Начиная с мая 1966-го две-три улицы в центре Ташкента на много недель превратились в книжные развалы: знаменитое землетрясение всколыхнуло забытые залежи на чердаках и в кладовках одноэтажного города, и местные книжные спекулянты раскладывали удачно приобретенные (или полученные даром) партии товара вдоль тротуаров и на широких подоконниках домов, прислоняли к стенам. Цены были такие: рубль, два, много три за книгу. Народ толпился, но покупал не бойко. При моей тогдашней бедности, да еще приобретя только что за неслыханные и неподъёмные 45 рублей полного «Граната», а это 75 томов (считая полутомами), я тоже не мог купить практически ничего.

А ведь среди хлама и вздора, изредка встречались вожделенные издания. Выходившие в СССР в 20-х годах «белые мемуары», беллетристика тех же, нэповских, времён и даже первые сборники поэтов начала века... Будь я тогда прозорливее, несколько грошовых книжонок могли бы сделать меня ближе к концу того же века почти богачом.

«Сколько?» — «Шесть рублей, — отвечает известный всему городу «книжник и фарисей» Гриша. — Ладно, для тебя пять». Речь о «Вечернем альбоме», первом сборнике, 1911 года, Марины Цветаевой. Вижу, больше не уступит, в горе отхожу.

Кто-то продаёт подшивки переводных романов, выдранных из «Иностранной литературы» и «Нового мира», совсем за копейки. И даже перепечатанные на машинке детективы, переслоенные с «Иваном Денисовичем» Солженицына. А это что такое? Переплетённое на манер дипломной работы нечто церковное, тоже на машинке, чуть ли не пятая копия. Впрочем, читать можно. «Толкование на Евангелие от Марка», что-то ещё. Хочу положить обратно, но мелькает слово «Ташкент». Где Евангелие, а где Ташкент? Как оказалось, благочестивый конволют включал среди прочего краткое, любительского уровня, описание духовного пути недавно умершего Луки, архиепископа Симферопольского, а до того, в 20-е, епископа Ташкентского и Туркестанского. Осторожный автор не упустил сообщить, что владыка «в период культа личности И.В.Сталина», с одной стороны, подвергся «необоснованным репрессиям», с другой — получил Сталинскую премию как выдающийся хирург, а с третьей — между 1917 и 1940 годами был врачом в Ташкенте .

Смотри также

Туркестанец

Архиепископ-лауреат Сталинской премии! Да ещё наш, ташкентский! Моё любопытство не могло на заглотить такую наживку. Это сейчас имя Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого хорошо известно, о нём вышла дюжина книг, сняты фильмы. Вдобавок, в 90-е он был канонизирован Русской и Украинской православными церквями как святитель Лука Крымский. Но в 66-м году спросить о нём я мог бы разве что у кого-то из старых врачей. Так совпало, у меня было много друзей в ТашМИ, я даже ходил с кем-то из них на увлекательную лекцию профессора Детенгофа по психиатрии. Оказалось, Войно-Ясенецкого прекрасно помнил профессор с замечательной фамилией Парадоксов.

Будущий святитель и целитель Лука Крымский, а пока профессор Войно-Ясенецкий прибыл с семьёй в Ташкент как раз в дни Февральской революции 17-го года. Незадолго до этого он узнал о конкурсе на должность главного врача Ташкентской городской больницы, подал заявку и был утверждён. У его жены начался туберкулёз, ей был показан сухой жаркий климат. Именно здесь он, оставаясь хирургом, стал священником, а затем и епископом Ташкентским и Туркестанским. Но до этого он дважды едва избежал здесь расстрела. Первый раз — после «Бойни на Крещение» 1919 года. Тогда две группировки одной и той же коалиции большевиков и левых эсеров схлестнулись в кровавой схватке за власть, и у победившей стороны появился предлог для полной зачистки русской части Ташкента от лиц, хотя бы в душе враждебных советской власти, а главное — им лично.

За месяц с небольшим обезумевшие борцы за народное счастье расстреляли две тысячи человек, включая 147 гимназисток, которые во время трёхдневных уличных боёв перевязывали «не тех» раненых. В числе расстрелянных оказался Фёдор Фёдорович Керенский, товарищ (т.е. заместитель) прокурора ташкентской Судебной палаты. Кара за большевистский переворот настигла не того, кто этот переворот допустил, а его брата. В разгар террора служитель больничного морга донёс, что профессор укрывает у себя на квартире раненого белого казака, что было правдой. Войно-Ясенецкий предстал перед тройкой ЧК, но какой-то его бывший пациент, ставший важным туркестанским большевиком, случайно заглянул в комнату, где заседало судилище, остолбенел, что-то шепнул председателю и Валентин Феликсович был освобождён.

История почти повторилась два года спустя. Врачи целой клиники были обвинены в том, что они морят красноармейцев под видом лечения. Войно-Ясенецкого привлекли как эксперта, но с прицелом сделать обвиняемым и его. Свирепый глава ташкентской ЧК Яков Петерс явно задумал показательный процесс с расстрелами в конце. Экспертиза Войно-Ясенецкого безоговорочно исключила вину врачей. Трибунал пытался спасти лицо и потому вынес предельно нелепый приговор: всем по 16 лет заключения с разрешением работать в клинике. Через два месяца все сделали вид, что никакого приговора не было, и просто продолжали работать в клинике. То есть, к весне 1921 года советская карательная система ещё не выработала свой, столь узнаваемый и впечатляющий стиль.

Но вернусь к ташкентскому землетрясению 26 апреля 1966 года. Википедия утверждает (цитирую): «Центральная часть Ташкента была практически полностью разрушена, без крыши над головой остались 300 тысяч человек». Это не совсем так. Тогдашние руководители Узбекистана поступили очень умно. Уже в первые часы они внушили Москве мысль о неслыханной катастрофе. В Ташкент храбро прилетели Брежнев и Косыгин, их провезли по двум-трём улицам, где уже трудились бульдозеры, и на этом закончили экскурсию. То, что число жертв оказалось незначительным (8 человек), объясняли так (цитирую всё ту же Википедию, которая данном случае точна): «Относительно малое число пострадавших и всего несколько сот травмированных в городе с миллионным населением [поправлю: полуторамиллионным] обязано преобладанию вертикальных (а не горизонтальных) сейсмических колебаний, что предотвратило полный обвал даже ветхих глинобитных домов» [конец цитаты]. Что касается трещин, их не избежал, кажется, ни один дом.

В Ташкент сразу доставили многие тысячи армейских палаток, а так как повторные толчки продолжались ещё много недель, народ предпочитал ночевать в палатках или в своих дворах, благо ночи были уже тёплые. Застройка не всегда позволяла размещать палатки позади домов, их ставили шеренгой вдоль проезжей части. Куда-то у меня делось фото улицы Пушкинской, уставленной палатками на отрезке между памятником Гоголю и Консерваторией. Число ночующих на свежем воздухе, видимо, как раз и приближалось к тем самым трёмстам тысячам и, строго говоря, эти люди каждую ночь были именно без крыши над головой. Вплоть до осени город погрузился в ремонтную лихорадку. Заделывались бесчисленные трещины, кое-где появились подпорные балки и контрфорсы.

Ремонты обязательно выявляют залежи всякой дребедени, от неё пытались избавиться. На известной городской толкучке «Тезикова дача», тянувшейся вдоль железной дороги, можно было купить, как я теперь вижу обратным зрением, много винтажного. Тогда, впрочем, такого слова не было.

Землетрясение стало всесоюзным событием. Радио и телевидение ежедневно сообщали как вся страна спешит на помощь Ташкенту. Фраза «300 тысяч без крыши над головой» произвела должное впечатление, из Москвы по всей стране пошли разнарядки обеспечить жильём такое-то количество семей из Ташкента. Многие ташкентцы кинулись записываться на отъезд как пострадавшие. В самые первые дни им предлагали даже Москву и Ленинград, но эту возможность быстро прикрыли, повезло немногим. Но оставалось немало других привлекательных городов. Считается, что уехало до 15 тысяч семей. Я этому готов поверить уже потому, что сам знаю с десяток примеров. Уехал мой добрый друг, врач Леонид Афанасьевич Гапонько, с тех пор живущий в Москве, в Рязань уехал видный физик, профессор Георгий Николаевич Шуппе, переселилась в Клайпеду моя дальняя тётка Валентина Редько, а в Ульяновск — Ольга Юрьевна Пославская, профессор моей Alma Mater, географака ТашГУ (об Ольге Юрьевне, кстати, много и хорошо пишет в своей книге «Родословие» Дмитрий Сухарев, известный нейробиолог и бард, тоже уроженец Ташкента). Но, что показательно, довольно скоро две названные мною дамы вернулись с помощью квартирного обмена обратно в Ташкент. И подобных примеров тоже много.

Через какие-то недели после землетрясения в Ташкент стали прибывать бригады строителей и строительная техника со всего СССР. Вряд ли это было рационально с точки зрения затрат и логистики, но наверху решили: пусть Ташкент отстраивает вся советская страна, пусть он станет символом дружбы народов. Строители в награду за трудную командировку могли получать квартиры в возводимых ими домах и большинство не упустили такую возможность, квартирами в СССР не разбрасывались. Это стало последним мало-мальски ощутимым вливанием пришлого элемента в ташкентский плавильный котёл. Но демографическая картина уже менялась в другую сторону. В Средней Азии, как и во всём мире, избыточное сельское население всё активнее переселялось в города, и благодаря этому процессу столица Узбекистана начала и по факту становиться узбекским городом.

Намеренно или нет, «всесоюзная стройка» оказалась роковой для множества уютных улиц и переулков центра города. То есть для, назовём его так, «колониального Ташкента». Его уничтожали ради новых кварталов Ц-1, Ц-2 и так далее до Ц-27. «Ц» — от слова «центр». Новые кварталы окраин получали имена республик СССР. Сотни снимков разрушенных домов ныне принимают (или выдают) за свидетельства удара подземных стихий, хотя в большинстве случаев — это сцены сноса и разбора вполне крепких домов.

Добавлю, что узбекское слово, означающее «землетрясение», звучит очень выразительно: «зильзиля́». Вслушайтесь: «зильзиля́!». Весёлое какое-то слово. Я потом встречал немало людей, которые вспоминали ближайшие после землетрясения месяцы как именно весёлое время. Особенно если они тогда были школьниками. Удлинились каникулы, очень многих летом (чего не случалось ни до, ни после) отправили на отдых в небывалые места — на Карельский перешеек, в Подмосковье, в Артек, на Рижское взморье, в Полесье, на Южный Урал, в Боровое и даже на Байкал. По какой-то причине в эти же месяцы, знаю по своему окружению, завязалось много непредставимых ранее романов.

Излишне говорить, что заведомо многим пришлось хлебнуть горя. Помню, как в 6 утра 26 апреля (размах бедствия ещё неясен, телефонов нет) бегу узнать, живы ли близкие люди за четыре квартала от нашего дома, и вижу, как на чётной стороне улицы Карла Маркса между Первомайской и Гоголевской выпал наружу прямоугольник глухой стены, полностью открыв подобие театральной сцены: уютную комнату со столом, буфетом, какой-то картиной на стене и окном во двор за сценой. И женщину в явном безумии — на виду у неожиданных зрителей она разглаживает скатерть и слегка передвигает чашки и чайник. Кажется, добиваясь какой-то симметрии.

Забыл упомянуть, что к восьми погибшим уже в ближайшие дни добавилось много умерших от сердечных приступов. Вероятно, были и повредившиеся рассудком. Вместе с тем, положа руку на сердце, утверждаю: в целом люди были на удивление мало напуганы.

Когда я слышу рассуждения о том, каким блистательным было советское образование, мне это немного смешно. Вспоминаю свою школу № 50. Она была с продвинутым обучением иностранным языкам. Их начинали учить не с пятого класса, как в других школах, а с третьего. То есть, язык долбили восемь лет подряд. И что же? У нашего класса был английский, и к окончанию школы его прилично усвоили двое: Пулат Абдуллаев, поступивший затем в МГИМО и несколько лет назад закончивший карьеру на посту посла России в Камеруне, и мой друг Валера Агеев, ставший профессором университета в Калуге, ныне, увы, покойный. Уровень остальных был плачевным, мой в том числе. По другим предметам оттенков было больше, кому-то хорошо далась математика, но в целом — не надо иллюзий. При этом ребята из «центровых» школ Ташкента без всяких разнарядок обильно поступали в вузы Москвы и Ленинграда. Значит, уровень у нас был, как и везде, советский.

Что же до высшего образования, для, наверное, 90% студентов, сужу по Ташкентскому университету, первые три, а то и четыре курса были тогда просто временем приспособления к взрослому миру и знакомства с азами будущей работы. Настоящее обучение начиналось, по сути, уже после выпуска и распределения. Как и везде в СССР, отчислить слабых студентов в ТашГУ было почти невозможно, не позволял партком. С ними возились, натягивали трояки, оставляли словно школьников на второй год. К ним «прикрепляли» студентов посильнее, иной раз сами преподаватели писали за таких курсовые и дипломные работы. Знаю пример, когда из одного такого безнадёжного оболдуя после погружения в конкретику профессии вырос изумительный специалист. Не сомневаюсь даже, что это обычный случай и что это входит в общий расчёт.

Только не подумайте, что наш университет был каким-то слабосильным. К примеру, уровень наук о Земле в нём выдерживал сравнение с таковым в Москве и Ленинграде. Были видные математики, биологи, физики, востоковеды. ТашГУ выпустил немало сильных археологов. В прежние годы я дружил с археологом Эдиком Ртвеладзе. В 1972 году он работал на раскопках городища Дальверзин-тепе, это юг Узбекистана, недалеко от Термеза, на раскопе, который не выглядел многообещающим. И вдруг — кувшин, полный золота! Литые браслеты, ожерелья, подвески, серьги, обручи, бляхи, плетеные золотые шнуры и просто слитки, всего 115 предметов. Некоторые изделия были сплющены и разломаны, кто-то (судя по слиткам, придворный ювелир) поспешно втискивал их в кувшин. Закопал, рассчитывал вернуться, но не случилось. Такова история почти любого клада, который через века (или годы) находят совсем другие люди.

К счастью, на раскопе работали студенты истфака, а не, например, нанятые местные жители. Студентам приказали молчать под угрозой отчисления. Золота, когда его позже взвесили в Госбанке, оказалось 35 килограмм 713 грамм. Помню рассказ Эдика о том, как два молодых археолога — он и Боходыр Тургунов, ночью не сомкнули глаз в комнатушке, которую они снимали в ближнем кишлаке, составляли опись, а едва рассвело, распределили груз, обернув тряпьём, в четыре самые неприглядные сумки и первым же автобусом отправились в Душанбе чтобы оттуда вылететь в Ташкент.

Маленький самолёт не имел багажного отделения, багаж у каждого пассажиров валялся в ногах. Полвека назад скромные аэропорты вроде тогдашнего душанбинского ещё не обзавелись металлоискателями, но сумки могли досмотреть. Однако обошлось. Самое трудное, вспоминал Эдик, было идти небрежной походкой, делая вид, что сумки лёгкие. Сокровища были доставлены в Ташкент и отвезены в бронированной машине в Госбанк. Вознаграждение нашедшим клад полагалось бы, будь они случайными лицами, но они были археологи и искать клады считалось их работой, так что Тургунову и Ртвеладзе полагалась только благодарность. Была ли она объявлена, не знаю.

Находка относилась к Кушанскому царству, одному из последних отголосков империи Александра Македонского, но уже с сильным индо-буддистским уклоном. Буквы у кушан были греческие, но Афродита крылата и с индийской точкой во лбу. Кушанское царство существовало более двух веков, у тамошних царей были чудные имена: царь Канишка Великий, царь Васишка, царь Хувишка. Кто не верит — пусть заглянет в сетевые издания по истории.

Ныне Ртвеладзе давно не Эдик, он Эдвард Васильевич, академик двух Академий наук — Узбекистана и Грузии, учёный с мировым именем. Я помню, словно это было вчера, наше общение в Ташкенте и поездку в Кисловодск, откуда он родом. Помню хорошенькую студентку Лялю Букинич, ставшую женой Эдика и тоже археологом, что было логично вдвойне: дед Ляли, Дмитрий Демьянович Букинич, изучал древние системы орошения Средней Азии. В соавторстве со знаменитым Вавиловым он написал книгу «Земледельческий Афганистан», здоровенный том. Увы Ляли не стало в апреле этого года, я всей душой сочувствую моему старому другу.

Мне посчастливилось знать и «российского Шлимана», Виктора Ивановича Сарианиди, и писать о нём. Он родился в Ташкенте в 1929 году, окончил наш университет и состоялся как археолог в Узбекистане, но в 60-е, после защиты кандидатской перебрался в Москву, однако говорил мне, что ощущает себя ташкентцем. Сарианиди нашёл один из крупнейших золотых кладов в истории археологии вообще — клад опять-таки кушанских царей в Северном Афганистане, об этом теперь есть целая литература. Виктор Иванович установил, кроме того, что зороастризм зародился на территории нынешней Туркмении. И он тоже был академиком двух Академий наук — туркменской и итальянской.

Замечательно, когда хороший учёный — ещё и хороший рассказчик. Профессор ТашГУ ботаник Алексей Иванович Введенский как-то угостил меня историей о настоящем подвиге селекционера Шредера. В мои университетские годы словосочетание «Институт Шредера» было хорошо известно студентам. Во-первых, это был огромный плодовый сад на Чимкентском тракте и попасть туда вместо хлопка (в Средней Азии студентов по осени отправляли «на хлопок» точно так же, как в Центральной России — «на картошку») было редкой, почти легендарной удачей. Во-вторых, полное название этого научного центра было НИИ садоводства, виноградарства и виноделия. Многим, я знаю, особенно нравилось последнее слово. Замечательный НИИ не только изучал виноделие, но и производил превосходные (по отзывам моих друзей) и недорогие вина на продажу. И даже шампанское.

Рихард Рихардович Шредер ещё в начале века возглавил сельскохозяйственную опытную станцию близ Ташкента, внедрял и испытывал полезные культуры. Овладев узбекским и таджикским языками, он в своих разъездах по Туркестану убедился, что даже в соседних кишлаках вроде бы одни и те же плодовые растения могут заметно различаться между собой. Люди из века в век старались высаживать в своём саду косточки самых сладких персиков, саженцы самых тонкокорых орехов и так далее, а результаты могли получаться сперва чуть разные, потом более разные. Простые дехкане действовали как селекционеры, не зная такого слова, но при этом обмена сортами почти не происходило. За века сложилось поразительное сортовое разнообразие. В 30-е гг советская власть решила резко расширить запашку под хлопок. Для хлопка требовались обширные «карты» (прямоугольные плоские поля под полив), а мешавшие этому на равнине сады и виноградники вырубали, запахивали бахчи. В горах, там выкроить такие участки не выходило и тогда людей просто переселяли на равнину, а их сады оставались дичать. Уникальные сорта надо было сохранить, Шредер и его сотрудники умудрились спасти максимум ценного. На огромной территории, на равнине и в горах! «А ведь их деятельность легко могла быть объявлена вредительством, — добавил профессор, — торможением коллективизации под реакционным предлогом. Есть же мичуринские сорта! Но нет, пронесло».

Опытная станция была превращена при живом Шредере в институт имени Шредера. А в 43-м (шла война!) его, натурального немца, сделали действительным членом только что созданной Академии наук Узбекистана. Правда, негласно посчитав датчанином. Из документов было видно, что дед Рихарда Шредера, пусть и немец, переселися в Россию из Дании.

В середине 60-х я раза два видел на ступеньках Ташгу заметного молодого франта в длинном чёрном пальто и ослепительно белом кашне (в другой раз в ярко-желтом), он стоял с какими-то собеседниками столичного вида. Мой друг Лёня Сушенцов почему-то знал фамилию франта: Собчак. Фамилия была чуть необычная и потому запомнилась. Я сразу его узнал, когда начиная с 1989 года, с Первого съезда народных депутатов, он стал появляться на экранах. Собчак был связан с Ташкентом; закончив школу в Коканде в 1954 году, он поступил на юрфак Ташкентского (тогда Среднеазиатского, САГУ) университета, в 56-м перевёлся в Ленинградский, каковой и окончил в 59-м. В Узбекистане у него оставались друзья и родня, видимо поэтому он и приезжал. До середины 90-х многие видели в Собчаке следующего, после Ельцина, президента России. Помню, я надоедал собеседникам тревожными пророчествами: это будет второй Керенский! Смотрите, тоже из Ташкента, выпускник Петербургского университета, юрист, обожает ораторствовать и точно так же любуется собой. Но пророчества тем и хороши, что никогда не сбываются.

Я не переступал порог ТашГУ уже больше 40 лет и не решился бы сделать это сегодня, всё стало слишком другим. Иных уж нет, другие разъехались, кто-то полностью изменился. Правда, люди меняются по-разному. Не буду говорить о здравствующих ныне, упомяну умершего год назад Марата Захидова, помню его обер-комсомольцем конца 50-х, энергичным парткомовцем 70-х. Так и виделся его светлый путь к большим должностям и важному сидению в президиумах. В перестроечное время он стал другим человеком, просто тотально другим. Его энергия никуда не делась, она полностью обратилась на правозащиту. Никакого поиска личной выгоды, никаких карьерных попыток — говорю со слов земляка, хорошо его знавшего в эти годы. Марат Захидов умер на посту, ни много, ни мало, генерального секретаря Международного общества прав человека. И представьте, мне попался такой сетевой отклик: «Грошовая должность! А ведь мог, чудак, быть акимом [т.е. губернатором] в богатой области!».