Во второй части этого выпуска: «Родной язык». Как стать британским писателем.

Киевская журналистка Елена Холоденко разговаривает с бывшим пленником донбасских боевиков Игорем Козловским.

Елена Холоденко: Игорь Козловский, ученый-религиовед, историк, 45 лет исследует прошлое и настоящее религии, тенденции религиозного общества не только на территории Украины, но и в мире. Дисциплины, которые Игорь Анатольевич читает в разных вузах, – это история, психология, философия религии, а еще – теория и практика религиозного мистицизма, герменевтика сакральных текстов.

В январе 2016 года Игоря Козловского задержали боевики так называемой «Донецкой Народной Республики». После чего изъяли из его квартиры технику и документы на жилье, похитили коллекцию антиквариата.

В мае 2017-го так называемый «военный трибунал “ДНР”» приговорил Козловского к двум годам и восьми месяцам лишения свободы – за контакты с рядом запрещенных в «республике» организаций и «хранение боеприпасов». Из плена освобождён в результате обмена пленными 27 декабря 2017 г.

Игорь Козловский: Война начинается в 2014 году. Я был одним из тех, кто выступал с протестами, еще начиная с Евромайдана. Потом, когда начинается фактически захват, оккупация территории Донецка в том числе, Донецкой области, я был вынужден оставаться некоторое время по семейной причине: у меня сын уже более 20 лет лежит со сломанным позвоночником, все мои родные и близкие выехали, а мне нужно было организовать выезд. В начале 2016 года, это было 27 января 2016 года, я утром узнал, что на площади Ленина подорвали памятник Ленину. Я понимал, что будут какие-то репрессии оккупационной администрации. И оказался прав. В этот день меня и арестовали.

Где-то перед обедом в мою дверь позвонили и сказали, что это благотворительный фонд «Юго-Восток», и что я нуждаетесь в помощи. Я сказал через дверь, что ни в какой помощи не нуждаюсь. «Ну здесь же пенсионеры есть?» – «Да, я и сын-инвалид. Но мы в помощи не нуждаемся».

Но уже где-то в обед, я как раз выносил мусор – там стояли люди с автоматами. Они потребовали документы, сказали: «Мы вас ждем. Нужно проехать в МГБ». Они сделали структуру МГБ по образцу НКВД умершего Советского Союза. Я говорю: «У меня есть проблема – я должен вернуться к сыну…» - «Нет, это быстро, 20 минут, с вами поговорят и все». Когда я сел в машину, я увидел на сидении как раз пакет БФ «Юго-Восток». Посадили, повезли туда, привели в кабинет, и один из оперативников сказал: «Если бы я вел ваше дело, я бы, конечно, вас депортировал. Но, скорее всего, ваша судьба будет другая».

И действительно никто со мной не говорил, мне ничего не предъявляли. Меня сразу опустили в подвал. И с этих 20 минут начинаются те 700 дней, практически два года, которые я провел там: в подвалах, в СИЗО, в камерах смертников.

«Незаконным было все», – рассказывает Игорь Анатольевич. Арест – без предъявления обвинений, обыск – превратившийся в грабеж квартиры, допросы – в виде садистского издевательства.

–Пытка начинается с того, что ты оказываешься в неизвестности. У тебя нет никакой возможности получить какую-либо информацию. Что с тобой происходит? Какое твое будущее? Что происходит даже не с тобой – для меня важнее было, что происходит с сыном: жив ли он, в каком состоянии? И они это делают намеренно с тем, чтобы изнурять психологически человека. Через несколько дней такого изнурения неизвестностью пришли, надели на голову мешок и повели неизвестно куда.

И вот начинается – сначала избиение. У тебя руки закованы в наручники, ноги положили на другой стул и чем-то бьют. Болевой шок очень сильный. Виды пыток самые разнообразные. Это может быть электричество, электрошокер, расстрелы, естественно, это русская рулетка. И при этом я хотел всегда спросить: «У вас не синдром Туретта?» – то есть это постоянная нецензурная брань и зачитывали в том числе доносы.

Потом уже я узнал, что за мной была наружка еще с осени, плюс доносы. В доносах было написано, что я с самого начала поддерживал Майдан, потом был участником и организатором молитвенного марафона межконфессионального, что я воспитал много учеников, которые имеют проукраинскую позицию и которые как раз выступили против оккупации. И что я могу влиять на людей и представляю опасность. И для них, наверное, главное было, с одной стороны, получать удовольствие от садизма, от нанесения побоев, от того, что они тебя унижают и, конечно же, для них главное – сломать тебе психологически и растоптать твое достоинство. Понятно, что им что-то особо добиваться от меня, каких-то признаний было бесполезно. Как я уже постфактум узнал, посол США выступил с заявлением, потом поднялась такая волна в защиту, и им необходимо было обоснование, почему они меня задержали. Не будут же они ссылаться на доносы.

И тогда в руки мне дали два цилиндрических предмета и сказали, что это гранаты, которые мы нашли у вас. Их практически невозможно найти. Они нашли якобы за книгами, а книг у меня большое количество, и они плотно стояли. Там невозможно даже фактически и лист бумаги просунуть. Гранаты – это все-таки объемные предметы. Но для них это было существенно, так как я их подержал в руках и оставил отпечатки.

И еще момент важный. Мы понимаем, что пребывание в этих подвалах – это тоже дополнительная пытка. Там нет условий для жизни, люди либо на остатках мебели лежат, либо лежат на полу. Это зима. В туалет выводят на две минуты в восемь утра и восемь вечера. Физиологически ты не можешь никак за собой ухаживать. Нет возможности даже умыться. Еду приносят раз в день, если приносят. И это тоже составляющая комплекса издевательств.

«Вы нам нужны как обменный фонд» - признавался политузнику один из руководителей МГБ – по виду, российский офицер. Но потом на Минских переговорах ситуация изменилась, появилась формула «всех на всех», и Игорь Козловский «застрял» в застенках так называемой «ДНР» почти на два года. Игорь Анатольевич, сначала вы были в Донецке, а потом вас перевели в Горловку?

–В Горловку – как раз из СИЗО, из этого подвала. Это были действительно такие во времена Советского Союза камеры для смертников и пожизненников. И там невозможно практически находиться. Поэтому колония – это уже какое-то облегчение.

–А чем в колонии условия были, если можно так сказать, лучше?

–Лучше? Во-первых, камера того же подвала – я упираюсь двумя руками в стены, пространства для перемещения нет. Ты можешь сидеть, дырка в полу, которая является туалетом. Ты либо один, либо над тобой еще один человек. И маленькое окошко где-то вверху с разбитым стеклом. И все. Тебя иногда раз в день выводят на какую-то прогулку, опять же, в такую же камеру, только с решеткой над головой.

А в колонии есть пространство. Во-первых, пространство, которым можно дышать – ты видишь небо. Иногда ты видишь небо тоже через какую-то решетку. И есть относительная, но свобода перемещения, что невероятно важно. И плюс общения больше. В бараке может по-разному находится – от 20 до 100 человек, в зависимости от того, какой это барак.

–Как вам удалось все это пережить?

–Это важный момент психологический. Когда после пыток первый раз уже сняли мешок с головы я оказался опять в подвале, привели из так называемой допросной, я был окровавленный, и я улыбался, потому как у меня было внутренне подобие даже не мысли, а такого глубинного переживания, что я уже не боюсь умереть. То есть я для себя этот вопрос решил – я уже умер. А раз я этого не боюсь, то они меня не достанут. В любой момент я могу уйти в смерть.

А второй момент – что я должен жить. Я должен жить, потому что я для себя это внутренне назвал – «должник любви». Вспоминаю текст Священного Писания, где сказано: «Не оставайтесь должными ничем никому, кроме взаимной любви». То есть я – должник любви. И я люблю. Я люблю своих близких, родных, я люблю свою страну, своих друзей. Но не это, наверное, главное. Главное – что они меня любят. Они меня ждут, ищут, они беспокоятся. И эта правда проявлялась на протяжении всех этих лет пребывания. Они ухитрялись мне передавать весточки, продукты, собирали здесь в Украине, передавали через блок-посты другой части моих учеников. То есть это была работа, слаженная работа всех.

Это был вызов внутренний. Как я могу отдать долг? Словом. Я мог посоветовать, я мог снизить градус напряжения, дать надежду. Но самое важное – вернуть к смыслам жизни. Наполнить жизнь человека там не просто ожиданием, а тем, что мы называем осмысленным переживанием этого момента, в котором ты сейчас находишься. Ты можешь отдавать этот долг, давая одежду. Естественно, ты отдаешь часть еды, потому как многие голодают. Ты можешь спасти человека из состояния суицидальных мыслей – вывести его. То есть ты должен включать что-то, что позволит другим пережить этот период. Я всегда говорю: мы все временные, и этот период временный, но мы должны жить.

Когда я попал в камеру, там в подвале были и наши, украинские патриоты, были и люди, которые пошли туда служить. Но так как ты находишься в таких условиях, где перед тобой сейчас конкретный враг, тот, который тебя здесь держит, то ты должен так или иначе с ними общаться. То есть ты должен в них увидеть что-то человеческое в том числе, в тех людях, которые с оружием в руках уже выступали против тебя.

–Вы имеете в виду пленников, которые воевали против Украины и попали в этот же застенок?

–Да, в том числе. Понятно, что ты все же больше общаешься с людьми, которые тебе близки по духу. И вот когда я оказался там, в подвале, человек, который там уже находился больше месяца – это был судья апелляционного суда Донецка, он тоже попал случайно, на год старше меня, он, видя мое состояние, сказал, что здесь холодно и ночью будет холодно: вы возьмите куртку под голову, а я дам вам укрываться свою куртку. Знаете, это момент, который показал, что и в этих ситуациях люди зрелые сохраняют не просто человечность, не просто эмпатию. Тут вот тот самый бумеранг любви, умение отдавать.

Были уголовники, авторитеты, воры в законе, которые много лет проводят в таких условиях, и у них выработалось умение считывать людей. И они стали обращаться с вопросами – житейскими, внутренними психологическими и даже с вопросами «А правильно ли я прожил свою жизнь?». И было важно дать им что-то, что позволит им проявить эту, я бы сказал, стержневую человечность. Был такой случай, когда один попросился, можно сказать даже, на прием. А есть такие, которые даже в колонии изолированы, потому что считаются опасными. И он все-таки попросил администрацию разрешения поговорить со мной. И буквально минут через пять он начал плакать, может быть, впервые в жизни с детства начал плакать. Потому как я говорил с его душой, я говорил с его человеческим естеством. Возможно, они смотрели на меня с большим уважением, чем на других.

Осужденные за криминал называли Козловского уважительным прозвищем «Профессор». Так же к нему относились те, кто удерживал его в плену.

–И в СИЗО, и в колонии в основном это персонал в большинстве своем тот, который остался с довоенных времен. Люди живут повседневностью. У них нет определенных идеологических позиций, устремлений. И работает та же система. Если тебе нужно передать какую-то записку или чтобы тебе дали возможность погулять лишних 10 минут – работает система как бы личных отношений, условных личных отношений. Тебе передают, например, главная валюта – это сигареты, но я не курю, тем более у меня это накапливается. Можно какие-то вопросы решать.

С другой стороны, большинство из них относилось ко мне с должным, наверно, удивлением и уважением. Удивлением, потому как им было непонятно, как я тут оказался. Они же всю жизнь охраняют и знают контингент. И поэтому, когда попадает интеллигентный человек с учеными знаниями, написавший много книг – для них это как жар-птица, некий неопознанный летающий объект, который оказался в зоне их наблюдения. Да, везде, вы знаете, происходят обыски и т.д. Они старались здесь не вести себя оскорбительно.

И даже когда меня за месяц перед обменом бросили в карцер – в яму, и вот человек, который меня ведет, дежурный по колонии, идет и извиняется: «Игорь Анатольевич, вы извините меня. Мне сказали вести вас на яму – в карцер. Но я сам не знаю, почему, за что – нам не сказали. Но у меня отец вашего возраста – мне как-то не по себе. Я говорю: я все вижу, понимаю. Когда меня арестовали, мне было уже 62 года. В колонии уже было 63. Поэтому для него это было напряжение.

–С какой целью вас бросили в карцер, вы уже знаете сейчас?

–Ну мне трудно сказать... Была такая информация, что главный оперативник колонии все время хотел, чтобы меня удалили, потому что я наблюдал за процессами, которые там, с их точки зрения, я не должен видеть. Это процессы, как поступают наркотики в колонию, как крышуют оперативные работники эти процессы, как они сотрудничают с уголовниками, как они получают деньги от тех же заключенных. Я это все наблюдал, естественно.

–Игорь Анатольевич, вы знали, что какие-то ваши знакомые, ваши ученики тоже находятся в застенках?

–Да, конечно. Потому что передо мной арестовали Володю Фомичева – это один мой ученик. И мы были в соседних камерах и так или иначе пересекались. И мне было страшно за него, потому как у него более неустойчивая психика. И сейчас это проявляется. Травма у человека молодого сильнее, чем у человека зрелого. Зрелый человек – у него есть та самая прочность, если он зрелый, естественно, не просто взрослый, предел прочности больше. А здесь было страшно. Я наблюдал его психику там и, конечно, переживал за него.

Асеев Стас – для меня тоже это было моментом такого переживания. И естественно я боролся за него. То есть это люди близкие, я их знал. Знал их студентами, я наблюдал их взросление. И для меня важно было так или иначе помогать им – выходить оттуда, из этих застенков. Конечно, важна и поддержка через разные информационные каналы, так или иначе поддержка материальная, с родными ты взаимодействуешь.

–Письма нельзя было писать?

–Нет, это же… ну в России еще можно. А здесь мне, например, могли написать записку и спрятать ее между блинами, передавая с едой, на шкурке банана написать что-то. Хотя опять же система тюрьмы – это в том числе и система тюремной почты. Даже уголовники, даже если ты не поддерживаешь их, все равно передают тебе какую-то информацию. Скажем, передают, что «Профессор, за вас борются, за вас выступают» и т.д.

–Есть ли какие-то ситуации, в которых вы все равно что-то видите «глазами плена» или что-то говорите на «языке плена»?

–О, без сомнения, без сомнения. Даже не столько на «языке плена» - скорее на «языке опыта». Да, ты еще больше понимаешь людей. Ты понимаешь их несовершенство. Я просто говорю о том, что все люди – это потенция, которая должна быть реализована, но не реализуется в силу определенных условий: лености человека, обстоятельств, трусости, неумения организовать себя. Но сейчас я вижу это глубже.

Я острее воспринимаю, наверное, красоту. Ощущение переживания красоты, цвета более яркие. Я часто рассказываю этот момент, когда уже везли нас, и мы увидели украинские сине-желтые флаги, и я увидел слезы на глазах у наших бывших пленных – взрослые люди… Потому что они за это страдали, за это умирали, их за это пытали. И сейчас я не могу спокойно проходить мимо, потому что для меня это не просто символ – для меня это текст. Текст, который значит значительно больше, чем для, возможно, обычного человека, у которого глаза уже привыкли к этому. А мои глаза еще не привыкли. И наверно, не привыкнут. Это важно. Поэтому я слышу, например, гимн Украины – и у меня все равно мимо воли слезы. Почему? Там, в подвалах, одна смена все время включала в шесть утра гимн России, а мы пели гимн Украины. И это тоже, понимаете, другой опыт. Ты чаще стремишься обнимать своих близких, обнимать своего сына – и младшего, и старшего. Я стал, наверно, более эмпатично-сентиментален в том глубинном смысле слова, не поверхностном, а именно глубинном. Я могу переживать по поводу растения, что оно сейчас подвергается воздействию негативному, и я должен помочь ему. Вот такие моменты – я себя с улыбкой ловлю на этом.

Это как раз следствие. Заметил, что после таких переживаний одни люди становятся более жесткими, охладевают, наверно, больше. А есть такие, как я, которые наоборот – сокрушив сердце, есть такой библейский термин – «сокрушенное сердце», в это сокрушенное сердце впускают больше боли, но перерабатывают ее действием.

Человек должен жить сейчас, этим мгновением. Он должен смотреть вперед. Не влюбляясь в свое прошлое, не закохуючись, он должен все-таки разумно брать оттуда все необходимое с тем, чтобы нести это в жизнь дальше. Это важный момент, который позволяет человеку быть сосредоточенным.

Игорь Козловский был освобожден в результате обмена пленными 27 декабря 2017 года, пробыв в плену 700 дней.

– Эти два года – это же не просто два года жизни. Это два года жизни в определенных условиях, в которых ты понимаешь неслучайность своей жизни в том числе «мессийность», наверное, жизни. Раз ты оказался в этих условиях, и ты кому-то там в этих условиях помог, зачем-то ты должен был там быть. Чтобы человечество развивалось, оно должно стоять на позиции ценностных ориентаций. Естественно, большинство людей – это люди потребностей. Людей ценностей немного. Но на них лежит большая ответственность. И если я это осознаю, значит на мне эта большая ответственность, которая звучит как внутренний голос: «Встань и иди». И делай, чтобы как-то снизить этот градус – градус невежества, начиная с гуманитарного невежества, процессы деоккупации сознания, процессы, которые так или иначе приводят к деградации человеческого естества. Поэтому пребывания там усилили, наверно, процессы осознания этой ответственности. Ты что-то должен сделать.

Далее в программе:

«Родной язык». Как стать британским писателем.

«Мои любимые пластинки» с ресторанной певицей.