – нужна специальная техника. Прелесть этого театра – и вообще театра, но нашего в особенности, - в том, что он сделан руками. В нем много средневековья и тайн. Посоветую обратиться к "Искусству театра" великого английского режиссера Гордона Крэга (в частности, автора концепции "актера-марионетки". – РС).
Недавно в Москве я видел "Арлекина - слугу двух господ" в постановке Джорджо Стрелера. Этот спектакль – один из бриллиантов Европы. Если не считать великого и неповторимого Питера Брука, я ничего подобного по артистизму не видел. Я сидел – немолодой уже, старый… Немолодой старик, да? В старости тоже есть градации. Средних лет старик, - будем утешаться, - я сидел и видел чудо. Как Стрелер смог реставрировать само представление того времени? Мне кажется, через замечательный, гениальный кукольный театр. Спасшихся итальянских кукол того времени – великое множество: то ли сорок, то ли шестьдесят тысяч. Это целый народ, и он требует своей автономии.
– Как ваши куклы обжились в обновленном здании Тбилисского театра марионеток?
– Еще не все разместились. Процесс идет – как, куда; каждый сантиметр очень важен. Всеобщая проблема мирового театра – любого, кроме великого и неповторимого театра Образцова. Сергей Владимирович – гениальный человек, знающий театр; в частности, кукольный. Он все учел, знал, где, что и как будет лежать после него, определил перспективу своего театра. Другого такого я не знаю – и это чудо находится у вас, на Садовом кольце.
– После смерти Образцова вы были приглашены возглавить Театр кукол – но проработали там очень недолго. Почему?
– Меня приглашал еще сам Сергей Владимирович... Время было такое. Я попал в Театр кукол на очень крутом историческом повороте. Тогда Москве было не до кукол. Да и я не был к этому готов. И театр не был готов. В общем, как-то не случилось.
– Вы уже привыкли ко времени?
– Оно стало другим. Время уже кое-что прощает нам, старикам – вот наше преимущество. Оно старается не задевать нас. В моем возрасте немножко глупо активничать на ринге, рваться на ринг. Лучше посидеть… а вообще лучше выйти из зала и посидеть на воздухе. Лучше как-то параллельно пожить немножко, подумать о чем-то более сложном и великом.
– Научите параллельной жизни?
– Жить, как наши с вами дедушки. Сидеть, наверное, на лавке.
– Одного никогда не помню на лавке. Маленький, сухонький, подвижный. Десантник в молодости.
– Но у вас есть и второй дедушка?
– Железнодорожник, всю войну машинистом. Как раз мог водить либо Эрмона, либо Рамону. Под конец мог выйти на крыльцо покурить "Беломор". Стоя, опершись на перила.
– А его отца, наверное, не застали. Он, наверное, сидел на лавочке. Грел колени на солнышке. Когда дождь, уходил на печку. И думал, думал, думал. И вспоминал. Мне кажется, это так. Хотя есть и такие, о которых Достоевский гениально ответил на вопрос "О чем же они думают?" - "Да ни о чем они не думают". Это другая опера.
Уход – это серьезное дело. Вы молоды, в вас кипит жизнь, и мои ответы будут вам непонятны. Лет через пятьдесят поймете. Если бы я умел разъяснять такие сложные вопросы… Прочтите Ветхий завет и четыре Евангелия.
– И это всё, что нужно?
– Не будьте так конкретны, читать есть много чего. Но без этих книг сложно жить.
– То, что произошло в Японии, некоторые ваши коллеги называют "божьей карой" - Японии ли, всему человечеству.
– Вообще, я бы никому не посоветовал говорить от его имени... Но эти события – наверное, самое серьезное из того, что происходило за последние десять тысяч лет. Оказалось, что вся эта планета – жалкая дерюжка. Одна очень провинциальная дерюжка, на которой все зависят друг от друга. И это прекрасно. Наверное, вы обратили внимание на крупные планы японцев в те ужасные первые дни – какими эти люди стали близкими, как будто новый родственник появился у вас в доме. Они меня страшно тронули.
Кадр огромного корабля, плывущего под мостом вместе с какими-то домами – это не меньше, чем Сикстинская капелла. Это невозможно представить, это завораживает, от этого – страшно; страшная вещь.
И было там то, что дает великую надежду на то, что мы остаемся людьми: очередь за водой. Длинная очередь, между людьми – 60 сантиметров, но человек оставался человеком. Это было так красиво и сильно. Не было налетов, они просто стояли. Учтите: не за едой – за водой, а это совсем другая очередь. Они стояли, пересохшие, и сохраняли свое человеческое лицо. Это меня поразило.
– Как урок человечности за сколько-нибудь долгий период?
– Какой урок? Пойдемте в московскую очередь, получим всю шкалу – от низости до величия. Не будем искать там, где искать не стоит. Я говорю о чуде. Столько тысяч человек, столько километров очередь, шестьдесят сантиметров друг от друга – и они стоят, оставаясь людьми. За водой, не устану повторять.
– "Сталинградская битва" в новом театре сохранится?
– Конечно! А как же. Спектакли в благоприятных исторических коллизиях сохраняются веками. На Сицилии, в Турине, в Мюнхене играют спектакли, которым уже семь – восемь веков. Будучи настоящим театром, театр марионеток имеет одно преимущество: актеры не стареют, все сохраняется, как есть. Джульетта и Ромео не стареют – как вы их выточите, так они и будут. И не умирают они.
– Скорее, состарится балкон.
– Нет. Ни балкон, ни Шекспир, ни его образы – ничего не стареет. Мы имеем дело со скульптурами. Движущимися скульптурами, если хотите.
– В одном из интервью вы говорили: "Исходя из того, что всё время становится хуже, надо предположить и обратное: что неандертальцы были лучше нас. Это так же просто, как закон тяготения Ньютона". Как деградировать правильно?
– Не беспокойтесь, не думайте, всё и так случится. Живите нормально, растите детей.
– Зная, что они будут хуже?
– Конечно. Еще Аристотель говорил, что молодёжь стала хуже, а дубовые рощи исчезли. Разве что – хорошо бы научиться молиться. Мы же не умеем. Я не умею. Теперь молитва – маленькое индивидуальное шоу внутри себя. Бабушки умели. А наши так – на ходу...
Вы – то поколение, которому будет стремительно труднее. Вы абсолютно лишитесь частной жизни. А жизнь – это и есть частный случай. Вы строите муравьиный мир: все общество, все люди – одно тело. Есть церковь, есть соборность, но сейчас пошли дальше. Нанотехнологии. Зубы уже заменили, какие-то пружинки вставили вместо других частей. Потом скажут: "Печень плохо работает, давай вот это поставим". Потом – "сердце". И окажется, что художники правильно рисовали инопланетян, складывающихся в нулевой вариант.
– Это страшно?
– Я не знаю. Без Бога ничего не делается, конечно. Но я все-таки за то, что Одри Хепберн – это очень красиво. И моя бабушка была очень красивой. Вы же не будете любить инопланетную медузу?
– Есть выбор. Можно любить Одри, а можно – медузу.
– Во-первых, никакого выбора нет. Вы рождаетесь – вас не спрашивают, вы умираете – вас не спрашивают. О каком выборе и свободе вы говорите? У вас есть единственная свобода – пакостничать. Или не пакостничать. Свобода безгранична – она и в космосе свобода, и в мире малых величин. Придумайте новое слово, означающее то, что вы называете свободой именно сейчас.
