Мой собеседник – писатель Виталий Витальев, в прошлом сотрудник советского журнала "Крокодил". Он родился и вырос в Харькове, жил и работал в Москве. С 1990 года живёт в Лондоне. С тех пор пишет и издаётся по-английски.
– Виталий, журнал "Крокодил" был органом ЦК КПСС, по крайней мере, он издавался в издательстве газеты "Правда". Как вы стали сотрудником журнала?
– Я в "Крокодил" пришел из "Литературной газеты", где я несколько лет проработал литконсультантом на знаменитой 16-й странице, то есть у меня уже какой-то опыт был. И была премия "Золотой теленок", достаточно престижная тогда. Я пришел, как говорится, не с улицы. Но все равно прошло несколько лет, прежде чем я был принят в штат журнала.
– Сотрудники журнала помнили историю своего издания? К примеру, тот факт, что в первой половине 30-х "Крокодил" обвинили в антисоветской агитации, а нескольких сотрудников арестовали?
– Вы знаете, об этом мы вспоминали нечасто, потому что было полно своих проблем. Постоянно судились с различными организациями, лицами, ходили на ковер для взбучек в ЦК КПСС и так далее. Я немного знал историю "Крокодила", слышал об этих процессах 30-х годов. Я знаю только, что был такой художник Константин Ротов, которого арестовали за антисоветскую пропаганду в сталинские времена, он отсидел, вышел, потом достаточно успешно работал в "Крокодиле", иллюстратором был, даже сделал знаменитые иллюстрации к "Дяде Степе" Михалкова, якобы срисовал дядю Степу с одного знакомого артиста. Потом, это уже другая история, был такой Борис Юдин, которого я довольно хорошо помню, он был пожилой, он был репрессирован, тоже отсидел, вернулся, писал фельетоны. Я должен сказать, что "Крокодил" всегда был верноподданным. В 30-е годы, конечно, он поддерживал курс Сталина, тройки, процессы все. В начале 50-х годов, естественно, включился в антисемитскую кампанию.
приходилось лавировать постоянно, писать между строк – это мы все умели, читатели наши читали между строк
Да, это было действительно уникальное явление в истории мировой журналистики и политики, журнал, который должен был по своему статусу критиковать систему, в то же время зависел полностью на 100%, находился под контролем этой же самой системы. То есть это был такой удивительный оксюморон, парадокс, четырехугольный треугольник. Мы были частью этого парадокса ежедневно, ежедневно это на себе чувствовали. То есть приходилось лавировать постоянно, писать между строк – это мы все умели, читатели наши читали между строк. Все-таки каким-то образом в 80-е годы мы умудрялись трижды в месяц выпускать 6 миллионов экземпляров "Крокодила", которые все продавались, в киосках они не залеживались. Это все было очень и очень непросто, очень специфично. Мы как-то привыкли к этой постоянной игре в прятки с системой.
– Виталий, в прошлом, в далеком прошлом сотрудниками "Крокодила" были Зощенко, Ильф и Петров, Валентин Катаев. Эти имена что-то значили для вас и ваших коллег?
– Естественно, мы же все были люди грамотные, любили свой жанр. Ильф и Петров были больше связаны с газетой "Гудок", с которой я тоже сотрудничал, где сатирическим отделом руководил мой покойный друг Саша Кабаков много лет. У нас в "Крокодиле" был человек в редколлегии, который являлся прямой связью с Ильфом и Петровым, с Михаилом Кольцовым – это был Борис Ефимов, художник. Он был уже очень пожилой, когда я его впервые увидел, но тем не менее регулярно приходил на редколлегии, сидел, высказывал свое мнение. Я всегда вспоминал эту фразу из "Записных книжек" Ильфа, которая его обессмертила. Они где-то отдыхали в 30-е годы в каком-то санатории писательском, и он говорит: "Боря Ефимов опять пошел наверх рисовать сапоги". Потому что Борис Ефимов, как художник политический, карикатурист, рисовал капиталистов в больших сапогах, шагавших по планете. Ильф и Петров у него спрашивали в конце дня: "Ну что, Боря, сколько пар сапог выдал сегодня на-гора?" Я всегда думал: вот вам, пожалуйста, живая история перед глазами.
– Виталий, почти все материалы в журнале печатались под псевдонимами. У вас был свой псевдоним?
– Я не знаю, откуда у вас эта информация, мне кажется, псевдонимов было не так уж много. Было много авторов, которые вынуждены были изменить свои фамилии, потому что фамилии у них звучали слишком по-еврейски. Кстати, была в Москве такая организация Профсоюз литераторов, я когда-то состоял в ее членах, она была специально создана для еврейских литераторов, которых не брали в штат больших изданий. Справочник этой организации, где разглашались их настоящие фамилии, был, пожалуй, увлекательнейшим чтивом в советские времена. Я бы его запретил, если бы была такая возможность, потому что там открывались скобки, был какой-нибудь Иван Петрович Ребров, в скобках было написано: Срулий Борисович Гольденштейн. Все были такие имена, к сожалению или к счастью, не знаю. Эта организация давала возможность внештатным литераторам, в том числе сатирикам, существовать, охраняла их от того, чтобы арестовали за тунеядство. Так что это была хорошая организация. Те люди, с которыми я работал, они уже все к тому времени фамилии свои официально поменяли, практически все. Говорить, что они писали под псевдонимами, – это неверно.
– Виталий, у вас не было псевдонима с каким-то, по-моему, алкогольным оттенком, привкусом?
– Да, это был редкий случай, такая была игра, которую мы придумали. Я когда пришел впервые в "Крокодил", меня, как молодого фельетониста, начинающего, бросили на самый трудный участок. Во-первых, я был направлен в отдел морали и права. Сказал тогда руководитель отдела Спасский Святослав Сергеевич, художник и хороший писатель. "Ну-ка, напиши ты о пьянстве". Я чуть не упал тогда, потому что мы все крепко выпивали, я знал, что 90% сотрудников "Крокодила" не просто крепко выпивали, а очень крепко выпивали. Что делать, приходилось бороться с пьянством.
Я. Хмельной стал достаточно популярным персонажем "Крокодила". Я под его личиной разъезжал по стране, расхваливал места, где вольготно было пьяницам
Я придумал сначала псевдоним себе Алкоголий Бутылкин, но потом это не прошло, его заменили на Я. Хмельной. Я. Хмельной стал достаточно популярным персонажем "Крокодила". Я под его личиной разъезжал по стране, расхваливал места, где вольготно было пьяницам и так далее. Естественно, при этом приходилось пить со всевозможными руководителями местными, с милицией, без этого материал было достать совершенно невозможно. Опять же был такой живой парадокс. Тем не менее этот персонаж получился, у него был свой рабочий стакан, он ходил не на планерки, а на пьянерки. Я придумал журнал "Собутыльник", который был аналогом "Крокодила", в чем-то даже был на него похож. Потому что у нас тоже бывали пьянерки, бывали заседания редколлегии, когда люди были навеселе – это я очень хорошо помню.
Кстати, говоря о борьбе с пьянством, интересный такой произошел эпизод. Мы придумали такой разворот по борьбе с пьянством в каждом номере, там были всяческие жанры представлены, в том числе я стал писать для них частушки. Я как-то раз написал такую частушку, которую опубликовали в "Крокодиле": "Под кроватью у миленка самогонный аппарат, я рожу ему ребенка, будет он дегенерат". Вот такая частушка вызвала бурю неожиданную реакцию в ЦК КПСС. К нам явился на редколлегию заместитель заведующего отделом пропаганды Лисин, он на нас стал орать: "Что вы тут кровати какие-то, порнографию развели. Мы вам покажем, у нас страна свободная, мы вам про кровати писать не дадим". Он процитировал эту частушку мою, просто все члены редколлегии попадали со стульев от смеха, некоторые ее еще не видели. А он посчитал, что это от возмущения мы смеемся. Я тогда уцелел, это уже были 80-е, меня все сотрудники поддержали: хорошая частушка.
В ЦК КПСС у меня был проторенный путь, когда я стал писать о более чувствительных темах в конце 80-х, об организованной преступности, неофашизме. Нужно было быть очень аккуратным, способным подтвердить все факты, которые ты приводил. Тогда у нас уже был куратор ЦК КПСС на Старой площади, он был достаточно приятный молодой человек. Какие-то жалобы поступали из обкома на мой материал, он меня вызывал, говорил: "Покажи документы". Я показывал. "Ну все в порядке, можешь идти". Это было достаточно формально. Но на этом мой визит в ЦК КПСС не кончался. Там у них был киоск, в нем продавались глазированные сырки. Мой маленький сын Митя их страшно любил, он меня всегда спрашивал: "Папа, когда ты опять пойдешь в ЦК КПСС?" Я говорю: "Типун тебе на язык". Приходилось ходить туда довольно часто. Все это было достаточно забавно, но и грустно тоже. Но что делать, такая была жизнь.
– Вам говорили, что можно писать и что нельзя писать, или вы сами об этом знали?
– Самое ужасное в тоталитарном государстве любом – это самоцензура. Естественно, нужно было быть полным болваном в те времена или просто очень храбрым человеком, но это было бесполезно, чтобы написать о диссидентах. Я, кстати, умудрился это сделать, но это уже было в конце 80-х годов. Я был первым советским журналистом, который поехал в лагерь тогда существовавший, но уже близкий к закрытию, для политзаключенных. Я написал об этом в "Крокодиле", но я тогда уже был, увы, к этому времени на Западе. В середине 80-х и в начале, когда я пришел, конечно, мы все знали, что пройдет, что не пройдет, иногда мы ошибались. Такая у нас была структура: мы сидели на 12-м этаже здания у Савеловского вокзала, здания журнала и газет издательства "Правда", на 11-м этаже был журнал "Огонек", который, естественно, был впереди всех тогда по перестроечной тематике, а под ним был журнал "Пионер". Там была трагическая история – выбросился из окна главный редактор среди рабочего дня. Его затравили. Об этом не хочется упоминать, но нужно: у нас в принципе атмосфера в журнале была достаточно неприятная. Это было всего несколько человек, но они писали доносы, создавали атмосферу людоедства. Это было очень плохо. Они затравили нашего главного редактора Евгения Дубровина. Что необходимо отметить – это то, что у нас был официальный цензор, который сидел в том же здании на 9-м этаже, которого звали Дмитрий Анатольевич, у него была кличка "Дам". К этому Дмитрию Анатольевичу поступали все гранки каждого номера журнала, он должен был каждую проштамповать, у него был специальный штамп резиновый. Курьер ему относил гранки регулярно, и он их регулярно штамповал. Я не помню каких-либо проблем с ним, говорили: "Вот это уже идет к Даму". Хотя по идее лучшей кличкой для него было бы "Не дам", потому что он мог не разрешить, не дать зеленой улицы гранкам. Тем не менее мы всегда с ним здоровались в столовой, правда, руки ему никто не пожимал. Он сидел всегда немножко отдельно. Мы все знали – он из Главлита, вот его работа, что делать, такой человек. Если тебе нужно было снять копию, просто фотокопию с какого-либо материала или с письма, то это все проходило через 5 или 6 инстанций, в том числе он тоже должен был это санкционировать, после чего ты спускался в подвал, там за какими-то тюремными зарешеченными окошками две женщины мрачного достаточно вида в комбинезонах делали эти фотокопии, сверяли подписи. Мне приходилось копию письма какого-то снять – это была целая процедура. Так что был довольно строгий контроль. Но опять же мы умудрились не то что уходить, но мы умудрились общаться с читателем на таком уровне, который был недоступен цензорам. Если мы говорили о каком-то небольшом начальнике, правило было такое: нельзя было критиковать никого выше первого секретаря райкома партии, изредка горкома. Мы могли назвать этого секретаря, как-то намекнуть, что это тенденция. За этим очень строго следили, чтобы не обобщали. Читатели наши были достаточно умные, чтобы делать обобщения самим за нас.
– Виталий, я готовился к нашей передаче и нашел воспоминания о вас – это пишет один из ваших бывших коллег. Я процитирую эти воспоминания: "Гвардией "Крокодила" в те годы были фельетонисты, специальные корреспонденты журнала. Во второй половине 80-х одним из лучших наших спецкоров был Виталий Витальев, блондинистый и голубоглазый, с острейшим нюхом на жареные факты. Виталий одним из первых в СССР написал о валютных проститутках, о магазинах "Березка" и прочих. Мы с ним довольно близко сошлись на почве англофилии, антисоветизма и в смысле выпить". Все правда или отчасти правда?
– Не знаю, как насчет блондинистый и голубоглазый, но в основном, я думаю, что да, все правда. Это, по-моему, Леня Флорентьев, он был нашим редактором иностранного отдела какое-то время. Мы с ним дружили действительно, даже ездили вместе в командировки. Мне удалось уже в 80-е годы, во второй половине, как мы говорили, открыть несколько тем. Это была и валютная проституция, и "Березки" ужасные, где только иностранцам было разрешено покупать что бы то ни было. Конечно, очень нашумевшая была серия фельетонов под названием "Амурские войны" об организованных бандах в Днепропетровске или "Джинсы фирмы "Парабеллум", тоже сериал такой был о фарцовщиках и спекулянтах в Риге. Да, я должен сказать, что мои вещи были достаточно популярными. Я в "Крокодиле", включая внештатные годы, проработал где-то 7–8 лет до своего отъезда. У меня было пять ежегодных "крокодильских" премий, эту премию было получить довольно непросто, она выглядела значительно более солидной, чем "Золотой теленок", огромный красный диплом, что-то очень советское в ней было. По-моему, они не сохранились, слишком тяжелые, чтобы перевозить с места на место. Да, мне кажется, эти годы были для меня достаточно успешными по части журналистики. И главное, что это была очень хорошая школа. Когда я уже в Великобритании, в Австралии стал западным писателем, западным журналистом, мне этот опыт очень пригодился. То, что называется литературные приемы недосказанности, мне кажется, что каждый журналист должен ими владеть вне зависимости, в какой стране он живет и работает. Я не говорю, что надо писать между строк – это чересчур. Такая некоторая ироничность, мягкая улыбка, загадочность какая-то – этому меня научили годы в "Крокодиле". Но это, конечно, не всегда было приятно, потому что иногда достаешь из почтового ящика или покупаешь в нашем же киоске газеты "Правда" свежий номер журнала, открываешь свой материал и просто его не узнаешь, весь переписан в последний момент. У нас было пять ступеней цензуры, последняя была, не считая цензора, так называемая "свежая голова", это было во всех советских изданиях. Была такая рота, начиная от машинисток, секретарши и так далее, все должны были прочитать номер уже после всех инстанций с цензурой еще раз заново. Мне приходилось быть тоже "свежей головой", находил довольно много опечаток и так далее. То есть я, естественно, за политической частью старался не наблюдать, но чисто стилистически и грамматически какие-то ошибки исправлять. Журнал по идее должен быть с точки зрения грамотности чистым, в отличие от большинства западных изданий. Но мы-то все знали, какую цену за это приходится платить. Иногда было стыдно просто за себя, потому что под твоим именем публиковали нечто, что совершенно ты никогда не мог бы написать. Приходилось объяснять, но многие понимали. В основном это было в небольших жанрах, в каких-то заметках, письмах. Если большой фельетон, то, как правило, не трогали тебя, потому что читатель узнавал твой стиль, они могли что-то вычеркнуть, но переписывать не стали бы.
– Виталий, у меня последний вопрос: когда вы ходите в зоосад с сыном, может быть, с внуками, вы заходите в секцию с крокодилами?
– Почему бы нет? Кстати, по поводу названия журнала существует несколько различных версий. Некоторые считают просто, что он назван в честь крокодила с его большими зубами. Большинство придерживается мнения, что журнал был назван не в честь, а по связи с знаменитым стихотворением Корнея Чуковского "Жил да был крокодил, он по улицам ходил". Но на самом деле, я это знаю точно, основой для названия послужил рассказ, маленькая повесть Достоевского под названием "Крокодил" о том, как один чиновник был скушан крокодилом в пассаже. Название было очень удачным. Но еще интересный факт такой, что это была целая небольшая империя подобных гротескных сатирических журналов. В каждой республике и во всех странах Варшавского договора существовал маленький свой "Крокодил", аналог "Крокодила". Это был "Перец" в Киеве, "Вожык" в Беларуси. Во всех странах, и в Словакии был свой, и в Польше. Но "Крокодил" был на вершине этой пирамиды. Когда ты ездил в командировки в столицы этих республик, тебя принимали как какого-то начальника из Москвы, что было достаточно смешно, конечно. Сатира повторяла сама себя во многих случаях. Да, они назывались в основном по именам зверей.
– Виталий, я прощусь с вами по-английски: See you later, alligator.
– Спасибо! До встречи.
Далее в программе:
Радиоантология современной русской поэзии.
Стихи Аркадия Штыпеля (Москва).
* * *
косорукие светила
дребезг лиры вопль трубы
се русский ямб: судью на мыло
банкуйте баловни судьбы
бедные мы бедные
от прихода до ухода
ниоткуда никуда
что ж не резвиться на то и свобода
солнце и воздух и вода
бедные мы бедные
где же бубны и тимпаны
где же танцы и кино
на кухне вымыты стаканы
и незавешено окно
бедные мы бедные
светит месяц светит ясный
мерзнет хмурый постовой
внутри кого скелет ужасный
трясет щербатой головой
бедные мы бедные
потому что жалко птичку
и цветок шиповника
и не добежать на электричку
и не допрыгнуть до потолка
бедные мы бедные
бедные некрасивые
Синхронисты. Записи разных лет. Они переводили Шарля де Голля, К. Аденауэра, А. Солженицына.
