Иван Толстой: Исполнилось 125 лет со дня рождения Ирины Владимировны Одоевцевой – поэта и прозаика, жены Георгия Иванова и ученицы Николая Гумилева.

Борис Парамонов: Любимой ученицы, следовало бы добавить, Иван Никитич.

Иван Толстой: Да, пожалуй. Учеников и учениц у Гумилева было множество, он любил играть мэтра, называл себя синдиком Цеха поэтов. Одоевцеву считал лучшей своей ученицей. И так часто и настойчиво об этом говорил, что Корней Чуковский в шутку предложил плакат на Одоевцеву повесить с надписью "Ученица Гумилева". Он научил ее тому стиховому жанру, к которому и сам тяготел, – балладе, сюжетному стихотворению, рассказу в стихах. Одна из ее баллад стала знаменитой – "Толченое стекло".

Борис Парамонов: Ее даже Ахматова вспоминала, активно Одоевцеву не любившая.

Иван Толстой: Эта нелюбовь и резкие отзывы были связаны с мемуарами Одоевцевой, которые Ахматова могла прочитать в альманахе "Мосты" или в нью-йоркском "Новом Журнале". Она сочла их лживыми. Это, конечно, нельзя не упомянуть, но с непременным добавлением – о повышенно критическом отношении Ахматовой ко всему, что писалось о ней.

Борис Парамонов: Да, Ахматова создавала о себе самый настоящий миф, об этом Александр Жолковский очень убедительно написал. Но вот это сразу же надо зафиксировать: Одоевцева – автор двухтомных мемуаров, написанных в эмиграции, – "На берегах Невы" и "На берегах Сены". Это самое известное ее сочинение. Считавшееся до сей поры как бы ее пропуском в передние ряды русской литературы.

Иван Толстой: Вы хотите сказать, что это лучшее ее произведение?

Борис Парамонов: По крайней мере, самое известное. И самое тиражное. Ведь Одоевцева в 1988 году вернулась из эмиграции на родину, в родной свой Петербург и еще три года прожила в квартире на Невском проспекте. Родина встретила ее царским подарком: эти ее мемуары были напечатаны громадным тиражом: первый том – 125 тысяч экземпляров, второй – полмиллиона. В эмиграции такие тиражи и не снились.

Иван Толстой: Последние судороги советской издательской практики, сейчас такие тиражные пиршества опять же невозможны.

Борис Парамонов: Известно, что сейчас готовится научное издание мемуаров Одоевцевой, Олег Лекманов работает над ним. Жалуется в фейсбуке: 900 страниц корректуры со всем научным аппаратом.

Иван Толстой: Кстати, Лекманов в некоторых своих публикациях коснулся этого вопроса: почему Ахматова считала мемуары Одоевцевой лживыми и так ли это.

Борис Парамонов: Я видел эту публикацию. Лекманов посчитал все высказывания Ахматовой, приведенные Одоевцевой. Их двадцать три; неверным счел он только одно.

Но давайте все-таки о стихах Одоевцевой поговорим. Она еще в России в 1921 году успела выпустить сборник под названием "Двор чудес" со всеми ее балладами. "Толченое стекло" полностью читать не стоит, очень оно длинное. Вкратце: мужик продавал муку, подмешав к ней мелко истолченное стекло, и как все это плохо кончилось. Но вот концовку разве:

Семь кляч дощатых семь гробов

Везут по мостовой,

Поет хор бабьих голосов

Слезливо: "Упокой".

– Кого хоронишь, Константин?

– Да Машу вот, сестру –

В четверг вернулась с именин

И померла к утру.

У Николая умер тесть,

Клим помер и Фома,

А что такое за болесть –

Не приложу ума.

Ущербная взошла луна,

Солдат ложится спать,

Как гроб тверда и холодна

Двуспальная кровать!

И вдруг – иль это только сон?–

Идет вороний поп,

За ним огромных семь ворон

Несут стеклянный гроб.

Вошли и встали по стенам,

Сгустилась сразу мгла,

"Брысь, нечисть! В жизни не продам

Толченого стекла".

Но поздно, замер стон у губ,

Семь раз прокаркал поп.

И семь ворон подняли труп

И положили в гроб.

И отнесли его туда,

Где семь кривых осин

Питает мертвая вода

Чернеющих трясин.

Иван Толстой: Макабрическое сочинение!

Борис Парамонов: Давайте еще одну балладу – она и покороче, и вроде как повеселее:

"Баллада об извозчике"

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Подъезжает извозчик каждый день,

Чтоб везти комиссара в комиссариат –

Комиссару ходить лень.

Извозчик заснул, извозчик ждет,

И лошадь спит и жует,

И оба ждут, и оба спят:

Пора комиссару в комиссариат.

На подъезд выходит комиссар Зон,

К извозчику быстро подходит он,

Уже не молод, еще не стар,

На лице отвага, в глазах пожар –

Вот каков собой комиссар.

Он извозчика в бок и лошадь в бок

И сразу в пролетку скок.

Извозчик дернет возжей,

Лошадь дернет ногой,

Извозчик крикнет: "Ну!"

Лошадь поднимет ногу одну,

Поставит на земь опять,

Пролетка покатится вспять,

Извозчик щелкнет кнутом

И двинется в путь с трудом.

В пять часов извозчик едет домой,

Лошадь трусит усталой рысцой,

Сейчас он в чайной чаю попьет,

Лошадь сена пока пожует.

На дверях чайной – засов

И надпись: "Закрыто по случаю дров".

Извозчик вздохнул: "Ух, чертов стул!"

Почесал затылок и снова вздохнул.

Голодный извозчик едет домой,

Лошадь снова трусит усталой рысцой.

Наутро подъехал он в пасмурный день

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Чтоб вести комиссара в комиссариат –

Комиссару ходить лень.

Извозчик уснул, извозчик ждет,

И лошадь спит и жует,

И оба ждут, и оба спят:

Пора комиссару в комиссариат.

На подъезд выходит комиссар Зон,

К извозчику быстро подходит он,

Извозчика в бок и лошадь в бок

И сразу в пролетку скок.

Но извозчик не дернул возжей,

Не дернула лошадь ногой.

Извозчик не крикнул: "Ну!"

Не подняла лошадь ногу одну,

Извозчик не щелкнул кнутом,

Не двинулись в путь с трудом.

Комиссар вскричал: "Что за черт!

Лошадь мертва, извозчик мертв!

Теперь пешком мне придется бежать,

На площадь Урицкого, пять".

Небесной дорогой голубой

Идет извозчик и лошадь ведет за собой.

Подходят они к райским дверям:

"Апостол Петр, отворите нам!"

Раздался голос святого Петра:

"А много вы сделали в жизни добра?"

– "Мы возили комиссара в комиссариат

Каждый день туда и назад,

Голодали мы тысячу триста пять дней,

Сжальтесь над лошадью бедной моей!

Хорошо и спокойно у вас в раю,

Впустите меня и лошадь мою!"

Апостол Петр отпер дверь,

На лошадь взглянул: "Ишь, тощий зверь!

Ну, так и быть, полезай!"

И вошли они в Божий рай.

Борис Парамонов: Ну, вот такие баллады писала Одоевцева. Считается, что это от нее пошла в ранней советской поэзии мода на баллады, подхватил эту моду Николай Тихонов, потом Багрицкий подключился.

Иван Толстой: А в других поэтических жанрах она себя пробовала?

Борис Парамонов: Не без этого. Но получалась разбавленная Ахматова. У Одоевцевой помимо баллад есть только одно запомнившееся стихотворение, очень коротенькое:

Нет, я не буду знаменита.

Меня не увенчает слава.

Я – как на сан архимандрита

На это не имею права.

Ни Гумилев, ни злая пресса

Не назовут меня талантом.

Я – маленькая поэтесса

С огромным бантом.

Иван Толстой: Это очень мило.

Борис Парамонов: Именно так, другого и не скажешь. Этот ее бант вообще в историю русской литературы вошел: на всех своих фотографиях молодых она его демонстрирует.

Иван Толстой: Это еще песенку Вертинского напоминает:

Я маленькая балерина,

Всегда нема,

И скажет больше пантомима,

Чем я сама.

Борис Парамонов: О нет, Одоевцевой было что показать помимо бантов. Собираясь говорить о ней, я сделал интересное открытие: она, оказывается, писала очень неплохую прозу. И первый же ее рассказ похвалил не кто-нибудь, а Бунин. Известно его письмо Винаверу, в котором он писал: "Кто такая Ирина Одоевцева? Пожалуйста, передайте ей мой привет и скажите ей, что хочу с ней познакомиться". И приписка: "Я слышал, что она прелесть какая хорошенькая".

Иван Толстой: Одоевцева вспоминает также, что когда ее познакомили с Буниным, он очень внимательно ее разглядел, обратив особое внимание на ноги.

Борис Парамонов: Ну, Одоевцева еще в Петербурге привыкла к знаменитым поэтам и писателям. Так о ее прозе. Она имела немалый успех, переводилась на иностранные языки. До войны она три романа написала: "Ангел смерти", "Изольда" и "Зеркало", после войны еще один – "Оставь надежду навсегда". Тоже поначалу в переводах вышедший и только потом по-русски. Этот последний слабее других: Одоевцева решила написать роман о советской жизни, и это, конечно, сказалось на качестве: жизни советской тридцатых годов и потом послевоенной она не знала, не без клюквы получилось. Но ведь перевели, прочитали, понравилось.

В одном из постсоветских уже изданиях Одоевцевой, где собрана ее проза (рассказы и романы) даны выдержки из отзывов иностранной прессы на переводы ее романов. Ну вот такие например:

"Манчестер Гардиан":

Диктор: "Трудно сказать, что прекрасней в этой на редкость прекрасной книге. “Ангел смерти” так нежно и тонко написан, что его можно сравнить только с самыми воздушными рассказами Катерины Мансфильд".

"Таймс":

Диктор: "Изысканный и очаровательный аромат романа нельзя передать словами. Книга очень умна и очень интересно построена. Каждая фраза полна трагикомического смысла…".

"Гастония Газетт":

Диктор: "…На книге Одоевцевой лежит безошибочная печать очень большого таланта. Мы даже осмеливаемся поставить ее на один уровень с Чеховым. Никакая похвала не кажется нам чрезмерной в отношении ее книги…".

Борис Парамонов: Каково! И ведь не только с Кэтрин Мэнсфилд сравнивают, но и с самим Чеховым. Сочиняя такие романы и вызывая такую прессу, очень недурно жилось в эмиграции Ирине Одоевцевой.

Иван Толстой: Да ей и без литературы хорошо поначалу жилось. У нее был богатый отец, остзейский немец, уехавший в Ригу к своей недвижимости. Настоящее имя самой Одоевцевой Ираида Густавовна Гейнике, Одоевцева – это девическая фамилия ее матери, которую она взяла псевдонимом. В 1931 году ее отец умер, оставив дочери немалое наследство. Одоевцева и Георгий Иванов купили виллу в курортном Биарицце и вели вполне светскую жизнь, устраивали турниры бриджа – самое что ни на есть светское занятие.

Борис Парамонов: Такая жизнь длилась до войны. В войну немцы виллу изъяли, устроив в ней штаб, а потом союзная авиация ее разбомбила. Кончилась хорошая жизнь, доживать Одоевцевой и Георгию Иванову довелось в богадельнях. Но Ирина Владимировна и тут нашлась – уехала в перестроечный Советский Союз, так что остаток жизни провела опять в комфорте. Вокруг нее кучковались питерские поэтессы, которым она много чего интересного рассказала о своей молодости, и до меня эти разговоры доходили, но это, что называется, офф рекорд.

Вернемся к литературе, к ее художественной прозе…

Иван Толстой: Борис Михайлович, а все-таки, что вы сами скажете о ее мемуарах?

Борис Парамонов: Мемуары Одоевцевой не избегли обычных ошибок этого жанра, они излишне беллетризованы, она записывает разговоры, происходившие полвека назад. Иногда, впрочем, делает это искусно: мне понравилось то, что она написала об Андрее Белом – очень похоже на то, как сделала это Цветаева в мемуаре о Белом "Пленный дух". Такое совпадение не случайно и говорит о правде воспроизведенного образа. Вообще же героем первого тома "На берегах Невы" является бесспорно Гумилев, а второго тома "На берегах Сены" Бунин. Очень хорошо в первом томе Мандельштам описан, – он был очень смешливым, когда Одоевцева его знала.

Во втором томе рассказана жуткая история об Адамовиче, друге семейства Одоевцевой – Иванова. У Адамовича за границей была богатая тетка замужем за англичанином, и она дала им – всем троим – крупную сумму для покупки квартиры в Париже, так чтобы Адамович жил с ними, что возражений не вызвало. И вот Адамович эти деньги проиграл в Монте Карло. Он умолил Одоевцеву продолжать игру, уверяя, что у нее счастливая рука. И действительно, Одоевцева в течение недели или двух отыграла эти деньги, играя осторожно по маленькой. Что ни говорите, а звезда Ирины Владимировны была счастливой.

Но вернемся к художественной прозе Одоевцевой. Я приводил уже отзывы иностранных критиков, сейчас дам русские. Первым – тот же Адамович:

Диктор: "Сущность ''Ангела смерти'' в какой-то неопределенной ''иррациональности'', его насквозь проникающей. Наш мир, наша земля, наши люди – и все-таки ''не совсем то''. Не наше дыхание. Умение Одоевцевой ей никогда не изменяет. Но ее отталкивает жизнь, не дает ей окончательно к себе приблизиться. Как будто слишком плотен для нее земной воздух и ей суждено только витать и летать над ним.

Повторяю, мне кажется, в этом главная прелесть романа. Но и, если быть к этой стороне его малочувствительным, надо было бы признать в нем большие достоинства: вкус, простоту, которую только самый неопытный глаз примет за небрежность, свободу, точность… Можно было бы указать, что такие лукаво-беспечные, наивно-жестокие, невинно-порочные подростки еще не знакомы нашей литературе и что это новая в ней тема, достойная пристального внимания".

Борис Парамонов: Ну а уж коли речь зашла о невинно-порочных подростках, то неибежно появление еще одного рецензента – Набокова. Правда, он пишет не об "Ангеле смерти", а о втором романе Одоевцевой – "Изольде". Приведем его текст полностью.

Диктор: "Главные действующие лица этого романа: Лиза, брат ее Николай, их мать, двое материнских любовников (еврей Рохлин, по прозванию Кролик, и Борис) и двое Лизиных поклонников (англичанин Кромуэль и Андрей). Лизе четырнадцать лет, Андрею шестнадцать, Николаю, по-видимому, столько же, да и Кромуэлю не больше, так как он еще учится в среднеучебном заведении Итоне.

Знаменитый надлом нашей эпохи. Знаменитые дансинги, коктейли, косметика. Прибавьте к этому знаменитый эмигрантский надрыв, и фон готов.

На пляже в Биаррице молодой Кромуэль читает книгу ''Тристан и Изольда''. Вдруг… ''Прямо на него шла Изольда… Большие, светлые, прозрачные глаза внимательно смотрели на море, будто ожидая чего-то'' (знакомое, увы, читателю ожидание). Автор топит какую-то девочку и в общей суматохе очень ловко знакомит Кромуэля с ''Изольдой'', которую на самом деле зовут Лизой. Кромуэль знакомится и с братом Лизы, причем с бухты-барахты спрашивает его, играет ли он в поло, теннис, футбол, крикет. Такой англичанин пахнет клюквой. К тому же он итонец, а у итонцев спортивный наскок считается моветоном. Далее фабула развивается так: все возвращаются в Париж – Кромуэль, Лиза, Николай, мать, ее толстенький и несчастный Кролик, которого она разоряет и не любит. В Париже Кролик продает женины серьги, и на эти деньги Лизина мать уезжает с Борисом в Ниццу.

Аналогичная история происходит и в детском мире. За счет Кромуэля кутят Лиза, Николай и Андрей, и в конце концов итонец остается без сантима. Но у него есть мать, у матери же есть драгоценности. Николай и Андрей, которым нужны деньги для ''современного'' разгула, убеждают Кромуэля мать ограбить: деньги, дескать, нужны для конспиративной поездки в Россию. Влюбленный в Лизу Кромуэль крадет драгоценности, после чего Николай и Андрей его убивают. Николая с жемчужным ожерельем ловят в Брюсселе, а Андрей и Лиза в течение первой ночи любви кончают самоубийством.

Все это написано, как говорится, ''сухо'', – что почему-то считается большим достоинством, – и "короткими фразами" – тоже, говорят, достоинство. Да, я еще забыл сказать, что Лиза учится в парижском лицее, где у нее есть подруга Жаклин, которая наивно рассказывает о лунных ночах и лесбийских ласках. Этот легкий налет стилизованного любострастия (очень много о Лизиных коленках) и некоторая ''мистика'' (сны об ангелах и пр.) усугубляют общее неприятное впечатление от книги".

Борис Парамонов: В пересказе Набокова роман Одоевцевой напоминает фильм Бертолуччи "Сновидцы"; правда, в кино им отравиться не удалось, – в комнату проник свежий воздух из разбитого камнем окна: начался Май 68-го. Но Набокову впору было бы написать о первом романе, об "Ангеле смерти". Он, однако, промолчал: уж очень этот роман напоминает будущую "Лолиту". Девочка-подросток Люка влюблена в Арсения Сергеевича, но в него же влюблена ее старшая сестра Вера. Арсений Сергеевич на чувство Веры не отвечает, и она выходит замуж за другого, нелюбимого. Тогда Люка, ощутив отсутствие главного препятствия – сестры Веры, – активно берется за Арсения, и он идет ей навстречу. Узнав об этом романе, беременная старшая сестра, упав с лестницы, умирает. Как вам, Иван Никитич, эта коллизия?

Иван Толстой: Лолита, Гумберт и Шарлотта, так же уместно погибающая.

Борис Парамонов: Это фирменный знак набоковской критики: если он что-то ругает, значит свою тему видит, у него до времени уведенную. Об "Ангеле смерти" он умолчал, но когда снова увидел у Одоевцевой любострастных подростков женского пола, то уже не выдержал.

Вот так же точно он бранил Достоевского и Фрейда – свои темы и приемы у них обнаруживая.

Иван Толстой: Борис Михайлович, а что можно сказать о третьем романе Одоевцевой – о "Зеркале"?

Борис Парамонов: Подростков там нет, героиня – взрослая замужняя женщина, изменяющая мужу с кинорежиссером, обещающим сделать из нее звезду, и действительно делает. Я бы назвал этот роман вариацией на темы "Госпожи Бовари" и "Анны Карениной" – смятение женского сердца. Героиня погибает – разбивается в автомобиле. Это очень доброкачественное чтение, горячо рекомендую нашим слушателям и слушательницам.

Иван Толстой: Борис Михайлович, ну и в заключение что-нибудь из стихов Одоевцевой – не балладных.

Борис Парамонов: Вот это, пожалуй:

Ночь глубока. Далеко до зари.

Тускло вдали горят фонари.

Я потеряла входные ключи,

Дверь не откроют: стучи, не стучи.

В дом незнакомый вхожу не звоня,

Сколько здесь комнат пустых, без огня,

Сколько цветов, сколько зеркал,

Словно аквариум светится зал.

Сквозь кружевную штору окна,

Скользкой медузой смотрит луна.

Это мне снится. Это во сне.

Я поклонилась скользкой луне,

Я заглянула во все зеркала,

Я утонула. Я умерла...

Не удалось ей в стихах сказаться, не в балладных. Расхожие пиитизмы: я утонула, я умерла. Этакая Офелия. Но мы видели, что в жизни Ирина Владимировна была сильной и удачливой. И слава Богу.