- Как чиновники предлагают решать проблему с обеспечением медикаментами людей с редкими заболеваниями?
- Чьи интересы продвигают сенаторы в Совете Федерации и почему в России не принимают закон о лоббизме?
ЛЕКАРСТВА ЕСТЬ, А ДЕНЕГ НЕТ
Сотни незарегистрированных лекарств, которые жизненно необходимы людям в России, все еще можно получить только через суд. Это значит, что ждать придется месяцы, а то и годы, а счет жизни идет на минуты. Эту проблему профессиональное сообщество обсуждает уже не первый год. Чтобы решить ее, в январе правительство России создало благотворительный фонд "Круг добра", который, в том числе, должен закупать незарегистрированные лекарства.
У нас в гостях Ирина Дмитриева, председатель правления Региональной общественной организации помощи больным муковисцидозом "На одном дыхании" и общественный представитель от пациентов Общероссийской общественной организации "Всероссийская ассоциация для больных муковисцидозом". На видеосвязи – исполнительный директор Союза пациентов и пациентских организаций по редким заболеваниям Денис Беляков.
Видеоверсия программы
На днях в Общественной палате прошел круглый стол, инициированный пациентскими организациями, для того чтобы понять, что же все-таки делать с людьми, которые нуждаются в незарегистрированных, часто очень дорогих лекарственных препаратах, и не по прихоти своей, а просто для того, чтобы выживать. В конце прошлого года президент обещал, что эта проблема решится в самое ближайшее время, что уже начали собирать какие-то огромные налоги с богатеев и отправлять их как раз на то, чтобы закупать необходимые лекарства. Получилось?
Ирина Дмитриева: Это совершенно новая история: на уровне президента прозвучало понятие "орфанные больные", чего не было никогда в жизни. Само по себе это очень сильно для российских пациентов, которые всегда находятся в достаточно теневой зоне, особенно "орфанники".
Сейчас создан государственный фонд "Круг добра", и все внимание приковано к нему. Годовой бюджет этого фонда, который предполагает обеспечивать лекарственными средствами тяжелобольных детей, – 60 миллиардов. Эта сумма, если взять в расчет всех больных, нуждающихся в лекарствах, просто ничтожна.
Марьяна Торочешникова: А сколько сейчас в России людей с муковисцидозом?
У орфанных больных тяжелая ситуация, потому что все препараты для них стоят невероятных денег
Ирина Дмитриева: Детей около трех тысяч. В свое время такие больные вошли в федеральную программу (тогда там было 7, а сейчас 14 высокозатратных нозологий). Мы находимся в этой программе, и для чиновников это означает, что у муковисцидоза все хорошо. На самом деле у нас только один препарат из десятков необходимых, и не самый жизненно важный. Все остальное пациенты выбивают лекарства ногами из своих регионов. Основная проблема – это внутривенные и ингаляционные антибиотики. У больных муковисцидозом в России всегда были сложности с лекарственным обеспечением. Они пишут, пишут, пишут... А речь идет о лекарствах, которые нужны ежедневно, постоянно, очень часто – экстренно. Это вечная битва, тяжеленная история. Уже почти десять лет назад в мире появился патогенетический препарат, который лечит не симптомы, а саму причину заболевания, корректирует неправильную работу белка. Это прорыв, революция! Имея интернет, мы наблюдаем за тем, как замечательно развивается эта история в развитых странах. Но у нас у пациентов с муковисцидозом до сих пор нет патогенетических препаратов.
Марьяна Торочешникова: Они не зарегистрированы в России?
Ирина Дмитриева: Фирма ВЕРТЕКС зарегистрировала один, первый препарат в конце 2020 года, но он не самого сильного порядка. Проблема в финансировании. У орфанных больных такая тяжелая ситуация, потому что все препараты для них стоят невероятных денег. Это же все коммерция, бизнес: им нужно отбить эти деньги и что-то заработать, а больных-то мало. Сейчас в мире четыре патогенетических препарата, последний – это бомба, он прекрасен! Он подходит более 90% больных муковисцидозом. Этот препарат стоит порядка 300 тысяч долларов на одного пациента в год.
Марьяна Торочешникова: Значит, 3 тысячи больных детей нужно умножить на 300 тысяч долларов. Но это уже в разы больше тех 60 миллиардов, которые заложены в фонд "Круг добра". И это только для муковисцидоза, а есть еще СМА.
Ирина Дмитриева: И муковисцидоз там пока не рассматривается. Пока нам все только обещают.
Марьяна Торочешникова: Денис, а сколько в России людей с редкими заболеваниями, которые реально нуждаются в специальной терапии?
Денис Беляков: Этого не знает никто, потому что учет не ведется. Ведутся реестры пациентов, заболевания которых входят в государственные программы, все остальное пока не учитывается. В преддверии работы фонда "Круг добра" пошли запросы в регионы от Минздрава РФ о том, сколько пациентов той или иной нозологии и каковы у них потребности. Но это сугубо по списку заболеваний. А какова реальная потребность и сколько всего пациентов – этого никто не знает.
Марьяна Торочешникова: Но все же – это тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч или несколько миллионов человек с редкими заболеваниями?
Денис Беляков: Это десятки тысяч человек.
Ирина Дмитриева: В мире лишь порядка 5% орфанных больных из всех имеют какую-то возможность лечиться, то есть существуют лекарства, которые помогают им жить. И 95% не имеют никакого лечения. А в России вообще все сложно. Невозможно провести врачебную комиссию, получить от врачей федеральный консилиум. На это сейчас существует жесткий запрет.
Марьяна Торочешникова: Денис, как сейчас устроена система получения людьми необходимых им незарегистрированных в стране препаратов? Они же их, в принципе, могут получить даже без суда, если соберется комиссия и что-то решит.
Денис Беляков: В России существует законодательство, которое позволяет абсолютно законно ввезти незарегистрированный лекарственный препарат на основании разрешения Минздрава, которое выдается всего лишь за пять дней. Для этого нужно сформировать пакет документов – и разрешение готово. Но вторая часть процесса получения лекарства – выделение финансирования и закупки – пока остается вне рамок законодательства, потому что на данный момент не прописаны источники финансирования закупки незарегистрированных лекарственных препаратов. Поэтому в большинстве своем пациенты получают отказы и вынуждены обращаться в суды.
В большинстве своем пациенты получают отказы и вынуждены обращаться в суды
Министерства здравоохранения регионов абсолютно четко говорят нам, что в случае проверок затраты на закупку незарегистрированных препаратов будут считаться нецелевыми, и министерства будут наказаны. Поэтому пациенты вынуждены ждать от шести месяцев до двух лет – именно столько занимает процесс получения лекарства через суды. Там, где подключаются пациентские организации или грамотные юристы, успех очевиден. Там, где терапия нужна экстренно и ситуация не позволяет ждать, результат плачевный. Все, что нужно для пациентов, чтобы получить незарегистрированный лекарственный препарат, – это прописать в законодательстве источник финансирования.
Но есть еще один выход, появившийся с созданием фонда "Круг добра". Первый препарат для лечения СМА уже был включен в программу фонда, но, как оказалось вчера на круглом столе в Общественной палате, процедуры закупки фондом незарегистрированных лекарственных препаратов пока нет, и фонд ждет подтверждения такой возможности.
Марьяна Торочешникова: Удивительная ситуация! Вроде бы создали фонд, и он уже вроде согласился закупить препараты, а закупить их не может!
Денис Беляков: Есть какая-то техническая неточность, которая не позволяет им это сделать, и они ждут какого-то решения. В отношении двух других препаратов для лечения СМА, зарегистрированных в России, эти закупки уже сделаны, и препараты пошли в регионы. Дело осталось за малым – прописать процедуру закупки фондом незарегистрированных лекарственных препаратов. И некоторые дети, заболевания которых пройдут в программу фонда, смогут получить лекарства в ближайшее время. А в отношении детей, которые не войдут в программы, как и в отношении взрослых вопрос так и остается открытым. Поэтому мы создаем при Общественной палате специальную комиссию, которая будет заниматься дальнейшим развитием и совершенствованием законодательства, направленного на улучшение доступности незарегистрированных лекарств. Ведь с этой ситуацией может столкнуться практически любой. Заболеваний достаточно много, терапии по всему миру появляется каждый год достаточно много, и компании-производители, в большинстве своем иностранные, не торопятся регистрировать препараты в России. Таким образом, получается ситуация, что диагноз есть, терапия в мире есть, а пациент не может получить это по месту жительства. Но доступность незарегистрированной лекарственной терапии – это обязанность и ответственность нашего государства, потому что это здоровье наших граждан.
Марьяна Торочешникова: Вот государство вроде продемонстрировало доброе намерение взять на себя ответственность за этих граждан с редкими заболеваниями, но что-то идет не так. Ирина, вы находите этому объяснение?
Ирина Дмитриева: Это просто очень большие траты. Возможно, государству это неинтересно. Ощущение такое, что шаг вперед, потом два назад, потом еще один вперед. Но для орфанного больного счет часто идет просто на часы. Представьте себе состояние матери, которая понимает, что есть лекарство, которое может помочь ее ребенку, но оно недоступно. Это же очень страшно!
Марьяна Торочешникова: Кроме того, в основном речь идет о детях. А как же взрослые?
Ирина Дмитриева: У нас в стране есть интересная тенденция: пока ребенку до 18 лет, кто-то шевелится, какая-то помощь оказывается, легче выиграть дело в суде, получить инвалидность. Но стоит человеку перешагнуть рубеж 18-летия, и больше он уже никому не интересен и не нужен. И всякий раз возникает вопрос: зачем вкладывать столько денег в детей, чтобы потом бросить их на произвол судьбы?
Марьяна Торочешникова: Денис, а что делать взрослому человеку, который нуждается в дорогостоящем, редком, да еще и не зарегистрированном в России препарате?
Денис Беляков: Обратиться в профильные организации пациентов, где отработаны маршруты. У нас есть штатные сотрудники, которые долгие годы этим занимаются, и успех очевиден. Мы будем форсировать эту ситуацию, чтобы облегчить доступ к такой терапии. Но в Российской Федерации в этой области должно развиваться законодательство. Новая терапия требует инновационных путей закупки, особого финансирования и настройки системы здравоохранения на возможность использовать такую терапию. Если раньше мы говорили о таблетированных препаратах, потом это были инфузии, которые нужно принимать всю жизнь, то сейчас речь идет о генной терапии, одного применения которой достаточно для того, чтобы практически избавиться от заболевания.
Ирина Дмитриева: Но это долгий проект, а искать выход надо прямо сейчас. Если в регионе есть 30 больных муковисцидозом, и каждому из них необходим препарат, который стоит 25 миллионов в год, это огромная, абсолютно неподъемная штука для регионального бюджета. И это катастрофа! Именно потому, что все это до сих пор отдано на регионы, больные обречены.
Марьяна Торочешникова: А у них же не только люди с муковисцидозом.
Невозможно объяснить матери, что нет денег на здоровье и жизнь ее ребенка!
Ирина Дмитриева: Конечно! Там есть еще и онкология, и диабет. Это все огромное количество трат. Они так и говорят: "Мы сейчас все отдадим вам, а остальные как будут?" Маленькая шкурка регионального бюджета на здравоохранение не растягивается на такое количество пациентов. Необходимо вести речь о том, чтобы федеральный бюджет брал все это на свои плечи. Это единственный выход. До тех пор, пока все это будет в регионах, врачи не будут оформлять документы, находясь под прессингом. У нас же врачи постоянно ходят по судам и объясняют, почему они сделали то или иное назначение. Представляете, до чего мы дожили?!
Марьяна Торочешникова: То есть врач назначает человеку какое-то лекарство, а администрация с ним из-за этого судится? "Лечите боярышником и подорожником!" И поэтому многие врачи просто и не выписывают необходимые документы, чтобы получить то самое разрешение Минздрава за пять дней?
Денис Беляков: При этом на врачей, особенно на местах, оказывается прямое давление со стороны администрации и местных минздравов. Иногда их штрафуют. На местах выставляются административные барьеры для пациентов и врачей. Но эту проблему можно решить законодательно и финансово.
Ирина Дмитриева: Все это исчисляется жизнями, днями жизни людей. Это очень редкий случай, когда достаточно одной таблетки. В основном орфанным больным лекарства нужны пожизненно, а это дорогостоящие препараты. Я свои выступления на эту тему всегда начинаю вопросом: сколько стоит человеческая жизнь? Ведь невозможно объяснить матери, что нет денег на здоровье и жизнь ее ребенка! Это абсолютно ненормально! Меня всякий раз изумляет, как они на всех мероприятиях сидят и очень спокойно об этом рассуждают.
Марьяна Торочешникова: Потому что их это не касается.
Ирина Дмитриева: Они не понимают, что у каждой мамы в голове постоянно тикают часы: у моего ребенка тикает жизнь, а лекарства нет! Я только наблюдаю за тем, как замечательно выглядят пациенты, которые начали получать патогенетическую терапию в Америке или Европе, как они увеличили вес, начали хорошо дышать и просто превращаться в полноценных людей. А у России, видимо, какие-то другие приоритеты.
ЛОББИЗМ В РОССИИ
Центр антикоррупционных исследований и инициатив Transparency International – Россия (власти РФ признали его "иностранным агентом") подготовил доклад о лоббизме в Совете Федерации. Согласно выводам авторов доклада, лишь треть сенаторов продвигает интересы регионов, которые они представляют, большинство же лоббируют интересы некоторых групп, связанных с отраслями экономики и федеральными органами власти.
У нас в студии – Григорий Машанов, юрист Transparency International – Russia. Благодаря докладу этой организации, выяснились удивительные вещи: более 70% российских сенаторов так или иначе задействованы в каких-то лоббистских программах и течениях.
Более 70% российских сенаторов задействованы в лоббистских программах и течениях
Григорий Машанов: По открытым данным мы смогли понять, что они занимаются лоббизмом. Чем занимается еще треть сенаторов, не совсем понятно, но нельзя однозначно сказать, что они ничем таким не занимаются. Есть люди, которые купили себе сенаторский пост для неприкосновенности, кого-то просто отправили туда в почетную отставку, а кто-то вполне может заниматься каким-то подковерным лоббизмом. И мы, конечно, не могли это обнаружить, потому что мы смотрим законодательную базу по внесенным законопроектам, по выступлениям сенаторов в Совете Федерации или в Государственной думе, в общем, смотрим на законопроектную активность сенатора больше, чем на какие-то его публичные высказывания, хотя это тоже учитывается. И если смотреть именно по законопроектам – по самому существенному их проявлению работы, то, действительно, 70% сенаторов в России так или иначе чьи-нибудь интересы да лоббируют.
Марьяна Торочешникова: "Лоббизм" – это плохое слово?
Григорий Машанов: В русском языке это слово плохое (в английском, я думаю, тоже скорее плохое). Вообще говоря, лоббизм – это любое продвижение интересов. И когда какой-то депутат или сенатор вносит законопроект в пользу, например, фармацевтической компании, – да, он, скорее всего, занимается ее лоббизмом. С другой стороны, когда, допустим, граждане пишут коллективную петицию и просят органы власти что-то сделать (починить дорогу), – конечно, в широком смысле это тоже лоббизм.
Теперь о том, что такое "юридический лоббизм". В США, где самое развитое право лоббизма, написано, что лоббизм – это любые контакты с представителями органов власти специальных людей, которые направлены на продвижение чьих-то интересов, на изменение органами власти своей политики.
Марьяна Торочешникова: А в России дела обстоят несколько иначе. Меня зацепила ваша история с неким депутатом или сенатором, который вносит какой-то законопроект в пользу фармацевтической компании. А почему это плохо, если он, например, считает, что это хорошая фармацевтическая компания? Или, например, она расположена в том регионе, где его избиратели, и он думает, что там появятся новые места. Когда лоббизм становится плохим?
Григорий Машанов: Когда сенатор вносит законопроект, например, об особой экономической зоне для фармкомпаний, это одно. Но когда он вносит законопроект о том, чтобы для подобных компаний были налоговые льготы, это немножко другой разговор. Поскольку в России лоббизм непрозрачен, мы не знаем, по какой причине сенатор так себя ведет. С одной стороны, понятно, что лоббизм – это не легализация взяток. Конечно, это в любом случае незаконная практика. Также мы не знаем, например, не пообещала ли компания, если сенатор поддержит ее законопроект, внести потом большие пожертвования ему в избирательный фонд, если он захочет баллотироваться в депутаты, или не пообещала ли она, что бизнесу супруги сенатора будут оказаны какие-то преференции. Мы не можем этого знать, потому что официально получается, что сенатор, может, даже никак и не взаимодействовал с этой компанией.
С другой стороны, когда есть реестр лоббистов, написано, что какая-то компания заплатила лоббистам деньги, чтобы они контактировали с сенатором, писали ему письма, проводили с ним встречи, давали ему какие-то экспертные заключения, – когда все это видно в реестре, понятно, что обычный избиратель не полезет разбираться, но оппоненты сенатора обязательно туда залезут и скажут: "А почему вы так активно продвигаете интересы компании, которая жертвует вам деньги в избирательный фонд?"
Марьяна Торочешникова: То есть все это исследование вы провели, в том числе, и для того, чтобы продвигать идею введения в России официального реестра лоббистов и законодательства, которое будет как-то регулировать этот лоббизм?
Нужно, чтобы в России, как и во многих западных странах, был реестр лоббистов
Григорий Машанов: Да. Нужно, чтобы в России, как и во многих западных странах, был реестр лоббистов. Дело в том, что сейчас никакие контакты лоббистов с представителями органов власти не фиксируются. Почему-то все думают, что легализовать лоббизм – это означает легализовать взятки. Но у людей нет понимания того, что в некоторых странах, если ты просто хочешь прийти к конгрессмену и сказать ему: "Нам очень нужно, чтобы вы упростили регистрацию этих лекарств", – это, оказывается, нужно записать в специальный реестр, задекларировать, нельзя просто так это сделать. И любой человек может зайти и увидеть: ага, компания Pfizer (условно), оказывается, очень любит ходить к сенаторам и лоббировать, например, чтобы антикоррупционный закон о запрете взяток за рубежом не касался фармкомпаний. И это сразу вызывает очень большие вопросы. Понятно, что лоббизм не запрещается, но если это публично, если человека заставляют быть подотчетным публике, очень многие должностные лица откажутся от такого поведения.
Многие думают: какая разница, в России парламент не очень сильный, вопросы решаются в основном в правительстве, в администрации президента. Но, как мы видим, и через депутатов вносят очень странные инициативы. Пожалуйста, "пакет Яровой" – это явное продвижение не только интересов ФСБ, но также интересов и Ростеха, и каких-то других компаний.
Марьяна Торочешникова: А чье лобби наиболее явно и выгодно представлено в России?
Григорий Машанов: Лоббисты в целом разбиты по разным мелким группам. Но силовики – это, конечно, самое сильное в России лобби. Прежде всего, это ФСБ и различные инициативы, которые ей выгодны. А Минобороны менее заметно. Я думаю, там главный лоббизм происходит на стадии верстки бюджета. А бюджет верстает правительство, и там, конечно, основной объект лоббизма – это профильные департаменты правительства, споры с Минфином – почему нужно потратить больше денег на оборонку, а не на здравоохранение и образование. Это закрытая часть бюджета, ее очень сложно контролировать. Может быть, кто-то и лоббирует через депутатов правки в эти закрытые строки бюджета – мы не знаем, это же секретно.
Марьяна Торочешникова: Понятно, что Минобороны, Росгвардия будут лоббировать свои интересы для того, чтобы им выделяли больше денег и они, может быть, могли бы теоретически где-то по дороге "попилить". А ФСБ тоже с той же целью – забрать себе денег? Или с целью влияния? У них есть какой-то коммерческий интерес?
Григорий Машанов: Все эти бесконечные Центры координации Рунета, защиты от кибератак, оборудование, которое закупалось для "пакета Яровой", – это все сертифицируется в ФСБ, и можно сертифицировать тех, кого надо, и не сертифицировать тех, кого не надо. Конечно, это коммерческий интерес. ФСБ – очень могущественная служба, с очень большими бюджетами и коммерческими интересами. Конечно, это и влияние, когда ты можешь всех контролировать. И в целом это тоже тренд на закручивание гаек. Все очень тесно переплетено.
Марьяна Торочешникова: Значит, самая могущественная в России группа лоббистов – это силовики. А кто еще?
Силовики – это, конечно, самое сильное в России лобби
Григорий Машанов: Очень много лоббистов у Роскомнадзора, не очень понятно почему. Ну, и у других мелких органов власти: у Минсельхоза, у прокуратуры, еще у кого-то по мелочи. Я не видел лоббистов у гражданских ведомств – ни у Минобрнауки, ни у Минздрава, даже у Ростеха больше лоббистов. Логично, что в Совете Федерации большая группа лоббистов – это регионы. Есть сенаторы, которые представляют свои регионы. Мы не говорим, что это плохо.
Марьяна Торочешникова: Это их задача.
Григорий Машанов: Да. Но если бы 90% сенаторов занимались лоббизмом интересов регионов, то был бы немножко другой разговор. А дальше уже по мелочи. Есть какие-то финансово-промышленные группы, добывающие компании, та же фарма, кстати, но не такая сильная. Есть сенаторы-"фармацевты", но их не очень много.
Марьяна Торочешникова: А нефтедобывающая, золотодобывающая отрасли?
Григорий Машанов: Лоббисты "Роснефти", конечно, есть. И Игорь Сечин постоянно выпрашивает всякие льготы и успешно их получает, но преимущественно не через депутатов и сенаторов, а через правительство. А если ты не согласен с Игорем Ивановичем, ты, как Улюкаев, куда-нибудь уедешь. Конечно, самый верный способ – это через администрацию президента. Если внести законопроект через президента – инициатива стопудово пройдет.
Марьяна Торочешникова: Какая реакция уже поступила на этот ваш доклад?
Григорий Машанов: Очень и очень бурная. По всем Telegram-каналам прошли списки лоббистов. Кто-то сказал: "В России нет лоббизма". Видимо, человек не понимает, что такое лоббизм, либо думает, что лоббизм – это про взятки. В любой стране мира есть лоббизм – и в Северной Корее, и в Норвегии, просто он по-разному продвигается. Конечно, мы ожидаем какой-то публичной дискуссии. В идеале мы хотим, чтобы приняли закон о лоббизме. Но насколько это реально сейчас?
Марьяна Торочешникова: Кто-то должен его пролоббировать.
Григорий Машанов: Да. И проблема в том, что лоббисты не могут пролоббировать закон о лоббизме. Было много идей. И в 90-е годы был законопроект о лоббизме, разработанный Немцовым, и уже при Медведеве был в Национальном плане против коррупции... Даже вроде вносили в Госдуму проект закона, но оказалось, что он не очень хорошо написан, и его отозвали. В базе можно найти несколько законопроектов о лоббизме, но ни один из них не прошел даже первое чтение.
Даже некоторые лоббисты говорят: "Мы хотим работать по закону, чтобы все было прозрачно, чтобы нас не называли теми, кто приносит взятки коррупционерам". Но вот нет такой воли, потому что есть, видимо, какие-то группы, которые этого не хотят, они хотят, чтобы все было закрыто, чтобы можно было и дальше дарить депутатам машины, яхты и дворцы (ясно, что это как бы взятки). Понятно, что сейчас никто не примет закон о лоббизме. Ну, начните с элементарного! Вот у вас есть экспертные советы при комитетах в Госдуме, где сидят какие-то эксперты, которые что-то советуют, есть советники у глав комитетов. Так хотя бы опубликуйте списки этих людей, и я уверен, что мы узнаем об этом очень много интересного.
