Архив А.П. Платонова. Книга 2. Описание рукописи романа "Чевенгур". Динамическая транскрипция / издание подготовили Е.В. Антонова, Н.В. Корниенко, Е.А. Папкова. – М.: ИМЛИ РАН, 2019

Когда единственный роман Андрея Платонова опубликовали – а произошло это через 20 лет после его смерти и не на родине, а в Европе, зато сразу на трех языках, – одним из самых внимательных читателей был Пьер Паоло Пазолини, искавший и находивший связи русского романа с итальянским кино. Он сравнил сцены романа с облаками, что появляются ниоткуда и исчезают в никуда, по прихоти ветра замирают или несутся (сам Пазолини тоже задумывался о символическом значении облаков – его короткометражный фильм из жизни балаганных кукол называется "Что такое облака?"); так и в "Чевенгуре" автор может уложить целый год в одно предложение, а может пространно описывать незначительный диалог. Пазолини писал о монтажной технике Платонова, возможно, и не зная увлечения писателя кинематографом. Платонов почти сразу же сделал сценарий по "Епифанским шлюзам", а одна его работа с трудом, но добралась до советских экранов ("Песчаная учительница").

Обратил внимание Пазолини и на нечеткость повествования: Начинается неудавшаяся книга, состоящая из повторяющих друг друга эскизов, где ничто не доведено до конца: ни донкихотская деятельность Копенкина, ни роль Саши как идеолога-ленинца, ни роли каждого из символических персонажей, встречи с которыми образуют цепь приключений. Чтобы объяснить эту справедливую критику, нужно кратко изложить историю написания и публикации "Чевенгура".

9–10 июля 1927 г. Платонов пишет жене о возможности подписания с "Молодой гвардией" договора на издание романа в 15 листов. Сохранилось письмо Платонову, написанное покровительствовавшим ему издателем Г.З. Литвиным-Молотовым, главным редактором "Молодой гвардии". Письмо примерно датируется осенью 1927 г., в нем Литвин-Молотов подробно разбирает прочитанную им первую треть новой повести Платонова "Строители страны", в которой действуют персонажи будущего "Чевенгура". Литвин-Молотов приходит к выводу о невозможности публикации этого сочинения: Обычное землеустройство в революционные дни и борьба против нищеты за восстановление хозяйства – это обычное революционное дело выставлено как попытка в срок построить социализм, и с такими комментариями от автора и от лица действующих героев, что в результате их создается лишь одно впечатление: люди беспомощно барахтаются в несбыточных идеях, мечтаниях и делах, в то время, когда надо бороться за человеческий образ жизни, что идея построения социализма – больная идея, что где-где, а в России социализм никогда не будет построен, ибо в такой отсталой стране и думать его построить нельзя. Литвин-Молотов полагал необходимым уничтожить такое впечатление и переделать сочинение в свете партийных решений Сталина и его сторонников о строительстве социализма в одной стране. И Платонов начал редактировать роман, фрагменты которого стали появляться в советской печати в 1928 г. Самым крупным была повесть "Происхождение мастера" (начало "Чевенгура"). Полностью роман издать было невозможно по цензурным соображениям, особенно после такой рецензии Сталина на повесть "Впрок": К сведению редакции "Красная новь". Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им "впрок". Да и сам Платонов всегда понимал невозможность публичной критической сатиры в советской культуре: Наша эпоха страшно нуждается в двух талантах: типа Мольера и Салтыкова-Щедрина. Но замечательно то, что если бы они появились, то современного Мольера никогда бы на сцене не поставили, а Щедрина не напечатали. Когда я читаю эти строки 1927 г., в которых Платонов предсказывает будущее творчество Булгакова, то мне хочется думать, что Василий Петрович, деверь Агапёнова и невольный соавтор его "Тетюшинской гомозы", это Платонов в той же степени, что и Агапёнов – Борис Пильняк. В итоге "Чевенгур" стал "эмигрантом", в нашей стране вышел только в годы перестройки, а публикация ранней его редакции – "Строителей страны" (увеличивающей текст "Чевенгура" на четверть) растянулась на двадцать лет и произошла благодаря усилиям исследователей Платонова – Н. Корниенко и В. Вьюгина.

Помимо советской цензуры роман Платонова подвергся и цензуре семейной. Первоначальная редакция ("Строители страны") содержала историю любовного романа Платонова с женой – Марией Кашинцевой (1903–1983), которая прямо заявляла на полях рукописи, что всё это есть в письмах ко мне. О биографической подоплеке романа свидетельствует и автор: Пишу о нашей любви. Я просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучатся. Настоящий писатель – это жертва и экспериментатор в одном лице (письмо жене, 3.7.1927). Почти одновременно с романом Платонов попытался сделать из своей переписки столь же драматичную беллетристику (незавершенная повесть 1927 г. "Однажды любившие"). В молодости Мария Кашинцева небезуспешно играла роль роковой женщины. Петербургская девушка, ставшая в силу революционных русских реалий воронежской студенткой, одновременно влюбила в себя женатого красного командира Леонида Александрова (последнее известное его письмо датировано мартом 1922), зав. подотделом искусства губисполкома и театрального деятеля Георгия Малюченко и самого Платонова. Сохранилась записка Платонова Малюченко: Жорж! Я остаюсь. Не протестуй! Я выясню всё и за тебя и за себя. Мне больше нестерпимо. Разрубим узел сразу, чем без конца томиться (1921). Отношение М.А. к своим любовникам было вполне хладнокровным: Ваше чувство не ко мне, а к кому-то другому. Меня же вы совсем не можете любить, потому что я не такая, какою вы идеализируете, и еще – вы любите меня тогда, когда есть луна, или ночь, или вечер – когда обстановка развивает ваши романические инстинкты (М. Кашинцева – А. Платонову, 1921). В 1922 г. Мария родила от Платонова сына (крестным отцом его стал Малюченко), но официальный советский брак согласилась оформить лишь 20 лет спустя.

В известной всем редакции "Чевенгура" есть второстепенный женский персонаж – слободская девочка Соня Мандрова, в которую был влюблен Александр Дванов. В первоначальной редакции романа "Строители страны" Софья Александровна Крашенина, тонкая филигранная красавица, была не только сельской учительницей в Волошине, как и М. Кашинцева, но и покорительницей сердец: Паек учительницы собирался подворно, но учить детей советскому добру крестьяне не посылали и школа была не нужна; мужики заподозрили еще, что учительница их хлебом кормит карогоды своих любовников. В этом мужском хороводе кружатся не только отважный фантазер Александр Дванов (прототип Платонов) и рыцарь-расточитель, он же бережный пахарь Копенкин (прототип Л. Александров), но и выброшенные Платоновым из "Чевенгура" интеллектуальный фокусник Геннадий (прототип Малюченко) и обладатель работающего разума молодой Гратов (тоже Платонов).

Александр Дванов отправляется строить социализм в отдаленных поселениях, потому что знал, что женщина охотнее любит мужчину, оборудованного свершенными делами. У руки любимой можно только уничтожать любовь, а делать ее следует вдалеке от нее – например, в унылых растерянных полях. Геннадий любит ее всю целиком, как революцию, – вместе с плохим платьем, грязью под ногтями от занятий хозяйством, с испорченным зубом во рту и вместе с ее сочувствием революции и надеждой на нее. Гратов воображает любовь как теорию сопротивления живого материала. Он считал, долго ли продержится его сердце, все сжимаемое гайкой тоски. Любовников Софьи объединяет не только предмет поклонения, но и обреченность чувств: Любящий как человек на другом берегу реки: кричит, чтобы его взяли, но на этом берегу нет паромщика. Они предполагают, что Софья нечаянно для себя может полюбить недостойного, потому что и ей присущ любовный фатализм: Я не хочу искать любви, я хочу с ней встретиться нечаянно. Софья любит всех, даже дальнего друга с берегов Ильменя, и никого в особенности, потому что любая женщина хочет иметь всех мужчин, а в одного влюбляется только от отчаяния и невозможности. Все эти сюжетные и чувственные коллизии делают романный текст более понятным, тогда как любой читатель обычной редакции "Чевенгура" удивится московской метаморфозе Сони. Комсомолка и чистильщица машин на Трехгорной фабрике похожа на стойкое растение, способное родить разве что цветок, и без долгих сомнений отдается на кладбище новому знакомцу Сербинову. Для Софьи Крашениной из "Строителей страны" это куда более логичное поведение.

Сократив до минимума в "Чевенгуре" роль Софьи, Платонов лишился, возможно, краеугольной аллегории своего произведения – сопоставления женщины и революции: Женщина создает на свете мечту, а мужчина ее исполняет. В социализме тоже есть какая-то высота женщины: превратить производительные силы в автомат без человека, – но для него, а самим освободиться и вырваться из этой чадной кухни мира. В ненависти пролетариата к буржуазии есть ненависть женщины к кухне. Но когда исполняешь мечту женщины, то женщину некогда ласкать, и она тебя забывает. – Так и должно быть… На конце любви и революции лежит открытый гроб, а не жалованье (диалог Дванова и Копенкина в "Строителях страны").

Со своей стороны, и мужчины романа сознательно подменяют любовь к женщине любовью к революции: Социализм потребует неимоверных усилий и добавочных сил от человека. Где же взять эти добавочные силы? Ясно – в любви: то, что человек отдавал молодости, любимой и семье – теперь потребовала революция себе. Человек должен нынче заплатить за продолжение жизни чувством любви, но потом эта плата возвратится социализмом и всемирной дружбой (диалог Гратова и Геннадия в "Строителях страны").

Итак, с одной стороны, люди теряют свинцовую тяжесть имущества и тормозящую тоску любви – их уносит поток революции. С другой стороны, Россия в революции искала себе мужа. Она отвергла гимназиста Керенского, как незрелого в половом отношении, и как будто нашла себе мужа – пожилого и обстоятельного Ленина. Был и иной вариант, что Россия останется девицей, то есть вольной анархией.

Взаимосвязь любви и революции актуализировала жизнь без секса, о чем Платонов писал в неизданном при жизни "Эфирном тракте": Девственность женщин и мужчин стала социальной моралью, и литература того времени создала образцы нового человека, которому незнаком брак, но присуще высшее напряжение любви, утоляемое, однако, не сожительством, а либо научным творчеством, либо социальным зодчеством. Очевидно, что возникнет проблема продолжения рода человеческого, которую герои Платонова – Гратов и Дванов думали разрешить покорением природы: Тогда мертвые будут воскрешены – не из необходимости, а для доказательства творческой силы и вечной памяти человечества. Понимать это "воскрешение мертвых", вероятно, следует символически. Герои Платонова участвовали в жестокой гражданской бойне: Матросы не жалели никакой материальной ценности – жгли печку в августовскую ночь, выкидывали недоеденное мясо большими кусками, стреляли в ночные тени на полях – и может там падал безымянный человек – и по всякому хотели скрытно, бессознательно отомстить людям и миру за близкую утрату собственной жизни. Один матрос стрелял из нагана по светящимся окнам встреченных железнодорожных будок. Современник Платонова, живший по ту сторону океана Уильям Фолкнер писал не только о жителях Йокнапатофы. Целый ряд его произведений посвящен ветеранам Великой войны, которых он называл "мертвецами". Все эти мертвые старые пилоты не чураются свободных отношений, и например, в романе "Пилон" действует странная семья странствующих авиаторов в составе двух мужей и одной жены, что сравнимо с сексуальной практикой персонажей Платонова.

Но это было дальней перспективой, а близкая реальность страны полнокровия оказывалась иной. Платонов осудил социалистическую утопию донского города Солнца – Чевенгура: От едкой свежести воздуха и противостояния солнца на тот город можно смотреть только сквозь слезы. Его устрашает и прямая демократия чевенгурцев: ежедневные собрания для усложнения общей жизни; и чтобы хоть одна девка всегда голосовала напротив; а поскольку вопросы решаются большинством, то когда-нибудь неграмотные постановят отучить грамотных от букв – для всеобщего равенства. Чевенгурский совет – пародия на дилемму любви и революции Софьи и ее любовников: он заседает в церкви, по окончании мужчины по согласию ласкают в алтаре Клабздюшку – свою коллегу (в поздней версии Платонов поменял имя чевенгурской партактивистки на более благозвучную Клавдюшку).

В ранней же редакции романа Платонов шел еще дальше в своей критике, говоря не о частном случае безумного Чевенгура, но о большевистской политике в целом:

Будущий мир будет сделан все-таки кувалдой, а не песней и не красотой

Большевики устроили народу предвоспитательный понос, чтобы тело не нервничало и не сопротивлялось под лезвием революции.

Прогресс движется на ржаном зерне, – надо искать способов обнищания, увеличения несчастий человека; бедствие – вот единственный воспитатель.

Гораздо выгоднее и прочнее владеть людьми, чем временным и неживым имуществом.

Результаты проведения этой губительной доктрины наблюдает уже в начале 1920-х гг. появляющийся ближе к концу романа член железной и оптимистической партии Сербинов: Многие русские люди с усердной охотой занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования жизни: одни пили водку, другие сидели с полумертвым умом среди дюжины своих детей, третьи уходили в поле и там что-то тщетно воображали своей фантазией.

В первоначальной версии романа Платонов придумал замечательный мотив с культурой Ренессанса: Близко шумело море, спускалась усталая птица ночи, Данте шел в горах и ждал, когда с конца света начнется поход солнца над круглым лабиринтом ада. Он ждал Беатриче на каменном мосту, выстроенном по чертежу да Винчи, чтобы освежить свое сердце от адового чада. Беатриче не выходила – или ее заласкал муж, или она мертва. У нее есть муж, у Данте – жена: эти спутники назначены обрезать крылья, чтоб человек не обратился в летящий дух и в ничто, а рос прочно в почве.
Беатриче он любил как крест на своей могиле, где рано улеглись его великие надежды. Беатриче ищет нового бога для лучшего сотворения мира, – или мужчину, одаренного как бог. Данте знал про скорбь Беатриче и ночью чертил на своей груди царапины ногтем – в знак своего убожества и злого бессилия.

Очевидно, что образы Данте и Беатриче должны были помочь выстроить параллель "Новой жизни" в романе Платонова. Но и эта идея была подвергнута уничижительной критике и со стороны жены, и со стороны цензуры:

Кончилась жизнь – началась ржавая вечность!