Картина латвийского режиссера Станислава Токалова “Все будет хорошо” показана на международном фестивале независимого документального кино Artdocfest. История трех поколений семьи Станислава, которую тот снимал на протяжении нескольких лет вместе с оператором Валдисом Целминьшем, сорвала овации зала.
Зритель видит череду праздников, в которых раскрывается культурный код русскоязычного жителя Латвии. Ежегодно под Новый год нервно готовятся баклажаны. Отчим Станислава, с трудом маневрируя, вносит массивный кухонный стол в узкий дверной проем и наряжает елку под едкие комментарии жены. Президента Путина на телеэкране раз за разом сменяет президент Левитс. Деменция стирает из памяти бабушки Нины Никифоровны любимую песню “Тонкая рябина”, куплет за куплетом.
Ежегодно 9 мая бабушку наряжают в парадный жакет с орденами и вывозят к Памятнику победы, где она возлагает и принимает цветы. Дочь Ирина торжественно зачитывает ей поздравление Владимира Путина. Приходит время, когда Нину Никифоровну подвозят к памятнику на инвалидной коляске, и он оказывается огорожен. В финале фильма стела памятника падает.
Парой лет раньше начинается коронавирусный карантин, и лекции Ирины переходят из аудитории в ZOOM, а лектор – с русского языка на английский. Её дочь Патрисия выходит замуж и уезжает. Начинается война в Украине.
Мы говорим со Станиславом Токаловым о фильме и о том, что в него не вошло.
Слушайте подкаст "Вавилон Москва" и подписывайтесь на другие подкасты Радио Свобода.
– Уточним биографические детали, которые в фильме неявны. В каком году и по какому поводу ваша бабушка приехала в Латвию?
– Бабушка приехала в 1956 году из Курска, где жила ее семья. Она прошла войну, на фронте познакомилась со своим будущим мужем. Он был мастером по аккордеонам, жили хорошо. И он изменил, брак распался. Бабушка, как она рассказывала, слышала, что в Прибалтике очень неплохо, поехала на проверку. Она по образованию врач. Понятно, что позицию в больнице она сразу не нашла. Но бабушка была очень предприимчива и пошла в санаторий. В советское время ни один врач не хотел идти в санаторий, потому что это не престижно, и ее сразу взяли. И она переехала в Ригу, чтобы улучшить обстоятельства своей жизни и не быть в городе, где живет бывший муж.
– Она пошла на фронт в 16 лет?
– Она прожила некоторое время в оккупации, и когда фронт начал двигаться в обратную сторону, пошла вместе с ним. В 16 лет записалась, прошла курсы и в 17 попала на фронт.
Бабушка как медсестра дошла до Берлина
Это была стандартная практика, все обманывали со своим возрастом, и никто не проверял, если ты по собственному желанию идешь. И как медсестра дошла до Берлина. Бабушка рассказывала историю (мы не можем проверить ее), что она единственная из огромного подразделения вернулась с войны девственницей.
– Она часто рассказывала о войне?
– Конечно, это то, на чем мы стоим, как семья. Фильм, который вы смотрите сейчас, я начал снимать 15 лет назад, когда записывал истории бабушки о войне. Еще до деменции, когда она была свежа и активна, работала до 83 лет. Эти истории – это то, что уже нам нести, маме и мне, то, что мы должны помнить.
– Фильм начинался с того, что вы хотели сохранить для потомков, запечатлеть те истории?
– Надо понимать, что 15 лет назад я тоже стоял совсем в другой точке.
Через мою любовь к бабушке была возможность на меня воздействовать
У меня были иллюзии насчет Путина, я считал, что праздник 9 Мая не используется как политический инструмент для продвижения определенных идей. У меня был очень романтический взгляд на все это – через бабушку, и понятно, что через мою любовь к бабушке была возможность на меня воздействовать. Рабочее название фильма было “Прощание славянки”, что уже о многом говорит. Я записывал, какая бабушка молодец. Типа партийный фильм о Леониде Ильиче, какие все молодцы и как все хорошо. Вскоре мое мнение начало меняться. Чем больше я читал, учился, получал образование, тем яснее становилось, что не все в этой истории черное или белое. Я стал понимать, кто такой Владимир Владимирович, что такое Россия, Вторая мировая война, кто такой Сталин, выяснялось, что у этой истории много граней.
– Можно ли в этом мифе отделить зерна от плевел и сохранить семейную историю о противостоянии захватчику, врагу, от идеологических наслоений, которые пришли потом?
– Я могу объяснить на конкретном примере празднования 9 мая в Латвии. Это мероприятие, где происходил момент корректной передачи истории следующим поколениям. Родители приводят детей, чтобы подарить моей бабушке цветы и объяснить им, что такое война, кто такая моя бабушка и что она сделала.
Несостоятельные члены общества распивают алкогольные напитки и кричат “Россия!”
Но при одной скамейке, на которой сидит десять ветеранов, еще живых в 2023 году, есть еще территория размером в шесть футбольных полей, где провозглашаются политические лозунги, люди лоббируют свои интересы, где несостоятельные члены общества распивают алкогольные напитки и кричат “Россия!”, продаются шашлыки, делается бизнес, люди едят, пьют. Все это лишнее для этого дня. Для среднестатистического латыша отделить одно от другого становится невозможно в свете его восприятия того, что такое советское время, оккупация.
– Я скорее спрашиваю лично о вас: можно ли в личном формулировании идентичности пронести историю войны, не запятнав ее идеологией?
– Мне кажется, можно. Я даже могу сказать больше: сняв этот фильм, я могу принять ту часть моей мамы, которая любит свою маму и будет всю жизнь нести воспоминания о ее героических поступках.
Черта человечности проходит между любовью к бабушке, которую я не дам в обиду, и возможностью закрыть глаза на террор, происходящий в Украине
То же самое я могу сказать про себя. Я всегда буду это помнить, эти истории останутся святы. Но как только у меня с мамой начнется разговор, в котором произойдет попытка переноса этой любви на нынешние события в Украине, у нас произойдет огромный конфликт. Для меня эти границы выстроены довольно точно. Черта человечности проходит между любовью к бабушке, которую я не дам в обиду, и возможностью закрыть глаза на террор, происходящий в Украине.
– Если бабушка – мифологическая основательница вашей семьи, то мама явно является ее центром. Она преподает в частном вузе?
– Да. Она окончила Рижский авиационный университет с отличием, и ее пригласили в преподавательский корпус сначала помощником, потом она стала лектором. У нее несколько дополнительных образований, курсов. Преподает она очень талантливо. Я все детство просидел на ее лекциях.
– Ваш отчим кубинец, он учился вместе с вашей матерью?
– Мама окончила уже, а учился отчим, который фактически является моим папой, потому что он с нами с моих трех лет. С тех пор прошло 28 лет, и они все еще вместе, с переменным успехом, но любовь все еще есть.
– Вашего отчима раздражает Путин.
– Да. После начала войны его раздражает именно Путин. Его родственники живут в Украине, и он сразу занял четкую позицию, что это абсолютно неприемлемо, он отреагировал с большой злостью.
После начала войны его раздражает именно Путин
А до этого, мне кажется, его больше раздражал не сам Путин, а то, что маме он так нравится. Что постоянно этот Путин появляется в их отношениях, постоянное “послушай, что он сказал!”.
– Путин встает между вашей мамой и отчимом как некий образ идеального мужчины?
– Насчет идеала надо бы спросить у нее, но то, что он играет активную роль в жизни мамы, – это корректное утверждение. Страшно такие вещи говорить про маму, она прочитает, и придется получать по заслугам.
– Вы снимали только праздники?
– Нет, у нас больше 200 часов материал. Но нужно было принять решение, как это все структурировать. Как во многих русскоговорящих семьях, Новый год – это день, когда все сходятся, а в нашей семье это вообще праздник психоза, в Новый год все выходит наружу. А когда ты последовательно снимаешь несколько лет, ты можешь видеть динамику, и у фильма появляется структура.
– Получается, что динамику вашего фильма определяет, с одной стороны, жизненная линия угасания бабушки, а с другой стороны, исторический процесс, который показывает расцвет 9 Мая в Латвии и его крах?
– Про бабушку я согласен. Деменция стирает память, а тело человека готовит его к отправке в следующее путешествие, которое начинается после жизни… К смерти готовит.
Появляется какая-то иллюзия, что война – это праздник, а не горе
А вот второй вопрос… Нам удалось запечатлеть в 2019 году классическое 9 Мая с огромным количеством человек, шашлыки, алкоголь. Есть честные моменты, но это не воспоминания о войне. Я в последние 7–8 лет очень негативно относился к этому празднику, потому что чувствовал, что появляется какая-то иллюзия, что война – это праздник, а не горе. Там пели со сцены, если заговорить с людьми – некоторые активно защищают право русских пить водку и петь “День победы”, написанный в 1979 году. Мне кажется, что на таком мероприятии вообще не должно быть сцены. Русские празднуют войну, это праздник “Мы русские, мы здесь есть”.
– Накануне пандемии в Латвии было запрещено образование на русском языке, в том числе в частных вузах. Ваша мама, которая до того преподавала по-русски, вынуждена была перейти на английский. И она за короткое время освоила его в нужном объеме. Насколько эта необходимость ее травмировала?
– Я думаю, сильно. Вы понимаете, что это человек, ставший преподавателем в советское время, с советской системой образования, где планка была довольно высока. Понятно, что на английском она не может преподавать на таком же уровне. Она пыталась начать учить латышский. У нее была возможность с 1991 года жить в “пузыре” и не выучить этот язык. Но есть и другой аспект: она несколько раз начинала заниматься, и просто не может запомнить. Языки не даются ей легко. Конечно, в английском ей не хватает слов, она преподает компьютерное моделирование, статистику, это совершенно страшные предметы, даже на родном языке это худшее, что со мной случилось в университете. Вряд ли она довольна тем, как это получается. Человеку за 60 сложно найти внутреннюю мотивацию, чтобы взять и переучиться.
– Состав ее студентов изменился?
– Да, все студенты иностранцы, это частный вуз, которому удается привлечь со всего мира студентов, из Средней Азии, немного из Европы, из Украины сейчас многие приезжают. Для нее это удар, потому что работа играет большую роль в ее самоидентификации.
Латышам удалось создать нацию, не имея территории, постоянно находясь под чьим-то владычеством. И происходило это через язык
Мне кажется, она сама совершила довольно много шагов, чтобы прийти в эту точку, не была готова меняться, создала круг общения на русском и не нашла сил сделать главного. Еще в 1990-е всех преподавателей из РАУ брали в большие университеты с просьбой выучить латышский язык. И те, кто принял правила игры, остались. А те, кто не принял, ушли в частные вузы, где училась русскоговорящая часть населения. И дождались момента, когда ситуация изменилась. Мы все-таки в Латвии живем, а не в Калининградской области. Если хоть немного углубиться в латвийскую культуру и попытаться разобраться в значимости языка для латышей, понятно, что это непременно бы произошло. Латышам – что абсолютно невероятно, это исторический парадокс – удалось создать нацию, не имея территории, постоянно находясь под чьим-то владычеством. И происходило это через язык.
– Ваш отчим говорит по-латышски?
– Он очень старается, ему с языками проще, лекцию не может прочитать, но говорит. Кубинцы здесь после восстановления независимости успешно отошли в бизнес игровых автоматов, кубинское землячество. Я помню эти кубинские вечера с паэльей, бейсболом. Потом наша семья несколько лет жила в Польше, бизнес переехал туда. Сейчас он в строительстве. Хотя у него высшее инженерное образование, он тяжело работает на площадке, других возможностей не нашел.
– Вы говорили, что у вас в процессе съемок выкристаллизовалось понятие идентичности, и вы пришли к выводу, что русские в Латвии – это не русские.
– У меня кристаллизуется понимание, что вопрос идентичности абсолютно неясен. Соглашусь, что русскоговорящий житель Латвии – это не русский и не латыш. И лучше, чтобы он это как можно раньше понял и задался вопросом, кто он тогда. За 30 лет образовалась группа примерно в полмиллиона человек. Мы, собравшись, начнем ее изучать через социальные науки, антропологию и пытаться найти хоть одну точку соприкосновения, точку общности. В том числе я должен сформулировать что-то принципиально важно лично для меня, чтобы я смог передать своим детям правильный код. Без этого и с русскими, и с латышами, которые считают, что русскоговорящие здесь просто русские, разговор не может состояться.
– Вы не считаете, что это эфемерная общность с точки зрения исторического процесса, и малочисленная для того, чтобы формулировать в долгосрочной перспективе ее код?
– Это полмиллиона здесь. Еще 350 тысяч в Эстонии, похожая ситуация. В Литве другая ситуация сложилась. И мы с вами сидим в Латвии, где общее численность населения – 1,8 миллиона человек. Полмиллиона из этого числа – это не полмиллиона в Польше, в которой живет 30 миллионов. Это 24 процента населения.
Русскоговорящий житель Латвии – это не русский и не латыш
Это необходимо, чтобы Латвия двигалась вперед, и каждые четыре года в предвыборный период не происходила бы поляризация позиций, когда каждый пытается уколоть другую сторону и таким образом получить голоса своих. И также это позволяет обезопасить политику от популизма.
– Бывает, что судьбу полумиллиона человек и даже большего числа решает одно-единственное событие. Как повлияло нападение России на Украину на то сообщество, о котором мы с вами говорим?
– Процессы, которые происходили бы еще десять лет, произошли в течение нескольких месяцев. Война принесла невероятное ускорение. Произошла поляризация, латыши очень сплотились. Снос памятника в парке Победы – яркое тому подтверждение. И встал вопрос об идентичности русскоговорящих здесь, как и в другой европейской стране. Всем быстро пришлось уточнить позицию, понять, на чем они стоят. Русскоязычное общество тоже поляризировалось. Кто-то перестал говорить по-русски в первые месяцы войны вообще, кто-то продолжает поддерживать Россию даже сейчас, через год.
– Ваш отец из Украины?
– Да. В марте прошлого года было принято решение перевезти их сюда, потому что они жили в Одессе. Одессу бомбили, постоянные тревоги, никому не пожелаю по пять раз в день бегать в бомбоубежище. Они четверо суток шли пешком, ехали через Венгрию. Отец родом с Урала, но, прожив всю жизнь в Одессе, он стал считать себя украинцем, у него украинский паспорт. Его жена из Западной Украины.
– Как личный опыт вашего отца и его жены повлиял на взгляды вашей матери?
– У нее появились вопросы. Но пока очень страшно пытаться найти на них ответы, потому что, в принципе, тебе нужно отказаться от всего, на чем ты стоишь. Нужно время.
На войне умирают люди, и они не могут хладнокровно об этом рассказать, потому что у них личное горе, они его проживают сейчас
Диалога со стороны моей украинской части семьи тоже не получается. Там на войне умирают люди, и они не могут хладнокровно об этом рассказать и попытаться донести, потому что у них личное горе, они его проживают сейчас, не готовы философствовать по этому вопросу. Нужно методично, медленно задавать вопросы, и это титаническая работа, я это делаю постоянно, но не знаю, хватит ли у меня сил.
– В решении об их переезде мать не принимала участия?
– Нет, мы с братом по отцу решили. Он случайно за два дня до войны прилетел сюда и уже не улетел. Через несколько недель стало понятно, что родители там сходят с ума. Мы общими усилиями через друзей в Молдове это сделали. Он моложе меня намного, но уже капитан корабля. Четко, как офицер, принял решение, и я помогал.
– Композиционной точкой в фильме служит сцена обрушения стелы Памятника победы, и в фильме нет никакой эмоциональной оценки этому событию. Что почувствовали вы в этот момент, и ваша мама, когда узнала об этом. Она ведь не видела?
– Нет, она не видела, все было огорожено, нельзя было просто стоять и смотреть. Спецслужбы серьезно проверяли пропуска. У меня было разрешение, там было 30 журналистов, даже моего оператора не допустили, я сам с камерой стоял. Мне было очень интересно, что я почувствую, потому что лет до 18 я являлся частью этого “Общества 9 Мая”. Считал, что, если пойдет трактор, буду стоять перед памятником и защищать его. Поешь “Прощание славянки”, смотришь на бабушку и плачешь. Мне было интересно, удалось ли мне уйти от этого. Придя туда, видя, как падают фигуры композиции, женщина и солдаты, я не почувствовал ничего, с точки зрения истории или политики.
Не было обиды, мол, “наше” разрушают
Моя жизнь была наполнена какими-то событиями, связанными с этим местом. Разговорами с друзьями, с бабушкой. Там я был молод. И я почувствовал, что сносят какую-то часть просто моей жизни, моего прошлого. Как если бы была дорога, по которой я ходил в школу, и дом на ней. И я каждый день, проходя мимо, думал бы: “Интересно, кто в нем живет?” И потом я вернулся бы на это место, и этого дома больше нет. Я бы почувствовал ход времени, что я стал старше, что жизнь меняется и никого не ждет. Вот и сейчас меланхолическое ощущение конечности жизни было очень сильно. Но не было обиды, мол, “наше” разрушают. Я надеюсь, в Латвии этот шаг принесет сплочение, а не разлад.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.
