- Семьи беженцев, вынужденных переселенцев и даже россиян, живущих не по месту основной регистрации, борются за право своих детей ходить в школы и детсады.
- Почему родственников "тяжелых" пациентов не пускают к ним в палаты? Есть ли законные способы повлиять на замену лечащего врача или медучреждения?
- "Объединенные демократы" требуют признать незаконным и отменить постановление Центризбиркома о проведении трехдневного голосования на региональных выборах в сентябре.
УЧЕБНЫЙ ГОД НАЧНЕТСЯ НЕ ДЛЯ ВСЕХ
Все школы и детские сады в России готовы к началу учебного года, сообщил министр просвещения России Сергей Кравцов на совещании у президента Путина. А сам учебный год начнется, как и положено, 1 сентября. Только вот пойти в школу и детсад смогут не все. Записаться в детский сад, например, теперь можно только через портал госуслуг. Об этом говорится в постановлении Министерства просвещения, вступившем в силу в мае нынешнего года. Аналогичный проект готовят и для школ. Например, в Москве записать ребенка в школу можно уже только через портал MOS.RU. И если по какой-то причине система не принимает ваши данные (например, сведения о регистрации или постановке на миграционный учет), то отправить ребенка в детский сад или школу не получится, его просто не зачислят. Впрочем, как говорят юристы, дело вовсе не в документах.
КАК ПРОЙТИ В РЕАНИМАЦИЮ?
Из-за истории с вероятным отравлением Алексея Навального стала очевидной проблема, о которой пациентские организации говорят уже на протяжении многих лет. Речь идет о невозможности родственников законно, а не посредством личных договоренностей и взяток, влиять на то, где и как будут лечить их близких. Кого и когда пустят к ним в реанимацию и пустят ли вообще? Притом что все это вроде как регламентировано законом.
О том, почему больницы превращаются в учреждения особого, строгого режима, мы поговорим с гостем в студии Радио Свобода – это президент "Лиги защитников пациентов" Александр Саверский.
Видеоверсия программы
Александр, почему, несмотря на наличие закона, нельзя прийти к родственнику в реанимацию, в палату интенсивной терапии, а иногда и просто в отделение (если это, конечно, не инфекционное отделение)?
Александр Саверский: Это остатки патерналистской модели здравоохранения, причем у нее есть и положительные стороны, и вот такие негативные, когда система совсем не расположена к тому, чтобы играть в демократию и в "хотелки": "Мало ли чего вы хотите! У нас тут свои правила". И вокруг этого складывается вся система отношений.
Это остатки патерналистской модели здравоохранения
Мы еще в 2010 году (хотя это и безумно поздно, но все-таки уже десять лет назад) приняли Декларацию о правах пациента в Российской Федерации на I Конгрессе пациентов. В ее основе лежали международные декларации. Участвовали и Росздравнадзор, и Минздрав, то есть это достаточно серьезный документ, и там, в принципе, все было. Но одновременно с этим был принят 323-й закон об основах охраны здоровья граждан, где до сих пор нет доверенных лиц, и родственников практически тоже. Мы только сейчас надеемся это получить. Единственное, на что с определенного момента имели право родственники, – это посещение реанимации, и при неблагоприятном прогнозе им должны были в деликатной форме что-то там сообщить. Но там нет ни права знакомиться с документами, ни права сказать, что лучше для больного и чего хотелось бы, передать его волю (если он сам не способен на это), перевести в другую больницу, пригласить какого-то другого врача – все это система воспринимает очень плохо. В частности, причина в том, что она склонна прятать свои ошибки, за которые у нас очень серьезная уголовная ответственность. И это один из тех перекосов, которые надо устранять. Наличие уголовной ответственности врачей в нашей системе заставляет их прятать свои ошибки, потому и закрыты двери реанимации: "Что вам там делать? Мало ли, увидите что-то лишнее".
Марьяна Торочешникова: Вспомним ситуацию с Алексеем Навальным, когда его супруга на протяжении нескольких часов пыталась попасть в больницу, поговорить с врачами, пройти к нему в палату, а ей говорили: "А чем вы докажете, что вы его жена? Где ваше свидетельство о браке?" И можно только представить, через какой ужас проходят обычные люди, не являющиеся публичными лицами, у которых нет никаких рычагов давления на врачей.
Александр Саверский: В случае с Навальным его известность как раз усугубляла ситуацию, ведь тут ответственность выше: "Вот я сейчас кого-нибудь пущу, а откуда я знаю, кто это такая?" И часть общества (а тем более медицина), которой свойственно недоверие, начинает генерировать всякие идиотические ситуации, нормативные акты, включая ношение шапочек или еще что-то. Нас много лет пугали: "Вы нам с улицы инфекцию принесете", – до тех пор, пока не оказалось, что инфекции, живущие в больницах, намного страшнее. И когда это уже стало понятно всем, включая врачей, они перестали об этом говорить. Препятствий нет, их не должно быть по закону. Более того, сейчас уже есть административная ответственность для лиц, которые препятствуют посещению.
Но дело в том, что это часть профессионального менталитета, а в условиях пандемии COVID-19 все это очень сильно обострилось, многие даже говорят, что медицина превращается в концлагерь. До этого врачи в России были очень сильно подавлены государством, по сравнению с Советским Союзом, где эта профессия являлась одной из самых уважаемых. А в последние десятилетия уважение вроде было, но со стороны государства существовало откровенное пренебрежение: нищенское существование, минимальные социальные блага, работа на трех ставках… И вдруг во времена пандемии коронавируса: "Мы все на коне! Мы можем диктовать свои условия!" Люди наконец почувствовали зависимость от врачей, и это тоже оказалось страшно.
Кроме того, это часть картины патернализма. В теории описано несколько моделей отношений между пациентом и врачом. Патерналистская модель – это когда врач командует: "Сидеть! Лежать! Не дышать! Делать, что говорю!" А пациент: "Да, батенька". Понятно, это старая модель, она имела под собой основу, когда врач, по сравнению с пациентом, был очень образованным, знающим человеком. Но когда к врачу стали приходить люди с тремя образованиями и задавать ему вопросы, а врач не стал способен все ему объяснить, возникла потребность в другой модели. Есть информационная модель, когда врач просто дает информацию, но пациент все-таки вправе заявить о своих правах или желаниях. Я предпочитаю партнерскую модель: раз вы боретесь с болезнью – боритесь вместе, но надо договориться о правилах. Однако у нас в законе формула информирования пациента звучит очень интересным образом: пациент вправе получить информацию о состоянии своего здоровья...
Марьяна Торочешникова: И такая формулировка предполагает, что вы-то право имеете, но никто не обязан вам ничего рассказывать. Но что же с родственниками? Человек вправе знать о том, что происходит с его женой (или мужем), с ребенком старше 15 лет, с родителями?
Александр Саверский: В отношении ребенка до 15 лет – да, в отношении всех остальных людей – нет. Тут действует режим врачебной тайны. И есть люди, которые не хотят, чтобы родственники знали о том, чем они болеют.
Марьяна Торочешникова: А если человек находится в коме, в бессознательном состоянии? Предположим, у его родственников есть возможность перевезти его на лечение за рубеж, но для этого им нужно знать, что происходит. Есть ли законный способ получить эту информацию?
Александр Саверский: Конституционное право на неприкосновенность частной жизни и на неприкосновенность личности включает в себя тайну ото всех, то есть во всех этих ситуациях все вопросы решает врач. В законе есть единственная возможность, которая позволяет родственникам что-то делать: это когда есть неблагоприятный прогноз. Другая ситуация, когда врач может что-то сказать: это если негативное событие уже произошло. И до сегодняшнего дня люди тупо шли в Следственный комитет, когда их родственник погибал, предполагая, что была врачебная ошибка, желая установить, от чего он умер.
Марьяна Торочешникова: Когда врачи отказывались сообщать им причину смерти.
Александр Саверский: Потому что нельзя – врачебная тайна. Сейчас Конституционный суд уже стукнул кулаком по столу (редкий случай) и обязал органы власти принять законодательство, которое разрешает близким родственникам знакомиться хотя бы с документами о смерти. Это важно даже с медицинской точки зрения: вдруг у него генетическое, онкологическое или любое другое заболевание, которое передается по наследству, и семья должна это знать.
Недавно мне наконец прислали внесенный в Госдуму проект закона, который дает родственникам и доверенным лицам эти права. Вчера мы обсуждали все это с представителями Минздрава, и я в очередной раз на повышенных тонах пытался объяснить: "Вы на ровном месте создаете конфликты, дайте людям нормальные права! Ведь даже доверенных лиц не принимают в больницах: это нонсенс!" Человек приходит, а ему говорят: "А вас нет в законе". Есть законные представители – это опекуны, попечители, иногда родители в отношении своих детей, и все, больше никого нет. А доверенное лицо фигурирует только в Гражданском кодексе. Я спрашиваю: "Вы хотите сказать, что Гражданский кодекс не действует на медицину?" – "Ну, типа того".
Марьяна Торочешникова: Если человек попал в больницу в сознании, то он пишет информированное согласие, и в этой форме можно написать имя и контакты доверенного лица, которому можно в случае чего сообщать информацию о его здоровье.
Александр Саверский: Но это далеко не везде так, и в законе этого нет.
Марьяна Торочешникова: То есть человек подписывает это информированное согласие, если он попал в больницу в сознании. А если человека привезли без сознания, то вообще без вариантов?
Александр Саверский: Да. Там просто написано, что решения принимают лечащий врач или консилиум. Но ничего не сказано, например, о возможности перевезти его на лечение в другую страну.
Марьяна Торочешникова: Это все только по воле врачей, консилиумов?
Александр Саверский: Конечно. Другой вопрос, что если они решили неправильно, то за это может быть ответственность.
Марьяна Торочешникова: Удивительная ситуация!
Александр Саверский: Нет. Было бы странно, если бы все решали родственники. Я 20 лет за этим наблюдаю, и далеко не всегда родственники могут что-то правильно решить.
Марьяна Торочешникова: А "члены семьи" и "родственники" – это формально разные люди?
Александр Саверский: Да. Например, жена – это не родственник, но член семьи. А "законный представитель" – это совершенно определенный термин, который предполагает определенный круг лиц, состоящий в основном из опекунов и попечителей.
Марьяна Торочешникова: А сейчас есть какой-то легальный способ воздействовать на администрацию лечебного учреждения для того, чтобы людям попасть к своим родным и близким, находящимся в реанимации?
Александр Саверский: В реанимацию, в больницу – да. Препятствовать вообще не имеют права, и если это происходит, то надо обращаться с заявлением в полицию, в прокуратуру.
Марьяна Торочешникова: Однако они могут сказать: "Приходите, пожалуйста", – но известно, что в большинстве российских больниц время посещения совпадает с рабочим временем.
Александр Саверский: Это действительно проблема. Но наша с вами задача – влиять на все эти внутренние распорядки.
Хочется сострадания со стороны врачей и нормального человеческого отношения к родственникам больных
Марьяна Торочешникова: Хочется все-таки какого-то сострадания со стороны врачей и нормального человеческого отношения к родственникам больных.
Александр Саверский: Конечно! Мы должны включить альтернативу, понятие "заботливого здравоохранения". Иначе у нас не будет ни доверия, ни нормальных отношений. Вся нормативная база рождается потому, что люди начинают играть в какие-то игры: закрываются, перестают заботиться друг о друге, начинают ерничать, скрывать, утаивать информацию. И приходится нормативно регулировать то, что вчера еще казалось в порядке вещей. "Что, не можешь пустить родственника в реанимацию? Он тебе еще и поможет при необходимости". – "Нет, не могу". – "Почему?" – "Правила такие".
Марьяна Торочешникова: Тем не менее сейчас появилась некоторая надежда, что правила могут измениться.
Александр Саверский: Правительство уже внесло в Госдуму законопроект по доверенным лицам и родственникам, и очень высоки шансы, что в ближайшее время эта ситуация начнет меняться. И она уже изменилась в нормативно-правовом поле после решения Конституционного суда, которое было буквально разгромным для государства.
Марьяна Торочешникова: Что ж, судьи – живые люди, и у них тоже есть родственники.
На этой неделе Верховный суд России отказался рассматривать иск об отмене трехдневного голосования на региональных выборах. Новый формат, который применят уже в сентябре, пытаются оспорить сто кандидатов в депутаты от проекта "Объединенные демократы". Внесенные Центризбиркомом поправки к закону об основных гарантиях избирательных прав они считают незаконными. О том, как проходят региональные кампании, рассказывает Иван Воронин: он сейчас в Казани и поговорил, в том числе, с одним из заявителей по "иску ста".
В студии Радио Свобода – член федерального совета движения избирателей "Голос" Станислав Андрейчук, на видеосвязи – координатор проекта "Объединенные демократы" Анастасия Буракова.
Анастасия, почему Верховный суд отказался рассматривать "иск ста"?
Анастасия Буракова: Понятно, что здесь есть некоторая политическая подоплека. Трехдневное голосование принималось явно не для того, чтобы его в дальнейшем отменять. Но мы, конечно, были удивлены тем, что Верховный суд поступил как первокурсник провинциального юрфака. Сегодня мы забрали определение, и Верховный суд сделал вид, что не понял, о чем иск. Нам указали на то, что процедура устанавливается Центральной избирательной комиссией на основании 67-го федерального закона – основного закона об избирательных правах граждан, и процедура оспаривания закона иная. Вместе с тем, у нас и в исковых требованиях, и в самом теле иска было указано, что мы оспариваем именно порядок, который установила Центральная избирательная комиссия 24 июля, а не право ЦИКа. В Верховном суде сидят юристы с достаточно большим стажем, и они не могли этого не понять.
Соответственно, мы можем сделать вывод, что до дня голосования – до 13 сентября – Верховный суд пытается тянуть время и просто не рассматривает иск по существу. То есть исходя из логики Верховного суда, из определения, которое мы сегодня получили, ЦИК может установить своей процедурой хоть расстрел оппозиционных кандидатов, и, в общем-то, мы не имеем права обжаловать этот порядок, потому что он дан Центральной избирательной комиссии 67-м федеральным законом. Это абсурд! Конечно, они все поняли, просто есть политическая установка: не рассматривать этот иск от зарегистрированных кандидатов.
Марьяна Торочешникова: Что вы теперь намерены предпринять?
Анастасия Буракова: Мы обжалуем выданное нам определение: сейчас подаем частную жалобу на определение суда о непринятии к рассмотрению нашего иска. Ясно, что здесь только вопрос политической воли, а не юридический момент. Сам иск предельно понятен, юридически выверен. Мы писали его вчетвером с коллегами, которые имеют достаточно большой опыт в электоральном праве. Здесь абсолютно понятный политический контекст: перед выборами 2021 года решили обкатать процедуру трехдневного голосования на годе 2020-м, на муниципальных выборах. Но законно этого не сделать, потому что поправки о трехдневном голосовании и о голосовании вне помещений для голосования – во дворах, в багажниках, на пеньках – были приняты уже после объявления выборов. Менять процедуру уже было нельзя, поэтому ЦИК решила таким образом схитрить и воспользоваться своим правом, но перестаралась и вышла за пределы своей компетенции.
Марьяна Торочешникова: Станислав, что все-таки не так с этим трехдневным голосованием? Ведь за Конституцию голосовали вообще неделю – и ничего, все прокатило.
Станислав Андрейчук: Само по себе трехдневное голосование, с точки зрения того, как действует наша избирательная система, – это полное безобразие. Контролировать его практически невозможно, то есть невозможно убедиться, что оно действительно проходило так, как показывают официальные результаты. Кроме того, оно создает огромные возможности не только для фальсификаций, но еще и для давления на избирателей. Мы видели, что досрочное голосование проходит и на предприятиях, и в офисах компаний фактически под контролем работодателей. Человек в этой ситуации себя чувствует очень скованно, далеко не все могут свободно выразить свое мнение относительно того, кого они поддерживают. Мы видели все это и на голосовании по Конституции, и масштабы досрочного голосования очень хорошо коррелируют с нашими оценками того, насколько это голосование было сфальсифицировано. У нас досрочное голосование в конце июня по своим масштабам превзошло даже досрочное голосование в Белоруссии, а мы видим, к чему это привело.
Марьяна Торочешникова: Но там не было никаких досрочных многодневных голосований, и все равно ситуация: плюй в глаза – божья роса. Лукашенко абсолютно убежден, что все проголосовали именно так, как официально объявлено, и хоть сколько угодно человек выйди на площадь, он не изменит своего мнения. И вы думаете, что сейчас в Татарстане или во всех других регионах, где будут проходить региональные выборы, тоже станут как-то считаться с мнением людей?
Станислав Андрейчук: Татарстан – это особая территория, так называемый "электоральный султанат". Там выборы действительно проходят примерно как в Белоруссии. Но это не значит, что у нас такая же ситуация по всей стране, ведь кроме Татарстана есть и Новосибирск, и Иркутск, где уже давно не было серьезных претензий к избирательным комиссиям, только технические. И там результаты радикально отличаются от того, что было в Татарстане и во многих других регионах. Конечно, здесь очень многое зависит от того, какова в целом региональная политическая система, какое давление оказывают на нее различные политические игроки, насколько сильно вмешиваются в эту ситуацию граждане, насколько они с этим мирятся.
Ситуация постепенно меняется и в Татарстане, там есть большая группа очень сильных гражданских активистов. Там люди уже много лет борются за свое право голосовать. И мы видим, что не сам Татарстан, но, по крайней мере, Казань постепенно начинает как-то нормализоваться, походить на другие города-миллионники. На протяжении последних двух десятилетий процесс там медленно, но все равно потихонечку выравнивается.
Другое дело, что история с голосованием по Конституции и введение многодневного голосования очень сильно подрывает все те наработки, которые были сделаны ранее, и это очень сильно откатывает нашу систему назад.
Марьяна Торочешникова: Есть понятие "день тишины" – за день до голосования и в день голосования. Правильно ли я понимаю, что если сейчас на региональных выборах вводится трехдневное голосование, то получаются четыре "дня тишины": начиная с дня, предыдущего по отношению к первому из трех дней?
Станислав Андрейчук: С введением многодневного голосования возникло очень много юридических казусов. Неясна ситуация и с назначением наблюдателей, ведь их списки надо подавать за три дня до голосования, а теперь все гадают: за три дня до какого дня? Но, насколько я понимаю, сейчас позиция такова, что "день тишины" – это только суббота и воскресенье. Конечно, "день тишины" как бы девальвируется, но на самом деле он давно уже особо не работал: в СМИ, может быть, агитации не было, но на улицах, в социальных сетях это все продолжало существовать. Это уже была "мертвая" норма, и Центризбирком сейчас начал поговаривать о том, что "день тишины" надо отменять.
Само по себе трехдневное голосование – это полное безобразие: контролировать его практически невозможно
Но по сегодняшним правилам "день тишины", по идее, должен создавать дополнительные гарантии для граждан, чтобы они могли свободно подумать, сделать осознанный выбор. И получается, что те граждане, которые голосуют раньше, несколько поражены в правах, у них условия для принятия решения, с точки зрения нашего законодателя, который создавал "день тишины", хуже, чем у тех, кто голосует непосредственно в этот день. Правда, эта проблема существовала и ранее, потому что досрочное голосование в том или ином виде тоже уже было, и временами достаточно массовое. Оно могло продолжаться десять дней до дня голосования, проходило точно так же в участковых избирательных комиссиях или в территориальных комиссиях. И зачастую досрочно в некоторых городах голосовало до трети избирателей, которые дошли до урн.
Марьяна Торочешникова: Это достаточно много.
Станислав Андрейчук: Это не выглядело так с точки зрения списочного состава: около 7%. Если пришли проголосовать всего 20%, то 7% – это треть. И мы видели, когда отдельно считали это досрочное голосование, что итоги различаются в разы по сравнению с обычным днем голосования: в два-три раза, и понятно, в какую сторону. Конечно, это показывало, что досрочное голосование даже в том виде было совершенно дискредитировано, но в нынешнем – тем более.
Марьяна Торочешникова: Анастасия, а как проходят сейчас избирательные кампании? Вот эти сто кандидатов в депутаты, которые сейчас обратились в Верховный суд и пытаются добиться отмены многодневного голосования, все ли они смогли зарегистрироваться для участия в выборах? Какие сюрпризы готовят им власти на местах?
Анастасия Буракова: Проект "Объединенные демократы" работает в четырех регионах, и я могу судить по тем регионам, где мы помогаем независимым кандидатам принять участие в выборах. Это Владимирская, Новгородская и Ивановская области, а также Республика Татарстан. Безусловно, самое большое давление наблюдается в Татарстане. Особенно сильное давление оказывается на штаб, непосредственно помогающий кандидатам. Кандидатам поступают звонки с требованием сняться, приходят к родственникам, а если родственники как-то связаны с государственным заказом, то приходят к заказчикам и просят с ними не сотрудничать. В других регионах тоже есть некоторые отдельные случаи давления, в том числе попытки давления на взрослых людей в небольших поселениях через школьных учителей, например, с просьбой сняться с выборов. А вот силовое давление со штурмами штаба, с возбуждением каких-то фейковых уголовных дел, допросами и обысками – это Республика Татарстан. Там в рамках нашего проекта мы поддерживаем около 170 человек, и порядка 50 все-таки вынудили сняться. В остальных регионах чуть поспокойнее, и я подозреваю, что там бороться будут больше электоральными методами непосредственно в день голосования, точнее, в эти три дня голосования, плюс еще семь дней обычной "досрочки".
Марьяна Торочешникова: Станислав, а в каких регионах в этом сентябре ожидать интересной борьбы, интересных выборов?
Станислав Андрейчук: По губернаторским выборам идет достаточно конкурентная кампания в Иркутске. Это вообще очень непростой для власти регион. Там пришлось снимать губернатора-коммуниста. Собственно, это был первый случай после возвращения прямых выборов губернаторов, когда выиграл несогласованный кандидат. В 2015 году Сергей Левченко победил в Иркутске, а в прошлом году его вынудили уйти в отставку и сейчас сделали все, чтобы он не смог выдвинуться кандидатом. Тем не менее там есть кандидат от коммунистов, и может быть достаточно интересная борьба.
Архангельский край, Коми – это регионы, где есть протесты вокруг полигона в Шиесе. И там, и там выборы губернаторов, и к ним не допустили кандидатов от Шиеса: в одном случае он шел от "Яблока", в другом – от КПРФ. Тем не менее протест очень большой. Кроме того, в Коми выбирают региональный парламент, городскую думу Сыктывкара, и там тоже может быть интересно.
В Новосибирске идет очень интересная выборная кампания в городскую думу. Это крупнейший муниципалитет нашей страны. Там идет коалиция независимых кандидатов. Я напомню, что в Новосибирске в прошлом году глава штаба Навального набрал 15% и занял второе место на выборах мэра.
Есть регионы, где работают "Объединенные демократы", и там действительно может быть интрига. Например, Великий Новгород, где ожидаются муниципальные выборы: не в самом городе, а в районах. Там очень сильное отделение "Яблока", одно из немногих региональных, которые действительно заметны на карте. Владимирская область: мы помним, в 2018 году там выборы губернатора закончились неожиданно даже и для самого нынешнего губернатора.
А кое-где даже происходят анекдотические ситуации. В России есть традиция выставлять так называемых "спойлеров" (это кандидаты с одинаковыми фамилиями), чтобы оттянуть голоса. Вот в Орле в одном из округов четыре пары кандидатов с одинаковыми фамилиями. Я такого, честно говоря, еще не видел. На 28 округах 13 пар однофамильцев!
В Нижнем Новгороде сейчас суд принимает совершенно анекдотические решения, плохие для кандидатов. Там тоже могла бы быть довольно интересная кампания, но один из кандидатов, Алексей Садомовский, три раза, по-моему, пытался зарегистрироваться, и его отбраковали по подписям. Собственно, та история, которая в 2019 году всколыхнула Москву, продолжается сейчас по всей стране. Алексей подал в суд, привел туда всех тех, кого успел собрать, и они подтвердили, что действительно ставили подписи. Но в решении суда сказано, что суд критически отнесся к их показаниям, потому что они поддерживают кандидата. Но ведь суть сбора подписей – это и есть выражение поддержки, а здесь оно оказалось основанием для суда для того, чтобы отклонить иск!
В 2019 году Москва всколыхнулась, да и вся страна тоже. И это даже не зависит от количества подписей, которые надо собрать. В прошлом году, например, в Иркутскую городскую думу браковали кандидатов, которым надо было собрать всего по 70–80 подписей, точно так же, как их браковали в Москве. И сейчас бракуют точно так же. В этом году по всей стране количество зарегистрированных самовыдвиженцев, количество одномандатников, которые смогли преодолеть этот фильтр, меньше, чем за все последние пять или шесть лет.
Марьяна Торочешникова: Тем не менее любопытно, чем закончится эта избирательная кампания. Напомню, 13 сентября – Единый день голосования в России, который фактически начнется 10-го, учитывая, что разрешили голосовать многодневно.
