Первая глава воспоминаний.

"Ташкент".

Читает автор.

Александр Горянин: Я покинул Ташкент в 1977 году и после этого приезжал туда всего два или три раза, даже не помню точно, наспех и ненадолго. У меня нет желания посетить его сейчас, скорее нежелание. Не потому, что равнодушен к родному городу, совсем нет! Просто в моей памяти всё стоит на своих местах, и я не хочу увидеть на знакомом углу что-то иное, пусть даже немыслимо прекрасное, ведь тогда моя прежняя картина будет необратимо стёрта, я уже не смогу восстановить её.

Картина и без того зияет прорехами. К примеру, я иду золотой осенью по такой знакомой улице Гоголя, дохожу до дома Керенских. Вот он, красивый особняк коричневого кирпича. И вдруг ужасная досада: не помню, что дальше. Ну как же! Музыкальная школа? Или нет? Иногда помогает забежать вперёд и двинуться во встречном направлении. Попробую идти от пожарной команды. Иду равнодушно, ничуть не волнуясь, но трюк не удается. Неясное пятно до Керенских занимает полквартала. За ним-то, слава Богу, всё в порядке: дом Союза композиторов и угол Карла Маркса.

В Москве, если мне случалось упомянуть в разговоре, что я родом из Ташкента, у вполне интеллигентных на вид людей иногда поднимались брови: "А как вы туда попали?" Собеседник мог даже высказать просвещённую гипотезу: "Ваши родители угодили туда в эвакуацию?" Кто-то спросил: "Так вы казах? А по имени-отчеству не скажешь" (такое было, правда, всего раз). Восхитила одна девушка, сказавшая: "То-то я слышу акцент!"

У каждого человека своя версия мироустройства. В советское время было совсем немало людей, которые полагали, что Советский Союз устроен так: в Молдавской ССР живут строго молдаване, в Карело-Финской ССР (была такая до 1956 года) – карело-финны, в Киргизской ССР – киргизы, чего мудрить. У меня где-то есть книжечка "Итоги переписи населения СССР 1959 года" с цифрами, среди прочего, национального состава столиц республик. Доля русских в Ташкенте тогда составляла 42 с половиной процента, доля коренного населения, узбеков – меньше 35, а остальные 22 процента представляли собой совершеннейший Вавилон – и почти все из дальних мест: украинцы, евреи, армяне, корейцы, татары, греки, поляки, немцы. Но в большинстве тоже русскоязычные.

Помню людей совсем уж, казалось бы, неожиданного происхождения. Учителем географии в моей школе был Павел Андреевич Гузар, родом венгр, из военнопленных Первой мировой войны. У моего друга и соавтора Алика Атакузиева (мы вместе перевели с английского роман, повесть и рассказ) дед по матери тоже был из пленных австрияков. Помню, как на похоронах моего отца плакал его сосед по двору в Обсерваторском переулке, уроженец Вены. Встречал и других. Почему каждый из них по выходе из лагеря военнопленных остался в революционной стране, ведь после Брестского мира никого не удерживали? Да потому что был молод, беден, одинок, на родине никто не ждал, а тут такие интересные дела, утопия манила. Ну, и, конечно, появлялись зазнобы, как без этого…

Ташкент стал главным городом Туркестанского генерал-губернаторства в 1867 году и ровно полвека (как легко вычислить, до 1917-го) рядом со старым, в основном глинобитным городом без окон на улицу, рос принципиально другой – так называемый европейский, правильно распланированный. Он был строго кирпичным (на весь город имелся единственный сруб из брёвен, на Пролетарской улице, городская диковина), почти сплошь одноэтажным – опасались землетрясений, – но с невероятным количеством деревьев (дубы, каштаны, чинары, липы, вязы, тополя, ясени), с проточными арыками вдоль улиц и трамвайным сообщением. И очень спокойным. Сюда охотно переселялись из разных концов империи инженеры, врачи, педагоги – ради высоких окладов и простора для деятельности. Ну и, конечно, ради дешевизны здешней жизни.

А кому-то был показан сухой жаркий климат.

1921-й запомнился очень тяжёлым годом: в Ташкент хлынуло голодающее Поволжье. Многие читали повесть Александра Неверова "Ташкент – город хлебный" как раз об этом. Кто-то помнит одноименный фильм режиссёра Шухрата Аббасова (а сценаристами в нём были Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский). В Ташкенте беженцы нанимались грузчиками, шли в батраки, сторожа, на стройки, в домашнюю прислугу, дворники, шили огромные мешки для хлопка, убирали мусор, делали любую работу. Когда голод прошёл свой пик, многие вернулись в родные края, но часть пустили корни на новом месте. Именно тогда, по словам старожилов, стали появляться беспорядочные кварталы домишек из сырцового (главным образом) кирпича вдоль железной дороги, вдоль канала Салар и в других местах. Этим "шанхаям", "майданам", "кашгаркам", "военкам", "нахаловкам" предстояла долгая, полувековая жизнь. Самое печальное, расцвело воровство. От своей бабушки я слышал, что до 21-го года в городе почти не было замков. Хозяин лавки с товаром, отлучаясь, просто прислонял к двери метлу, обозначавшую: никого нет.

Прошло ещё десять лет, и новый голод в Поволжье, вызванный на сей раз коллективизацией, обрушил на Ташкент вторую волну "самарских" (как их называли узбеки), и она была выше первой. И кто тогда знал, что будет ещё и третья, и тоже через десять лет. И не просто волна, а "девятый вал" по своей мощи. Этим валом стали эвакуированные, почти сплошь горожане. Город с едва 600-тысячным населением должен был принять и разместить не менее 120 тысяч человек. Рассказанное в замечательной повести Дины Рубиной "На солнечной стороне улицы" более или менее совпадает с тем, что я в своё время слышал от старших. Тех, кто прибыл вместе со стратегическими предприятиями, первоочерёдно и жёстко расселяло государство – так же как и "творческую интеллигенцию", прочие же могли неделями ждать своей участи на привокзальной площади и поблизости, кого-то отправляли дальше – в Самарканд, Бухару, Коканд, Фергану, Андижан.

Безвыходность – мать активности, и люди как-то устраивались. Часть нашла приют у сердобольных узбеков, особенно сироты. В СССР много писали о семье кузнеца Шаахмеда Шамахмудова, эта семья приютила и усыновила 15 сирот. Такое непросто себе представить, но это не вымысел. Эвакуированным в Ташкент посвящена книга To the Tashkent Station ("К ташкентскому вокзалу") профессора Университета Queen’s в Канаде Ребекки Мэнли. Работая в архивах России, Узбекистана, Украины, она пришла к выводу, что Ташкент был (наряду с Алма-Атой) одним из самых желанных тыловых убежищ ("one of the most sought-after sites of refuge in the rear"). Из западных регионов СССР эвакуируемых направляли в сотни мест – за Волгу, в Удмуртию, Башкирию, на Урал, в сибирские города, на Алтай, в Закавказье, но в сознании людей жил устойчивый образ хлебного и добродушного Ташкента. Хорошо, что зарубежный автор написал такую книгу, жаль, не удосужился свой.

После трёх столь мощных – и всего за двадцать лет! – вливаний с севера доля коренного населения, узбеков, снизилась в Ташкенте к концу войны процентов, похоже, до 30. Этот перекос выправлялся потом очень долго. Узбеков в нашем классе из 40 человек было всего четверо или пятеро. Тут играло роль, конечно, и деление города на "старый" и "европейский". Конечно, население постепенно перемешивалось, а "старый" город в советское время усиленно застраивался на современный лад, оставаясь преимущественно узбекским, и все узбекские школы были именно там. В нашей части города узбеки, особенно молодые, были вполне русскоязычны. У меня был школьный друг Шер Арсланбеков, сам, без всякого педагога артистично овладевший аккордеоном, страстный фотограф и виртуоз турника. Он вообще не владел узбекским языком, никак. Таких я знал немало, хотя это всегда как-то смущало меня. Раза два собирался обсудить с Шером эту тему, но почему-то не случилось. И не сказать, что он был большим русофилом. Нет, он, к примеру, читал только те книги, где встречались слова "мистер" и "миля". С годами мы потеряли друг друга из вида, и я не знаю, как сложилась его жизнь.

Узбекский язык был нашим школьным предметом, но каким-то не строгим. Не помню, чтобы кого-то оставили на второй год из-за узбекского. Важное достоинство тюркских языков – логичность грамматики и почти полное отсутствие исключений. Ударения всегда на последний слог, как у французов. Попытаюсь вспомнить какой-нибудь стишок из учебника для пятого класса:

Менинг акам-чи
Мард чегарачи.
Унинг дов-юрак
Чаккон ва зийрак

Что означает:

Мой старший брат
Храбрый пограничник.
Его верное сердце
Чутко и бдительно.

Каждый входит в жизнь, как принято говорить, в предлагаемых обстоятельствах, и эти обстоятельства до известного возраста под сомнение не ставятся. В коммунальном дворе, где мы жили, было 13 квартиросъёмщиков, одно "удобство" на всех, по кладовке на каждого, мусорный ящик и две водопроводные колонки. А ещё юридическая консультация и нечто под вывеской "ДОСААФ". Почти Саваоф.

Состав жильцов двора по адресу Карла Маркса, 39, оставался до упразднения этого адреса почти бессменным. Только семья Бархатовых, родом из Ленинграда, мечтала туда вернуться, и это им в конце концов каким-то чудом удалось. Их сменили мать с дочерью, вскоре отравившейся от любви. У одного из жильцов, инженера Бориса Николаевича Салова, был телефон. Его старуха-мать, Татьяна Ивановна, сильно кичилась своим знакомством с некими Предельскими. Вести из жизни Предельских она сообщала моей бабушке, хоть и не считала её ровней, – просто за отсутствием выбора.

Полковник медицинской службы Стром, забавно похожий на маршала Булганина Николая Александровича, мог являться домой как все, со двора, а мог и с улицы, причём уличная дверь была с красивым подъездом. Его жена держала в сарайчике кур. В прихожей у соседки Татьяны Полевой громоздилась трёхэтажная клетка для белых мышей, у неё их покупала какая-то лаборатория. Мыши пованивали. Три четверти моих одноклассников жили в похожих условиях, а ещё четверть была из "богатеньких". То есть у семьи был дом с садом. Или домик с садиком, но всё же! Квартиры городского типа даже в середине 50-х оставались почти экзотикой.

Меня с детства почему-то завораживало слово "Туркестан", оно мне напоминало сапоги с ботфортами. И сегодня, стоит мне вспомнить "Туркестанских генералов" Гумилёва, образ ботфортов тут как тут. Рядом с моей школой был театр Туркестанского военного округа, школа устраивала "культпоходы" туда. Театр был совсем захудалый; если по ходу пьесы один актёр дружески хлопал другого по плечу, над плечом клубом взлетала пыль. Но даже это не омрачало образ Туркестана в моих глазах.

У каждого человека, как известно, два прадеда по отцу и два по матери. Один мой прадед по отцу имел фамилию Бобровских, изобличающую сибиряка, был родом из Орска и попал в Туркестан юнцом в самом начале царствования Александра III. Он жил какой-то торговлишкой, но всю жизнь надеялся стать настоящим купцом, а то и капиталистом. И позже, уже обременённый восемью детьми, продолжал считать, что от этой цели его отделяет всего одна сделка, но с десятикратным барышом, после чего всё сразу станет очень хорошо. Уже на склоне лет он как-то раз крайне удачно закупил в Бухаре три пуда каракулевых шкурок. Нёс эту неподъёмную кипу грузчик, именуемый "тащишка", а без пяти минут капиталист Михаил Петрович Бобровских важно шёл впереди, борода у него была как у разоблачителя капитала Карла Маркса, мощный живот и серебряные часы на цепочке. Время от времени он оглядывался, не отстаёт ли "тащишка". Оглянувшись в шестой или седьмой раз, никого позади себя не увидел. И это стало самой большой его удачей, ибо вскоре победил пролетариат и капиталистам сильно не поздоровилось.

Другой мой прадед, Алексей Горянин, попал в Туркестан из Оренбурга. О нём, кроме имени, ничего не знаю. Много лет назад мне написал краевед Барсов из Уфы. Письмо касалось какой-то моей статьи, но упоминало и казачье село на Южном Урале, все жители которого были Горянины. Увы, конверт с обратным адресом сразу потерялся, так что уточнить что-либо, к своему большому горю, я не сумел.

Совсем редкая фамилия была у моего прадеда по матери Ивана Демьяновича Рычажкова. От слова "рычажок". Мне она видится идущей от некоего механика-самоучки, сельского Кулибина, но это мои фантазии. Его старший брат Илья Демьянович (писался Рычашков) около 1880 года разругался с роднёй и из своей Дубово-Умётской волости Самарской губернии ушел пешком в Москву. Лет 30 спустя выяснилось, что он стал большим богатеем: владеет шелкоткацкой фабрикой в селе Следово Богородского уезда и "раздаточной конторой" в Верхних торговых рядах (ныне ГУМ). Родня из гордости напоминать о себе не стала, а племянник богатея, мой дед Ефим Иванович Рычажков в 17 лет подался на железную дорогу и вскоре взял в жёны девицу хоть и с простенькой фамилией Кузнецова, но с замечательным именем Мавра Гурьевна. В Ташкент они попали не сразу, а после ряда перемещений по карте родины.

Местом рождения (в 1914 году) моей матери Зои Рычажковой стала станция с говорящим названием Безлюдное на Великом Сибирском пути, её сестра Тоня родилась на станции Джу-Джу-Клу (тоже неплохое имечко), ныне в Туркмении. К моменту Февральской революции семья уже в Кушке, дед на фото в форме дорожного мастера. Кушка – самая южная точка империи и её самая южная железнодорожная станция, вокруг совсем особый мир, местами это настоящая фисташковая саванна с укромными местами окота джейранов и выжеребки куланов (диких ослов). На холме над Кушкой возвышался 12-метровый каменный крест, гордо глядящий на Афганистан, в советское время ещё стоял, не знаю, как сейчас.

Вспоминаю 1 сентября 1958 года. Нас, первокурсников географического факультета, приветствует Николай Леопольдович Корженевский. К тому времени я хорошо знал, что в СССР всего четыре семитысячника: пик Сталина, пик Победы, пик Ленина и пик Евгении Корженевской. Помнил и то, что Ленин был выше Евгении всего на 29 метров, но как-то забывал поинтересоваться, кто эта великая женщина. Заоблачные ледяные громады веками не влекли людей, как бесполезные и смертельно опасные, но вот появились чудаки – правда, в немалых офицерских званиях, – которым зачем-то было дело до этих никому не нужных гиблых вершин. Им было дело также до трижды мёртвых безводных пустынь, давным-давно пересохших озёр, засыпанных песками развалин. Имена Пржевальского, Федченко, Мушкетова, Северцова, Роборовского, Козлова, Потанина, Певцова, Обручева, Ошанина, Грумм-Гржимайло, Семенова-Тяншанского звучали для меня как музыка, но я всех их без раздумий относил к "царскому времени". И только почтенный старец, поздравивший нас с верным выбором профессии, исправил мою хронологию, став замыкающим в этой могучей плеяде разведчиков сердца Азии. Он был автором первого каталога ледников Средней Азии (побывав как военный топограф на каждом из них) и автором первой карты Памира. И открывателем семитысячника, который он назвал в честь своей жены!

(Добавлю в скобках: пик Сталина, пик Ленина и пик Победы в новых государствах давно получили другие имена, а пик Корженевской красуется на карте Таджикистана, карте Азии и карте мира как ни в чём не бывало.)

На географаке было несколько профессоров с сорокалетним и более стажем полевых работ. Это не обязательно делало их блестящими преподавателями, никто из них, насколько я помню, не умел "властвовать над аудиторией", но они порой заражали вас особым пафосом просторов внутренней, бессточной Азии, этого ни на что другое не похожего мира. На студенческой скамье этот пафос порождал что-то вроде дрожи предвкушения. Предчувствия эти позже подтверждались – в Кызылкуме, на Памире, в Алайской долине.

На удивление остро это ощущение удалось передать писателю, который сам в подобных местах не был. Прочту маленький отрывок из второй главы романа Владимира Набокова "Дар":

"Каменистая равнина, ярусы глинистых обрывов, стеклянисто-соленые лужи; белое пятнышко в сером воздухе: одинокая пьерида Роборовского, уносимая ветром… Бывали и миражи, причем природа, эта дивная обманщица, доходила до сущих чудес: видения воды стояли столь ясные, что в них отражались соседние, настоящие скалы!"

Года два спустя профессор Скворцов, проглядывая мою курсовую работу, спросил: "Вы, я полагаю, из туркестанцев?" Чуть порывшись в памяти, я ответил: "Да, в третьем и четвёртом поколениях". – "Мне сразу так показалось", – сказал профессор и заговорил о другом.

"Туркестанцы" уже тогда было уходящим словом, не для всех ясным. Так называли выходцев из метрополии, водворившихся в Средней Азии до 1917 года, – в отличие от позднейших беженцев и переселенцев. Реплика профессора была, конечно, одобрительной, но, добавлю сегодня, основанной всё же на благочестивом мифе. За "имперские" полвека в Туркестан и конкретно в Ташкент переселилось столько искателей выгод и беглецов от неудач, что энтузиасты, рисковавшие жизнью, чтобы избавить край от оспы, малярии и трахомы, как и жертвенные открыватели недооткрытого и недоназванного мира, составляли в этом потоке не очень большую, мягко говоря, долю. И это нормально, так устроен род человеческий. Ведомый одними лишь идеалистами мир и сегодня ещё не вышел бы, пожалуй, из бронзового века.

Русские купцы развивали мелиорацию, внедряли перуанские и египетские сорта хлопка и другие новые для Средней Азии культуры не как благотворители, а ради прибыли. Великий князь Николай Константинович на свои средства орошал Голодную степь, прокладывал дороги и строил посёлки не как чудаковатый филантроп, а отмывая свою репутацию. Русские правоведы изучали шариат не из чистой любви к востоковедению, а чтобы быть незаменимыми посредниками в хозяйственных и иных коллизиях между русским и мусульманским правом. Но, как учил Адам Смит, сумма частных интересов рождает общее благо.

Следующие 70 лет, уже советских, были временем, когда Большое Общее Благо внедряли сверху, плановым образом, отсекая стихийное саморазвитие и частный интерес. Внедрили массу хорошего и даже замечательного. Среди прочего Ташкентский университет, я имел честь его окончить. Но при этом слишком многое искоренили безжалостно и напрасно, и с годами это мстило всё сильнее. Помню свои мрачные предчувствия и ощущение тупика. Однако лишь переселившись в Москву, в контрастно другую жизнь, я окончательно осознал как неизбежность: Советский Союз обязательно распадётся. Но понять, как это произойдёт, и разглядеть что-либо за этой чертой воображение отказывалось. Что будет с моим любимым Ташкентом, с Узбекистаном? Не произойдёт ли какая-то чудовищная катастрофа?

Теперь, когда всё уже случилось и во многом осталось позади, могу сказать, во-первых – это было неизбежно, а во-вторых – произошло своевременно и, при всех оговорках, по мягкому сценарию.

Мы знаем о древних царствах Внутренней Азии, о поэтах и астрономах, изумительных рукописях и миниатюрах, дворцах и мавзолеях. Но знаем и то, что Россия присоединила в XIX в. отсталый слабозаселённый край, давно переживший былой блеск, богатство и славу. Его горькое описание мы находим у офицера Генштаба Чокана Валиханова. Родом казах, он не считал нужным подслащать пилюлю, повествуя о "жалких глинобитных хижинах", обитатели которых "придавлены произволом своих властителей", описывая упадок огромных просторов, "этой исполинской пустоши, на которой временами попадаются брошенные акведуки, каналы и колодцы".

Расположенные в сердце материка царства цвели много веков, однако цвели, лишь покуда через них шли торговые пути. Но вот отмер Великий Шёлковый путь, следом резко ослабли связи с Индией, Персией, Багдадом – и, как следствие, стали погружаться в застой и регресс Хива, Бухара, Самарканд. Впрочем, не утратив владение саблей и общую воинственность, свидетельством чему картины Верещагина, а также следующие цифры: население Бухарского эмирата в середине XIX в. состояло из одного миллиона свободных людей и 200 тысяч рабов, захваченных в Персии.

За век с четвертью в составе России народы Средней Азии избежали участи остаться исполинским Афганистаном, пройдя две модернизации – имперскую и советскую, – и отправились в вольное плавание, больше не нуждаясь ни в чьей опеке.

Надеюсь, Россия навсегда сохранит дружеские чувства к Средней Азии, бывшему Туркестану, – в память о времени, проведённом под общей государственной крышей, об общих жертвах военного времени, о миллионах спасшихся благодаря тому, что было где спасаться. Справедливость и здравый смысл требуют, чтобы наилучшие отношения – культурные, экономические, человеческие – наладились между всеми бывшими республиками СССР без исключения – в память о местах, где оставили друзей, девушек, одноклассников, родственников, дорогие могилы, где проходили армейскую службу, куда ездили по работе, отдыхать, путешествовать. С учетом высокой степени нашего взаимного сращивания такие отношения не просто необходимы, они неизбежны, дайте срок.

Смотри также

Туркестанец мужает