РПЦ позже других отреагировала на пандемию, храмы оставались открытыми до самого Вербного воскресенья. Позже патриарх Кирилл все же рекомендовал прихожанам воздержаться от визитов в церковь. Синод РПЦ заявил о дезинфекции икон, к которым прикладываются верующие, и рекомендовал использовать одноразовую посуду для причастия.

На практике же оказалось, что заметная часть духовенства и особенно монастыри открыто встали в оппозицию патриарху и продолжали вести богослужения и отказываться от соблюдения социальной дистанции, уповая на то, что, по словам некоторых представителей РПЦ, в храме инфекции вообще быть не может, так как бог всех исцеляет. В итоге многие приходы и монастыри стали центрами распространения вируса. Сотни прихожан, монахов и клириков заразились, скончались десятки священников, как, например, настоятель Елоховского кафедрального собора Александр Агейкин и настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в московском районе Измайлово протоиерей Владимир Бушуев.

Подобные картины наблюдались по всему миру: ультраортодоксальные евреи Израиля отказывались соблюдать требования властей, и в их общины была введена армия, в Малайзии собрание 16 тысяч мусульман привело к распространению COVID-19 на территорию Таиланда, Брунея и Сингапура. Священный синод ортодоксальной церкви Греции в середине марта опубликовал заявление о том, что невозможно заразиться коронавирусом во время причастия.

Во всем мире коронавирус обозначил разрыв между консервативными взглядами и требованиями современного мира. Больнее всего ударил он по традиционным религиозным общинам, поставил верующих перед сложными дилеммами. Как переживет религия этот кризис? 6 июня в Москве вновь открывают храмы.

Сергей Медведев: У нас в гостях Роман Лункин, религиовед, руководитель Центра по изучению проблем религии и общества Института Европы РАН.

Вот этот нынешний вызов воспринимается в религиозных общинах как некий апокалиптический, потрясающий самые основы мироздания и церковного мировоззрения? Ведь церковь все-таки многие века, так или иначе, была вынуждена отвечать на вызов эпидемий.

Роман Лункин: Безусловно, такого рода кризисы возбуждают религиозное сознание, в том числе, рисуют разного рода картины апокалипсиса и пробуждают эсхатологическое богословие, но с разной степенью радикализма. Есть проповедники, которые говорят о том, что "придет последнее время", что "это все результат страшных заговоров, в том числе, чипизации и цифровизации, которая ведет к полному контролю над населением, к всемирному правительству и к приходу антихриста". Все это подготовка к антихристу и к желанию чипов, печати дьявола, описанной у Иоанна Богослова. Но все-таки по большей части проповедники, особенно руководители разных конфессий (и протестанты, и католики, и православные) скорее предлагают прихожанам такой мягкий вариант эсхатологии, когда христиане определенно ожидают второго пришествия Христа.

Любой кризис, любая болезнь является знаком божьим для любого верующего. Это знак к исправлению, к очищению от грехов, и об этом как раз говорили патриарх Кирилл, глава Союза баптистов, глава Союза пятидесятников, то есть основные представители христианских конфессий. И каждый кризис – это не только духовное очищение, но и переоценка своей роли в обществе. Большинство экспертов постоянно отмечают, что любой кризис обостряет имеющиеся проблемы, при этом возникают новые и заставляют все слои населения переоценить свою роль в обществе. Вот это такой же ключевой момент в жизни церкви. Но, прежде всего, это касается роли общины и прихода.

Сергей Медведев: Да, многие историки религии отмечают, например, что даже возникновение протестантства, реформация была ответом на кризис церкви, который возник в результате эпидемии чумы в позднее Средневековье. А насколько разные церкви оказались более гибкими, адаптивными к вызову пандемии коронавируса? Мне кажется, например, что протестантские церкви – изначально более индивидуализированные, основанные на индивидуальном диалоге с богом, и они как-то проще, может быть, воспринимали все это.

Роман Лункин: Да, есть, конечно, некоторые различия в восприятии этого кризиса со стороны разных конфессий. Но я бы для начала отметил одно общее обстоятельство: для большинства церквей оказалось, в общем, не трудно исполнять те санитарные правила, которые предложили им власти. Большинство церквей, особенно в США, в Европе, да и в России довольно легко последовали этим жестким нормам и согласились войти в режим самоизоляции и карантина. Все говорят о том, что патриарх Кирилл отреагировал на это довольно поздно, но, в общем-то, Православная церковь в данном случае действовала последовательно. Я не знаю – сознательно это или нет, но Московская патриархия шла прямо вровень с решениями Кремля, не опережала их и ничего не требовала.

Сергей Медведев: Можно говорить и о действиях отдельных приходов и священников. В Троице-Сергиевой лавре, например, фактически собралась братия и решила не менять свой устав богослужений и причастий. Многие монастыри стали очагами заражения. Может быть, патриарх Кирилл перед Пасхой выпустил соответствующее заявление, но многие прихожане и священники ему не вняли.

Роман Лункин: Большинство приходов и епархий все-таки подчинились решениям патриарха и предписаниям санитарных властей. Роспотребнадзор выписал свои предписания, ответственными за их исполнение были назначены епископы, руководители епархий на местах, и некоторых даже оштрафовали за нарушение карантина и санитарного контроля. Что касается монастырей, это очень показательный случай. В России чуть меньше тысячи самых разных монастырей, 300-400 – это более-менее большие монастыри. Но при этом сообщения по поводу катастрофической ситуации, трагических случаев, смертей исходят только от трех, четырех, максимум шести монастырей.

Я консультировался со своим коллегой из Италии, где также больше ста священников умерли от коронавируса. Но там они заражались во время своей социальной работы, посещая прихожан на дому. В России же все-таки священники по большей части заражались в храме. Священник не может отказать верующему, который к нему пришел.

Сергей Медведев: Но можно же было просто закрыть двери храмов.

Роман Лункин: С другой стороны, священника не может не радовать, что люди хотят прийти в храм. Я от многих священнослужителей слышал, что когда объявили карантинные меры, во многих приходах люди исчезли, как будто бы их и не было. Кстати практика показала, что ни пасхальные богослужения, которые не проводились, ни то, что происходило потом, радикально не повлияло на динамику распространения вируса.

Сергей Медведев: А как, по-вашему, будет после 6-го числа? Вот откроются храмы в Москве – народ пойдет в церкви?

Роман Лункин: Я думаю, люди пойдут в церковь. Не будет такого массового всплеска религиозности, как в 90-е годы, но при этом в церковь пойдут люди убежденные, сознательные, которые будут настроены создавать полноценный православный приход, общину. Здесь будет достаточно велика роль рядового духовенства и его инициатив.

Сергей Медведев: На верующих как-то отразилось то, что, оказывается, в храме можно заразиться, и причастие не предохраняет тебя от этого? Вот есть канавка Божьей матери в Дивеево, которую даже антихрист не перешагнет, и все равно в Дивеевский монастырь проникает вирус.

Роман Лункин: Я думаю, что именно для религиозного сознания, для прихожан, которые постоянно приходили, исповедовались и причащались, это не послужило никаким ударом. Скорее переоценка ценностей произойдет у так называемых захожан, которые просто приходили в церковь. Теперь они будут считать, что можно было освятить куличи и яйца дома, обойтись без очного богослужения.

Разные конфессии по-разному приспосабливаются к ситуации. Например, протестантские церкви больше заточены под онлайн-богослужения. Онлайн-церкви и раньше создавались, особенно в рамках пятидесятничества и харизматического движения.

Сергей Медведев: Вы предвидите, что эти онлайн-формы приживутся в РПЦ?

Роман Лункин: В Православной церкви уже распространена и онлайн-проповедь. В предыдущие лет пять активно развивалось социальное служение, что и повысило роль церкви во время коронакризиса. Были созданы сотни разных проектов помощи пожилым людям, тем, кто находится дома. Видеоблогеры – православные священнослужители тоже в последние пять лет стали таким информационным фактором. Это произошло не во время коронакризиса.

Единственное, что невозможно – это все-таки проведение богослужения онлайн. Если у протестантов это допускается, то у католиков и православных присутствие в храме все-таки обязательно. От этого Православная церковь, конечно, не откажется. Но в данном случае это тоже переоценка в обществе, кстати, и переоценка отношений с государством, которое не смогло адаптировать церковные нормы и не пошло на компромисс с церковью. Это как раз отразилось в конфликтах в регионах.

Сергей Медведев: Каким образом происходит коллективное общение и цифровизация церковной жизни? Об этом рассуждает журналистка Ксения Лученко.

Ксения Лученко: РПЦ показала некое разномыслие в первый раз за очень долгое время. На мой взгляд, это было связано с тем, что патриарх бесконечно ссылался на предписания санитарных властей, говорил, что надо слушаться, как власти решили – так мы и будем делать. Конечно, это было не очень убедительно. Это выглядело так, как будто ему выкрутили руки. Короче, никому не нравилось, что патриарх, получается, слушается светскую власть вместо того, чтобы сказать: "Дорогие друзья, берегите друг друга – не ходите в храмы, чтобы не заражать ваших священников". Но бесконечно шли инструкции со ссылками на какие-то санитарные нормы и предписания. Это, конечно, вызвало некоторое смущение у тех, у кого есть недоверие к любой власти. Поэтому дальше уже на местах все действовали, как могли: где-то епископы полностью слушались патриарха, сами принимали решения.

Классический пример – это митрополит Тихон Шевкунов в Пскове, который сам начал призывать паломников не приезжать в Печоры еще до того, как пошла речь о том, что храмы будут закрыты для верующих. Был митрополит Ростовский Меркурий, который сказал: "Вы лучше будете проклинать меня за то, что я закрыл храм, чем за то, что вы понесете потом гробы своих родных по улицам" (я не точно цитирую). Были другие, которые говорили, что надо идти на Пасху в храмы, что это небывалый случай – чтобы на Пасху не приходили люди, в храмах нельзя заразиться.

Действительно, только сейчас все стало вроде как заканчиваться. 6 июня у нас открываются церкви для прихожан, там санитарные нормы – 1 человек на квадратный метр. Как это все будет соблюдаться – совершенно непонятно. Ясно, что там будет разметка, что все священники будут призывать людей по возможности воздерживаться, приходить реже, носить маски, перчатки. Очевидно, что этот эпидемический период, если у нас не будет второй волны, заканчивается.

Сергей Медведев: К нам присоединяется Яков Кротов, священник, историк, ведущий рубрики Радио Свобода "Между верой и неверием".

Говоря о том, как Православная церковь справилась или не справилась с этим кризисом, вам не кажется, что здесь наметились какие-то расколы между церковью и государством (одни приходы последовали санитарным предписаниям, другие активно им сопротивлялись) и даже отчасти между церковью и обществом: общество начало смотреть на людей, ходящих в храм, как на возможных разносчиков заразы?

Яков Кротов: Я бы не сказал, что это главные конфликты. Я все-таки предпочитаю смотреть на христианство в планетарном масштабе. И в этом смысле в России довольно банальная ситуация. Церковное начальство действительно выполняло, как всегда, распоряжения государства. Скажем, синагога на Малой Бронной закрылась без всяких распоряжений сверху и правильно сделала.

Что до конфликта с обществом, то и в России, и в Украине продолжилась огромная антиклерикальная волна в духе "охоты на ведьм": "вот верующие такие нехорошие, что скорее ради удовлетворения своей религиозной потребности разнесут заразу, чем пожертвуют хождением в церковь". Хотя понятно, что посещение церкви играет очень маленькую роль в распространении эпидемии. Я лично закрыл богослужения для прихожан задолго до всех распоряжений любых правительств. Но я, правда, из врачебной семьи, и я понимал, что здесь лучше перестараться.

Что до конфликтов прихожан внутри Московской патриархии, я не думаю, что это принципиальные конфликты. Некоторые, как мой друг, отец Феодорит Сенчуков, священник и анестезиолог, считали, что карантинные меры чрезмерны.

Но для меня решающими являются исторические прецеденты. Преподобный Максим Грек, арестованный как турецкий шпион в 1526 году, на четверть века был посажен в монастырскую тюрьму в Кириллове, и он не причащался, не ходил в церковь: он что, был плохой христианин? При Советской власти миллионы людей были лишены возможности ходить в церковь: ну, не было их в большинстве городов. Они что, были хуже и дурее нас, сегодняшних православных? Нет! Так что нынешняя истерика вокруг того, что "ой, пустите Дуньку в церковь", – это, на мой взгляд, проявление магизма, обрядоверия, превращение евхаристии из таинства в какой-то обязательный предмет потребления и подтверждения своей драгоценной личности. Огромное количество верующих раньше по году не ходило в церковь: до революции причащались раз в год. А сегодня это превратилось в какое-то обязательное ежемесячное "партсобрание". Зачем это надо?

Сергей Медведев: Я читал, что во многих зарубежных приходах, скажем, священник объезжает прихожан по домам с запасными дарами. И они могут причащаться дома или вообще хранить дары где-то дома.

Яков Кротов: Да, это совершенно нормальная древняя византийская православная практика. Она возродилась и сейчас. Это казалось большим либерализмом – ну, как это: мирянин, а у него дома святые дары! Но это было и есть у древлеправославных, старообрядцев.

Дело совершенно в другом. Вся нынешняя ситуация показала неготовность к пандемии медицины, прежде всего. Возможно, были приняты чрезмерные меры, потому что медики не имели ресурсов для быстрой диагностики, для понимания ситуации и так далее. На медицину тратится очень мало! Вот что должно измениться! Перебросить деньги с войны, с того, что мы готовимся убивать людей, на медицину, и на нее тратить настоящие миллиарды. А пока война и военные дела на первом месте по финансированию, и не только в России. Отсюда угроза нашей жизни! Медицина чуть ли не на последнем месте, а должно быть наоборот.

Сергей Медведев: Насколько сильно фундаменталистское крыло или, скажем, ядро каждого прихода и РПЦ в целом, которое сейчас, в связи с пандемией очень сильно о себе заявило? Я не буду говорить о заявлениях Дмитрия Смирнова, но, скажем, COVID-диссиденты, Лонгин Саратовский или духовник Натальи Поклонской игумен Сергий, который был воспрещен в служении: насколько это крыло может влиять на патриарха?

Яков Кротов: Оно умеренно сильно. Вопрос: а на что оно может повлиять? Российские реалии мне не очень интересны по одной причине: это все проблемы сытых, обожравшихся. В российских концлагерях и тюрьмах безвинно томятся сотни Свидетелей Иеговы, сотни мусульман, последователей Нурси! Проблема – ходить в храм или не ходить в храм – это проблема людей, которые создали себе это благополучие при Кремле, при госказне и госденьгах, равнодушно взирая на страдания других верующих. И это греховно!

Никаких особых решений патриарх сам по себе не принимает. Что он может сделать? Ну, дележ денег – не более того. Он не духовный лидер, и Русская церковь сейчас в России не духовный лидер – это магазин. На Западе 20 мая архиепископ Карл Мария Вигано организовал коллективное письмо – под ним подписалось 12 кардиналов и епископов и еще несколько десятков человек. Там не было прямой критики Ватикана, но говорилось о том, что государство не имеет права запрещать ходить в церковь. Папа не ответил на письмо. Те же люди призывали его год назад вообще уйти в отставку: мол, чрезмерно либерален в отношении разведенных. Вот это фундаментализм на марше!

Люди не понимают, что свобода не в том, чтобы я говорил, не в том, чтобы я ходил в церковь, а в том, чтобы это могли делать все. И церковь позорит себя, верующие позорят себя, когда защищают свое право на свободу, не защищая право на свободу мусульман, иеговистов, индуистов, лам и так далее. Христианство – это вера, которая думает о другом.

Сергей Медведев: Читая посты воцерковленных, я заметил, что возникает образ мученичества. Люди хотят быть мучениками: вот, наконец-то, мы можем заявить свою позицию по отношению к власти, мы против власти! Они готовы принять мученичество болезни и смерти, не думая о том, что могут заразить и других.

Яков Кротов: Эта психология характерна для реакции. Это два христианства. Одна психология христианства – спасение, которое во всем вокруг видит мрак, гибель, а вторая психология христианства – творчество, которое видит в человеке дух божий, образ и подобие божие. Одно христианство ничего не может предъявить миру, кроме своих страданий, и оно само себя бьет, если понадобится, плетью по спине. Другое христианство, христианство любви и творчества, видит, прежде всего, чужие реальные страдания. В мире без всякой пандемии миллионы людей умирали, умирают и, боюсь, будут умирать от голода и жажды. Трагедия в Йемене или трагедия беженцев ведь начались до пандемии и продолжатся после нее.

Трагедии же, которые высасывают из пальца… Я же помню, с чего начиналось. Году 92-м один православный публицист писал, что он едет в метро и видит объявление о проповеди Билли Грэма. Это ранит его душу, он чувствует себя преследуемым – в родную Россию вторглись иностранные миссионеры! Это параноидальная психология осажденной крепости, когда человек не может поверить в бога-спасителя, если не видит реальной внешней угрозы. Но главная угроза всегда внутри, а не в том, что я не пойду в храм, она в том, что я не выйду к другому человеку.

Сергей Медведев: Я вспоминаю Достоевского "Братья Карамазовы": после смерти старец провонял, и верующих лишили чуда. И вот эта необходимость чуда, мне кажется, сейчас тоже была протестирована: скажем, многочисленные смерти священников, монахов, люди, заражающиеся в церквях. С одной стороны, вроде бы, где же оно чудо причастия, где же оно чудо храма божьего, в котором ты сохранен от заразы? А, с другой стороны, это показывает, где настоящая вера, а где только вера в чудеса.

Яков Кротов: Евхаристия, ради которой, собственно, и надо идти в храм, которую не передать по интернету, – это чудо благодарности. Распяли Иисуса. Вместо того, чтобы равнодушно пройти мимо и забыть (мало ли кого и сколько распинают), мы вновь и вновь каждую неделю вспоминаем. Я вас уверяю, если человек не пойдет в храм, но вспомнит, что бог ради него стал, в сущности, тараканом (вспомним Кафку)… Вот бог стал человеком – это намного болезненней для бога. И он все-таки стал им! И благодарность за то, что он разделил с нами нашу тараканью суету, должна рождать радость! Какого еще чуда нам надо, кроме чуда смерти спасителя и воскресения?

Сергей Медведев: К нам присоединяется журналист Константин Эггерт. Как говорится, "в окопах нет атеистов". Можно ли это спроецировать на коронавирус? Каким будет религиозный ответ на пандемию – больше религиозности или, наоборот, больше атеизма?

Константин Эггерт: Я не вижу сейчас особенно ясного повода для того, чтобы внезапно вдруг стало расти число верующих. Думаю, для многих пандемия подтвердила какие-то представления, существовавшие и до того. Накануне пандемии в России шел печальный для меня рост волны радикально-атеистического, почти советского типа. Эти люди просто получили подтверждение, что церковь как иерархия, как сообщество верующих – это нечто темное, нерациональное, совсем из прошлого. Я думаю, усилится разделение внутри Русской церкви, потому что с точки зрения ультраконсервативной, настроенной на теории заговора части верующих, иерархия пошла на поводу у светских сил, у Кремля, к которому в этой среде очень неоднозначное отношение. Я предполагаю, что тренд к обособлению этой ультраизоляционистской подозрительной субкультуры внутри православия будет довольно сильным. Не думаю, что какое-то число людей сильно отойдет из-за этого от церкви, но однозначно будет происходить внутренняя изоляция тех, кто до последнего времени и был наиболее активным верующим, кто в период пандемии жаждал и жаждет некоего почти мученичества. Но в целом продолжатся все тенденции, которые существовали до того.

Сергей Медведев: А в принципе православие способно на реформу? Возможен ли для православия Второй Ватиканский собор?

Константин Эггерт: Не думаю, что это будет именно в такой форме. Потому что представление о Втором Ватиканском соборе как среди православных, так, кстати, и среди консервативных католиков очень неоднозначно. Представление такое – хотели как лучше, а получилось как всегда, даже хуже. После Ватиканского собора не удалось поднять число верующих, усилить евангелизацию, а сегодня силы Католической церкви прирастают в Азии, в Африке, в меньшей степени в Южной и Центральной Америке, где она давно укоренена: за счет людей консервативных, которые полностью принимают учение церкви в отношении сексуальности, гей-браков и так далее.

Поэтому скорее будет не Второй Ватиканский собор, а, возможно, попытка переориентироваться на умеренно консервативные круги в крупных городах: у Русской церкви там есть определенный потенциал поддержки. Конечно, есть люди, которые хотят видеть в своей жизни какие-то моральные ориентиры, но они не хотят, чтобы им рассказывали про масонов, про ротшильдов, про еврейские заговоры, чтобы им говорили, что не надо делать прививки, не заставляли держать какие-то фантастические посты и отбывать службы по пять часов. В то же время эти люди хотят зарабатывать, вести традиционную семейную жизнь. Для того чтобы обратиться к этим людям, для православного священства будет все больше и больше требоваться убрать имидж связанности с Кремлем. Я думаю, что среди малого и среднего бизнеса больших городов, среди так называемого среднего класса есть определенный резерв позитивного отношения к православию, как к традиционной русской вере, но вот этот образ "прикремлевскости" работает против Русской церкви. Если ей удастся от этого избавиться (а я в этом сомневаюсь), то определенный резерв, конечно, есть.

Сергей Медведев: Может быть, кризис сейчас показывает, что нужны новые гибкие формы работы, цифровая церковь, цифровое богослужение, зайти в каждый дом, войти в те слои, которые раньше были не охвачены? Разве возможно, что будет консервативный месседж, но цифровая платформа? Насколько цифра может изменить религию?

Константин Эггерт: В России – не так быстро. Здесь очень сильна инерция. В России по-прежнему не решен вопрос о том, как церкви строить отношения с государством в абсолютно новых условиях. Здесь потребуются изменения внутри иерархии, которых я пока не вижу. Чтобы в идейном плане приблизиться к вменяемым правым в России, правоцентристам, Русской церкви нужно преодолеть очень много вещей, существующих даже не на подсознательном, а на вполне открытом уровне среди иерархий священства: это недоверие к образованности, к самостоятельному мышлению, некая фактически уже очень сильно укорененная в церкви идеология, ассоциируемая с идеально представляемой русско-советской имперскостью. Вот через это надо пройти, а уже потом инструменты, цифра и так далее.

Это вполне возможно. Русские очень быстро подхватывают такого рода тренды, особенно в больших городах. Но я говорю скорее об идеологии, и я пока не вижу этой тенденции внутри Русской церкви. Я думаю, что при нынешнем патриархе и окружении, которое он сам себе создал, это вряд ли возможно. Но если в России в ближайшие годы произойдут изменения, уйдет путинский режим, вот тут у церкви могут возникнуть определенные перспективы измениться. Может быть, у новой власти будут какие-то новые взгляды. Для иерархии, для самосознания активных верующих будет очень полезно, если новое политическое руководство России скажет: "Мы, конечно, не против, но давайте мы тоже будем держать свою дистанцию с вами. Вы там решайте свои проблемы, но нам не давайте никаких руководящих указаний". Мне кажется, что эта дистанция породит дискуссию о самостоятельном существовании, о том, как вести новую евангелизацию, которая в России абсолютно необходима. Ведь люди, которые сегодня идут в церковь, часто не очень хорошо себе представляют учение Иисуса Христа, и, может быть, это подтолкнет также вперед идею об активизации социального служения церкви.

Сергей Медведев: Время пандемии, время этого кризиса – хороший повод мировым церквям еще раз задуматься о своем месте, о своем социальном служении, об отношениях с государством и обществом и вспомнить, что реформа католичества в свое время произошла после средневековых эпидемий чумы, а в позднее Средневековье возник протестантизм. Остается открытым вопрос – возможны ли подобные реформы в православии?