Владимир Тольц: Весь этот радиочас мы посвятим очередной передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей", основанного на опубликованной недавно (частично заново) трилогии Виталия Шенталинского "Рабы свободы", "Донос на Сократа" и "Преступление без наказания".
Героя нашей сегодняшней передачи - писателя, чьи утаенные от читателей рукописи сохранились в лубянских архивах, Иосиф Бродский числил в одном ряду с Джойсом, Кафкой и Музилем. Драматургическим творчеством нашего героя не раз интересовался Ионеско. А друг Ионеско – русско-французский драматург и теоретик театра Михаил Волохов ставит его в один ряд с отцами театра абсурда Беккетом и Ионеско. Между тем его пьесы, как и главные прозаические произведения, ни разу при его жизни не были изданы. Думаю, некоторые из слушателей уже догадались – речь сегодня пойдет об Андрее Платонове.
Еще в начале 1970-х я услышал от кого-то из "аэропортовских" (жителей "писательских" домов возле метро "Аэропорт" в Москве) мрачную шутку: Платонову-де "повезло" - его не посадили и не расстреляли; его творчество почтил своим вниманием сам Сталин, которому Платонов хотя и не понравился, но, несмотря на это, власть же не отлучила писателя от литературы. Ну, да, "не отлучила"! - Платонов так до конца жизни и прожил во флигеле на Тверском бульваре, во дворе Литинститута, который этот "русский Кафка", как уверяли некоторые его коллеги из Союза писателей, в качестве дворника подметал. И верно – "не посадили". Посадили по обвинению в шпионаже его 15-летнего сына, в 21 год умершего от приобретенного в лагере туберкулеза. (Ухаживая за сыном, от него заразился и отец.) Про невозможность публиковаться я уж сейчас не вспоминаю…
Так кто же он, Андрей Платонов, и почему обрушились на него эти несчастья? И как его неизвестные миру сочинения оказались арестованными на Лубянке? С этими вопросами я обращаюсь к Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Андрей Платонов – гений русской прозы, мой любимый писатель. И как оказались его рукописи на Лубянке – это тоже понятно, потому что такой писатель не мог не войти в противоречие с социальной действительностью. Потому что он породил Героя, и я считаю, это - главное открытие художественное Платонова, почему у нас такой один Платонов, другого подобного нет даже во всей мировой литературе.
По моему мнению, его главное литературное открытие – это герой, новый герой – народ-сирота. Герой, которого раньше не было в литературе. Сирота, лишенный Земли-матери, отторгнутой революцией от человека, революцией-мачехой взамен матери, и лишенный отца – Бога, который тоже был подменен Отцом всех времен и народов, идолом-вождем, сначала это был Ленин, потом Сталин. И так образовался этот народ-сирота, круглый сирота.
Естественно, что писатель, породивший такого неприкаянного бездомного героя, он шел поперек правящей идеологии. И как ни пытался Андрей Платонов, - гражданин, человек, - как он ни пытался встроиться в общий ряд, художник оказывался сильнее. Голова все равно торчала и требовала усекновения. Вот отсюда все несчастья, которые его преследовали, в конце концов, погубили.
Вызов Платонова большевистской системе, он особен, он, конечно, уникален. Потому что его утопии – это как проделки юродивого, дурака какого-то, который умнее умных. Между прочим, он сам на это намекал. Он говорил, что сознание себя Иваном-дураком – это самосознание народа, народа-хитреца, умницы, который поставлен в дурацкое положение.
Лубянка так или иначе пасла его всю жизнь, завела дело. И неудивительно, что его творения оказались в архивах Лубянки, удивительно другое – что они сохранились. И вот тут счастливый случай помог.
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский, чьи находки в архивах Лубянки легли в основу нашего цикла передач о репрессированной литературе.
Но, конечно, готовясь к передаче, я читал не только трилогию Шенталинского. В дневниках Вячеслава Полонского (в 1931 он был ответственным редактором "Нового мира") нашел такую запись, датированную 4 июля 31 года:
"Вчера статья А. Фадеева о повести Платонова “Впрок”. Повесть он <…> печатал в “Красной нови”. Повесть оказалась контрреволюционной. Когда рукопись эта была у меня, я говорил Платонову: “Не печатайте. Эта вещь контрреволюционна. Не надо печатать”. Фадееву нужен был материал для журнала — он хотел поднять “Красную новь” до уровня, на котором она была “при Воронском”. Ну, — взял, может быть, рассчитывал на шум в печати — поднимет интерес к журналу. Но “Впрок” прочитал Сталин — и возмутился. Написал <…> на рукописи: “Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло „впрок””. На полях рукописи <…> Сталин будто бы написал по адресу Платонова: “мерзавец”, “негодяй”, “гад” и т. п. Словом — скандал. В “Правде” была статья, буквально уничтожившая Платонова. А вчера сам Фадеев — еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., — он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев, напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: “Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку…” и т. д. Кончает статью призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они “зорче смотрели за маневрами классового врага” и “давали ему своевременный и решительный большевистский отпор”.
Все это превосходно — но ни звука о себе, о том, что он-то и попался на удочку, он-то и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно, — хочет нажиться даже на своем собственном позоре".
Владимир Тольц: Много позднее о том же писал в своих мемуарах и Вениамин Каверин:
"Нельзя не отметить, что по отношению к Платонову Фадеев должен был испытывать особое чувство вины. Именно по его вине жизнь Платонова была уродливо и безжалостно искажена".
Владимир Тольц: Опираясь на исследование одного из участников нашей программы Игоря Курляндского, можно сделать вывод, что Каверин ошибался, полагая, будто Александр Фадеев заранее выделил в повести Платонова не соответствующие "генеральной линии" пассажи, взбесившие кремлевского читателя. (Все подчеркивания и пометы на публикации, прочитанной Сталиным, сделаны им самим.) Чего, чего, а политического чутья у Сталина хватало и безо всяких фадеевых! И он безо всяких подсказок расписал бранными репликами опубликованное в "Красной нови" сочинение молодого Платонова (тому было в ту пору неполных 32 года) и определил его как "Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами". Весьма важным, на мой взгляд, представляется то, что Игорь Курляндский подметил и, так сказать неполитические резоны сталинского гнева:
"…верховный критик категорически не принял стиля повести, показавшегося ему антихудожественным, что неудивительно. Сталин, еще с семинарских лет воспитанный на классических образцах русской прозы, неуклонно старался вгонять словесность в прокрустово ложе реалистического канона".
Владимир Тольц: Об особенностях платоновского стиля, - прежде всего о языке, - Иосиф Бродский высказался так:
"Первой жертвой разговоров об Утопии -- желаемой или уже обретенной – прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.
Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или - что точнее - обнаруживает тупиковую философию в самом языке.
<...> этого достаточно, чтобы назвать Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в целом".
Владимир Тольц: Рассуждая о другой повести Платонова, о «Котловане», Бродский писал:
"То, что он проделывает с языком, не выходило далеко за
рамки той утопии (строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он предстает <…> ".
Владимир Тольц: Платонов, по мнению Бродского, не был врагом советской Утопии, режима, коллективизации и прочего.
"Единственно, что можно сказать всерьез о Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык.<…> Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее -- о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость.
Мне думается, что поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может. И все-таки следует приветствовать любую попытку воссоздать этот язык, компрометирующий время, пространство, самую жизнь и смерть -- отнюдь не по соображениям "культуры", но потому что, в конце концов, именно на нем мы и говорим".
Владимир Тольц: Я вовсе не думаю, что Сталин столь тонко почувствовал органичность платоновского языка создаваемой под его руководством Утопии и "стилистическую" чужеродность Платонова его сталинскому канону. Однако что-то из этого он безошибочно все же понял, распорядившись "наказать автора и головотяпов-[издателей] так, чтобы наказание пошло им "впрок".
Но справедливости ради стоит отметить, что Платонов оказался "под колпаком" органов, в архивах которых сохранилось его арестованное Слово, не после этого злобного сталинского распоряжения. Как и вся советская литература, он находился там и раньше - уже "по определению" - в качестве подозреваемого, способного сочинить нечто своевольное, что может оказаться политически неконтролируемым.
Материалы замечательной документальной подборки, сделанной, правда, с типично чекистскими купюрами, двумя авторами Владимиром Гончаровым (он – полковник запаса, выпускник Высшей школы КГБ, работал в Центральном архиве ФСБ, а ныне в Отделе новейшей истории РПЦ Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета) и Владимира Нехотина свидетельствует, что в поле зрения ОГПУ Платонов оказался еще до публикации повести, разозлившей Сталина.
"СВОДКА
СЕКРЕТНЫЙ ОТДЕЛ ОГПУ
10 декабря 1930 г.
<...> рукопись Андрея Платонова "Впрок". Обсуждалась эта вещь на рабочем редсовете [Объединенного государственного издательства (ОГИЗ)], вызвала очень резкие суждения. Все же, принимая во внимание согласие автора на любую правку и заявление его о том, что многие установки этой повести он сам считает теперь ошибочными, решено было в случае, если изменения окажутся удовлетворительными, рукопись принять к печати. Была выделена комиссия <…> — для работы с Платоновым. Первый разговор был вначале очень труден, т. к. Платонов чувствует себя обиженным и ущемленным вообще. Он говорил: "Я не против воспитания, но у нас воспитывают так, что головы отрывают". Через полчаса разговор пошел легче, многое выяснили и установили, что надо изменить. Но следующие встречи показали, что дело не обойдется так уж просто. По конкретным поводам приходилось спорить подолгу и договорившись один раз, возобновлять об этом же разговор в следующий раз, так как исправления бывали недостаточными. Платонов работает над этой рукописью с тем большей неохотой, что не придает ей большого значения. Он не считает ее и правильной, но говорит, что она имеет для него значение завершения определенного периода развития и начала нового. Для скорости и точности решили сделать так: редакторы сами вносят изменения и изымают из рукописи то, что считают нужным, а Платонов потом литературно оформит исправленные места. Платонов часто приходит в изд<ательст>во, потому что у него нет ни гроша, а изд<ательст>во ему должно давно уже изрядную сумму. Но денег сейчас не дают никому. Это очень ухудшило настроение Платонова. В последний раз он приходил сегодня 10/XII — рассказал, что "Новый мир" хочет опубликовать часть повести "Впрок" и что это выручит его материально, но редакторы, работающие сейчас над рукописью <…> задержали ее и не выдадут на руки Платонову до тех пор, пока не изымут из нее политически вредные моменты. Выше я указал, что Платонов рассказывал об изменении своей политической позиции. Он сам говорит о задачах, которые ставил перед собой как писателем раньше так: показать, как много сволочей населяет землю, сколько их и какие они в Советском Союзе, и как они вредят правительству социализма. Ошибкой своей он считает то, что говорил только о моментах отрицательных. "Расставил красные сигнальные огни, опасность сигнализировал, а рельсы не положил — ехать нельзя было" — это слова Платонова. Недавно он ездил с писательской бригадой в Ленинград на электрозавод. Приехал очень приподнятый, много рассказывал хорошего, причем говорил с увлечением не только о материальном производстве, но и об организации партийной и профессиональной, об общественном росте рабочего. Бытовые условия у Платонова очень трудные — нет комнаты, нет денег, износилась одежда. Литературные работники из РАППа или близко стоящие к пролетсектору от него отшатнулись после скандального рассказа "Усомнившийся Макар" (в "Октябре"). Этим пользуются "попутчики" , группирующиеся вокруг изд<ательст>ва "Федерация". Они чувствуют в нем силу и то подкармливая его, то <…> вызывая в нем раздражение против слабых писателей, в бытовом отношении обставленных гораздо лучше его, стараются закрепить его за своим лагерем.
Сказывается здесь и та закваска, кот<орую> Платонов получил в начале своей лит<ературной> работы. Ведь, когда он только начал писать, на него сразу же обратил внимание Пильняк, помог ему овладеть грамотой. Приобрел этим влияние на него и, конечно, немало попортил. Решение работать над рукописью "Впрок", несмотря на ее огромные идеологические ошибки, было принято редакторами именно для того, чтобы попытаться вырвать Платонова из рук этой банды. Такую попытку надо сделать, тем более, что Платонов сам хочет изменить свои позиции. Сейчас, как уже сказано, большой помехой является материальный момент".
Владимир Тольц: "Материальный момент", попросту нужда, как и почти полная невозможность печататься преследовали Платонова все оставшиеся до конца его жизни 20 лет. Никогда за это время не были напечатаны ни законченный в 1929 роман "Чевенгур", ни повести "Котлован" и «"Джан", ни одна из его пьес. Основной груз творческого наследия Платонова многие десятилетия оставался неизвестным его соотечественникам. Но только не зорко следящим за "литпроцессом" органам госбезопасности.
Я снова обращаюсь к Виталию Шенталинскому.
- Уже после того, как многие из перечисленных мной произведений Платонова были опубликованы в СССР, Вы извлекли из архивов Лубянки и опубликовали неизвестные до того части его литературного наследия.
- Первый вопрос: как они попали туда? В результате негласного обыска? Как-то иначе?...
- Второе: В каких лубянских делах эти материалы сохранились? Обычно, - и это знают ваши читатели и слушатели нашего цикла, - Вы черпали неопубликованное наследие репрессированных писателей из их следственных дел. (Оперативные подборки, дела оперативного наблюдения и материалы оперативной разработки, как я понимаю, Вам в отличие от чекистских архивистов были недоступны.) Так как же и почему, и кто, и с какой целью сохранил на Лубянке то, о чем пойдет далее речь в нашей передаче?
Виталий Шенталинский: Архивисты Лубянки мне не объяснили толком, как и когда возникла эта толстая папка, которую они дали, переплетенная как книга, с четкими типографскими буквами на обложке, там было написано: "ОГПУ. Совершенно секретно. Неизданные произведения, изъятые при обыске (Андрея Платонова). Москва, 1933 год".- Один ответ уже есть – изъятые при обыске. Но при каком обыске, когда? Некоторые исследователи предположили, что эти тексты были изъяты при обыске у писателя Николая Анова. Он заведовал редакцией журнала "Красная новь", туда Платонов носил свои рукописи. Он был арестован в 1932 году, незадолго до появления этого дела, по делу "сибирской бригады". И вот предположение такое, очень правдоподобное, что эти тексты Платонова были выделены из дела Анова и зафондированы отдельно.
Дело на Платонова заведено было в 1933 году. Это неслучайная дата, потому что это критический момент жизни писателя. Тогда после опубликования повести "Впрок" – это 1931 год, -опубликована в "Красной нови", на него обрушился гнев самого Сталина. Сталин назвал Платонова "агентом наших врагов", не более и не менее.
Владимир Тольц: Вы сейчас сказали интересную вещь. 1933 год, Сталин сказал, и мы знаем, что между словом Сталина и делом всегда интервал небольшой. Что же они ждали два года? Что же мы тогда говорим, что эта фраза Сталина и сломала всю жизнь Платонову?
Виталий Шенталинский: Дело было заведено, вы правы, и могли арестовать в любой момент, нужна была только команда. Это ответ на вопрос, почему сохранились эти рукописи – потому что их держали как компромат на Платонова. Но ареста не последовало, ему дали жить. Вот игра судьбы. Объяснений не содержится в этой папке. Ясно только, что папка уцелела чудом. На ней действительно, как вы говорите, нет этого грифа "хранить вечно", которые были на следственных делах. Один из архивистов рассказывал мне очень интересную историю, что когда-то много лет назад при очередной чистке хранилища он вынул ее из груды, предназначенных к уничтожению материалов, и зачитался, и переложил в действующий фонд – жалко стало, занятно пишет этот Платонов!.. Так или иначе, мгновенный порыв, движение руки – и вот рукописи уцелели. Так бывает.
Владимир Тольц: Вот опубликованная Виталием Шенталинским справка уже упоминавшегося в наших передачах чекистского специалиста по литературным делам - оперуполномоченного 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Николая Шиварова:
"А. Платонов – сын рабочего и сам бывший рабочий, получил незаконченное высшее техническое образование и работал в системе В[сесоюзного] С[овета] Н[ародного] Х[озяйства] как инженер-консультант по электростроению. За последнее время работает в тресте точной механики, где, как изобретатель электрических весов, премирован. На получаемое жалованье с этой своей работы Платонов и живет. Литературные доходы были относительно значительны в прошлом, но за последние два-три года он фактически не печатается и никаких гонораров не получает. Живет бедно.
Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер. Леонид Леонов и Б[орис] Пильняк охотно ставят его наравне с собой, а Вс. Иванов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы.
Из опубликованных произведений Платонова наиболее известны: «Рождение мастера» – первая повесть писателя; «Епифанские шлюзы» – основная идея в аналогии между Петровской эпохой и эпохой соцстроительства в СССР; «Впрок» – сатира на колхозное строительство.
За опубликование повести «Впрок» редакция журнала «Красная новь» получила выговор, и фактически только после этого Платонова начали прорабатывать и перестали печатать. Платонов тогда говорил: «Мне все равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов[арища] Сталина), этот человек повесть читал и по существу мне ответил. Все остальное меня не интересует».
Написанные после повести «Впрок» произведения Платонова говорят об углублении антисоветских настроений Платонова. Все они характеризуются сатирическим, контрреволюционным по существу подходом к основным проблемам социалистического строительства. Платонов пытался опубликовать полностью или отрывками некоторые из этих произведений, убеждая, что опубликование их не только допустимо, но и необходимо в интересах партии:
«...Нет ведь ни одного писателя, имеющего такой подход в тайники душ и вещей, как я. Добрая половина моего творчества помогает партии видеть всю плесень некоторых вещей больше, чем Р[абоче]–K[рестьянская] И[нспекция]».
Платонов читает свои произведения только своим ближайшим друзьям: А. Новикову и И. Сацу и не пускает свои рукописи по рукам.
Приложение: три сатирических произведения А. Платонова:
1. «Технический роман» – даны наиболее существенные главы.
2. «Ювенильное море» – роман.
3. «14 красных избушек».
Владимир Тольц: Я снова обращаюсь к Виталию Шенталинскому:
- К тому времени, как Вы получили на Лубянке этот документ, два из упомянутых в нем произведений Платонова "Ювенильное море" и "14 красных избушек" были уже опубликованы в СССР. Вы обнаружили, что "лубянские тексты имеют некоторые разночтения по сравнению с изданными". А в рукописи "Ювенильного моря" есть неопубликованный фрагмент. Прежде чем задать Вам вопрос, я хочу ознакомить наших слушателей с этим текстом. Это трагикомическая сцена, в которой на собрании активистов "заслуженная совхозная бабушка" Федератовна обвиняет своих друзей по партии в мягкотелости.
"–…Ему себя жалко!
Умрищев теперь остервенел от вида этой разумно-речистой старушки и громко приказал:
– Замолчи ты наконец, гнусная юмористка!
Афанасий же Божев, наоборот, – еще более стал чист на лицо и еще более добродушно и преданно глядел на старушку.
– Пускай она говорит, Адриан Филиппович, – попросил Божев Умрищева. – Иль ты самокритики не любишь?
– Люблю, – осунулся Умрищев. Пусть только бабушка зовет меня впредь оппортунистом, а не классовым врагом. Я признаю свои ошибки, отрекаюсь от самого себя и обещаюсь, начиная с завтрашнего дня, во всюду соваться. Спасибо тебе, бабушка!
Божев тоже встал тут же с места и раздельно объявил, что старушка проявила сейчас необходимую бдительность и что в Умрищеве действительно есть нечто оппортунистическое, например, его лозунг: «в (…) ты не суйся!»; благодаря такому непрерывному влиянию оппортунизма, низовые звенья аппарата – тот же он, Божев, давно уже чувствовал какое-то горе, только не мог его выпукло осознать и от этого темного горя у него давно болело сердце и теперь болит; больше того, у него даже неизвестно отчего иногда поднимается температура, а однажды он видел сон, что его порет ремнем пролетариат, и он проснулся в ужасе и в поту, но чувствовал почему-то, что пролетариат в основном прав. Однако он не будет, как Умрищев, откладывать свою перестройку до завтрашнего утра, это есть оппортунистическая уловка, он уже сейчас чувствует себя довольно сильно перестроившимся и любит бабушку Федератовну, как смена, как сын и внук.
– Ах ты, мерзкий, ах ты, личность гнуснейшая, – шептала Федератовна помимо общего внимания. – Да я б тебя задушила, если бы родила…".
Владимир Тольц: Скажите, Виталий, что Вам, опубликовавшему этот текст, добавляет к знанию и пониманию Платонова?
Виталий Шенталинский: Он очень хорошо передает состояние отчаяния таких людей, как Андрей Платонов, которых публично превращали в искусственных классовых врагов, которых "порет ремнем пролетариат", как выражался сам Платонов. "Ювенильное море", надо вспомнить, написано в 1931-32 году, то есть как раз тогда, когда с самим Платоновым, как и с его героями, совершали эту публичную процедуру – порку ремнем на площади. Именно в это время летом 1931-го он тогда написал покаянное письмо Сталину, по существу это был донос на самого себя. Редчайший жанр, который требует психологического изучения. И он там называет в этом письме свою повесть "гнусной", "бредовой". Вот эта атмосфера доносительства и самодоносительства передана в этом приведенном эпизоде очень сильно.
И еще, с точки зрения стиля: мы видим, что Платонов меньше всего сочинитель, сама жизнь движет его пером, он ничего не сочиняет, он порождает своих героев, как мать детей, он растворяется в них, он как бы отдает им частицу своего Я, своей крови.
Владимир Тольц: Из сводки Секретно-политического отдела ОГПУ. 20 октября 1933 г.
"[…]материальное положение ПЛАТОНОВА тяжелое. […] Рукопись "Ювенильное море" (35) возвращена, даже без отзыва, из Альманаха "Год 16-й". За лето П<латонов> написал пьесу <…> . В основном она связана с главной идеей "Ювенильского моря": незнание и непонимание природы, преувеличенное представление о месте человека в ней и о "покорении" природы ведет не только к практическим ошибкам, но и к философскому пессимизму (так говорил автор, передаю сокращенно, но точно)".
Владимир Тольц: Чекистские публикаторы этой информации не приводят ни имени источника ее, ни имени составителя сводки. Судя по должности последнего ("Уполномоченный СПО ОГПУ") осмелюсь предположить, что это все тот же спец по литературе Николай Шиваров.
Упомянутый опером Шиваровым "Технический роман" - вообще неизвестная ранее страница творчества Платонова.
Я вновь обращаюсь к Виталию Александровичу:
- О чем это сочинение?
Виталий Шенталинский: "Технический роман" - это новая была находка, до сих пор не знали, что существует такое произведение у Андрея Платонова. Главный герой этого романа тоже подобен Платонову. Это герой, который верит в советскую власть, в электричество, что революция – это молния, которая, попав в руки человека, должна созидать, а не разрушать. И потом все бы ничего, но события развиваются своим чередом, и оказывается, что для осуществления этой мечты нужно уничтожить несколько поколений людей. То есть эта мечта обращается в такую трагическую истину. И в результате Платонов вместе со своим героем попадает в ловушку. Он пишет об этой иллюзорной свободе, так он кончает "Технический роман": "А где свобода? Она далеко впереди, за горами труда, за новыми могилами мертвых". Вот это кратко. Вообще пересказывать Платонова, конечно, занятие неблагодарное – это невозможно. Надо читать.
"…Рабочие студенты приходили к вопросу об электричестве. К тому времени уже по всей стране революции шли слухи об этой таинственной силе, о молниеносном предмете, похожем в точности на Октябрьскую революцию, и все думающие большевики также озадачивались перед фактом электричества. В некоторых деревнях, как раз самых дальних и забвенных, председатели сельсоветов совместно с кузнецами и конторщиками уже строили электрические станции около публичных колодцев, пользуясь мотоциклами, брошенными убежавшими империалистами, – при этом, вследствие отсутствия бензина, моторы мотоциклов гонялись самогоном, добытым из хлеба, а так как самогон горел в моторах плохо, то к мотору прибавлялся местный ум машиниста – и моторы все–таки вращались, а в темных избушках горел свет.
Студенты–электрики понимали, что это мотоциклетное избушечное электричество есть заблуждение с технической стороны, но сердце каждого волновалось от воображения работающего тока во тьме и скуке бедняцкой земли. Узнав про такое событие, Душин засмеялся от радости и сказал всем, что от электричества в соломенной грустной избушке, может быть, начнется весь социализм, – это Октябрьская революция, превращенная из надежды в вещество".
Владимир Тольц: Знаете, когда я читаю и слушаю это сегодня, я вспоминаю шутливую студенческую песню конца 1950-х годов:
Нам электричество ночную тьму разбудит.
Нам электричество пахать и сеять будет.
Нам электричество заменит всякий труд.
Нажал на кнопку - и дела быстрей идут.
Сейчас это звучит как невольная ирония над "электрическими" мечтаниями Платонова, о которых студиозы 1950-60-х и не ведали. На самом же деле, думаю, это было навеяно тем, что вдалбливали на лекциях по истории КПСС, ленинским «социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Похоже платоновскую веру во всесилие электричества и так и не осуществленную к тому времени всеобщую электрификацию всей страны советские студенты сильно подрастеряли. Веру в социализм и советскую власть они утратят позднее. А Платонов?...
Из донесения во второй отдел 3-го (Секретно-политического) управления НКВД СССР. (Имя источника чекисты до сих пор не раскрывают).
15 февраля 1943 г.
" <...> Сейчас он, ПЛАТОНОВ, вообще в ужасном состоянии. Недавно умер его сын от туберкулеза. Сын его выслан и потом возвращен. Болезнь эту, как мне сказал ПЛАТОНОВ, он приобрел в лагерях и в тюрьме. ПЛАТОНОВ очень болезненно переживает смерть своего единственного сына.
Я чувствую себя совершенно пустым человеком, физически пустым — сказал мне ПЛАТОНОВ.- <...> Смерть сына открыла мне глаза на мою жизнь. Что она теперь моя жизнь? Для чего и кого мне жить. Советская власть отняла у меня сына — советская власть упорно хотела многие годы отнять у меня и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет. <...>Но я человек упорный. Страдания меня только закаляют. Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит! <...> Мое сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий. Я много напишу. Война меня многому научила". <...>
Владимир Тольц: Вернемся, однако, к "Техническому роману" Андрея Платонова.
Виталий Шенталинский сообщает нам, что авторское «я» в романе разделено между двумя главными героями – Душиным и Щегловым, "и никто не владеет истиной, все ее только ищут. У каждого – своя мечта и своя правда, как совместить их?".
"Душин хотел, чтоб земля пролежала нетленным гробом, в котором сохранилась бы живая причина действительности, чтоб социалистическая наука могла вскрыть гроб мира и спросить сокровенное внутри него: в чем дело? – и слух точной науки тогда услышит, быть может, тихий жалобный ответ.
Душин боялся втайне, что последующие люди разовьют такую энергию действий, что без остатка уничтожат все мировое вещество и больше ничего не случится.
Щеглов также был согласен с неприкосновенностью земного шара, потому что его отец и мать, четыре сестры и семь братьев лежали в могилах, а он жил один и должен теперь привлекать к научной ответственности все сокрушительные силы непонятного пространства. Однако когда Щеглов смотрел глазами исподлобья в высоту ночи или видел истощение людей во взаимной истирающей суете, он понимал, что человек есть местное, бедное явление, что природа обширнее, важнее ума и мертвые умерли навсегда...".
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский сообщает нам, что "герои "Технического романа" Душин и Щеглов когда-то дружно работали на одном паровозе, конечно, на том же, на котором работал и породивший их автор, том самом, о котором поется: "Наш паровоз, вперед лети, в коммуне – остановка!". А теперь Душин и Щеглов гуляют по кладбищу мертвого железа, где опочил их не долетевший до цели паровоз. Тут-то и обнаруживают друзья, что отныне им не по пути".
" – Митя! – сказал Душин. – Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!
Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства. Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели. Щеглов считал это реакционным возрождением птоломеевского мировоззрения, которое обоготворяет человека и разоружает его перед страшной скрежещущей действительностью, не считающейся с утешительными комбинациями в человеческой голове. Поэтому Щеглов молчал.
– Не хочешь? – спросил Душин. – Ну ладно, я и без тебя обойдусь.
– Обходись! – ответил Щеглов.
– Так ты против электричества и коммунизма? Ты не веришь?
– Нет, я не против... Ты скажи мне, по твоему проекту – сколько нужно меди на провода?
– Хорошо, я скажу: около миллиона тонн – на первую очередь!
– До свидания! – сказал Щеглов. – С такими проектами ты не победишь даже губернской тьмы, не только мрака вечности, как ты говоришь...
– Ты дурак и сволочь!
Щеглов близко и без волнения подошел к Душину.
– Семен, ты погляди, – он указал в ночь над пустыми пахотными угодьями. – Гляди, как тихо всё и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переваривается необрушенное просо и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце – оно бьется реже... Ты понимаешь что-нибудь?
– Ну дальше!
– Дальше вот что... Когда у нас будет хотя бы одна тысяча тонн меди, то из нее надо сначала делать копейки, а не провода...
– Ты мелкий несчастный человек! В тебе мещанский умишко – почему я с тобой был товарищем? – понять не могу!
По мосту гремела чья-то одинокая телега, лунная заря начинала светить на востоке. Щеглов молча вытерпел слова Душина и сказал ему:
– Если бы ты слушал не свой ум, а весь тот мир, который ты хочешь завоевать для чего-то, наверно – чтоб уничтожить его, если бы ты стал простым, грустным, может быть, человеком, тогда бы ты даже телегу, какая едет сейчас на мосту, мог бы использовать для электричества <…>
– Ты стервец, Дмитрий, и глупый человек – ты совсем не электрик!
– Пусть... Ты только не обижайся. Ну, до свидания!
– Отныне и навеки! – произнес Душин и не подал Щеглову руки".
Владимир Тольц: Передача подходит к концу. И я хочу успеть задать Виталию Шенталинскому, первым опубликовавшим фрагменты неизвестного ранее романа Андрея Платонова, вот какой вопрос:
- Что, на ваш взгляд, добавляют Ваши лубянские находки к нашему пониманию Платонова?
Виталий Шенталинский: Поставим так вопрос: что нового добавили бы какие-то рукописи Моцарта или Пушкина или факты из их жизни? И вот если мы так поставим вопрос, все станет ясно. Тем более, что особенность стиля Платонова в том, что он пишет притчами, он строить повествование как сплошную вереницу притч. И будучи фрагментами чего-то целого, они приобретают и некоторую самостоятельность. Ведь когда читаешь Платонова, хочется его запоминать целыми страницами, все равно как мед есть – много ли осилишь. Поэтому любые его фрагменты самоцельны.
Вообще нужно ли говорить, как драгоценны осколки мастера? Вот я приведу один пример. Кроме "Технического романа" удалось обнаружить в хранилищах еще одну работу Платонова, озаглавлена "Путешествие в 21 году". Это ничто иное, как часть будущего романа Платонова "Чевенгур". Но там есть страницы, которые отсутствуют в опубликованном романе, и весьма существенные. Вот представьте: «Ревзаповедник имени Всемирного коммунизма». Кстати, лучшее определение, по-моему, советского государства у Платонова. Коммуна решает на заседании поставить памятник Революции. И вот озабоченно говорит председатель: "Главную фигуру надо придумать". И герой, некто Дванов, рисует на бумаге фигуру. Он объясняет: лежачая восьмерка означает вечность времени, стоячая двухконечная стрела бесконечность пространства. В каноническом опубликованном тексте "Чевенгура" есть эта сцена, но нет самого рисунка, а лубянская рукопись добавляет к ней и саму фигуру Революции, начертанную рукой Платонова, весьма загадочную фигуру, потрясающий символ, недостающий образ Платонова.
Памятник поручили изготовить из железных прутьев железному мастеру.
Владимир Тольц: Лубянка, сохранившая неизданные тексты Платонова бдительно следила за ним до самой его смерти.
Из донесения в 3 Отдел 2 Управления НКГБ СССР.
5 апреля 1945 г. (Имя осведомителя не публикуется).
"Неделю назад Андрей ПЛАТОНОВ позвонил ко мне по телефону и высказал желание повидаться.
<...> Вначале речь его была бессвязной; тяжелое впечатление производил надрыв, с которым ПЛАТОНОВ рассказывал о себе, о своей семейной жизни, о своих неудачах в литературе. <...>. О своей болезни — ПЛАТОНОВ недавно заболел туберкулезом в тяжелой форме — он говорит как о "благосклонности судьбы, которая хочет сократить сроки его жизни". Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль. Эти жалобы чередуются у него с повышенной самооценкой, с презрительной оценкой всех его литературных собратий. <...>
"За что вы все меня преследуете? — восклицал ПЛАТОНОВ, — вы, вы все? Товарищи, — я знаю, преследуют из зависти. Редакторы — из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма. А ЦК за что меня преследует? А Политбюро? Вот, нашли себе врага в лице писателя ПЛАТОНОВА! Тоже — какой страшный враг, пишет о страдании человека, о глубине его души. Будто так уж это страшно, что ПЛАТОНОВА нужно травить в газетах, запрещать и снимать его рассказы, обрекать его на молчание и на недоедание? Несправедливо это и подло. Тоже это ваше Политбюро! Роботы ему нужны, а не живые люди, роботы, которые и говорят, и
движутся при помощи электричества. И думают при помощи электричества. Политбюро нажмет кнопочку, и все сто восемьдесят миллионов роботов враз заговорят, как секретари райкомов. Нажмут кнопочку — и все пятьсот, или сколько там их есть, писателей, враз запишут, как горбатовы".
Он вдруг закричал: "Не буду холопом! Не хочу быть холопом!"
<...> Он стал говорить о том, что чувствует себя гражданином мира, чуждым расовых предрассудков, и в этом смысле верным последователем советской власти. Но советская власть ошибается, держа курс на затемнение человеческого разума. "Рассудочная и догматическая доктрина марксизма, как она у нас насаждается, равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли. Все это ведет к военной мощи государства, подобно тому, как однообразная и нерассуждающая дисциплина армии ведет к ее боеспособности. Но что хорошо для армии, то нехорошо для государства. Если государство будет состоять только из одних солдат, мыслящих по уставу, то, несмотря на свою военную мощь, оно будет реакционным государством и пойдет не вперед, а назад. Уставная литература, которую у нас насаждают, помогает шагистике, но убивает душевную жизнь. Если николаевская Россия была жандармом Европы, то СССР становится красным жандармом Европы. Как свидетельствует история, все военные империи, несмотря на их могущество, рассыпались в прах. Наша революция начинала, как светлая идея человечества, а кончает, как военное государство. И то, что раньше было душой движения, теперь выродилось в лицемерие или в подстановку понятий: свободой у нас называют принуждение, а демократизмом диктатуру назначенцев".
Владимир Тольц: Вдова Платонова Мария Александровна рассказывала, что в 1951 за ним пришли. Двое, с Лубянки. Но он уже умирал. Арестовывать было поздно…
Прочитав об этом, я вспомнил галичевское о Пастернаке:
Как гордимся мы, современники
Что он умер в своей постели…
Героя нашей сегодняшней передачи - писателя, чьи утаенные от читателей рукописи сохранились в лубянских архивах, Иосиф Бродский числил в одном ряду с Джойсом, Кафкой и Музилем. Драматургическим творчеством нашего героя не раз интересовался Ионеско. А друг Ионеско – русско-французский драматург и теоретик театра Михаил Волохов ставит его в один ряд с отцами театра абсурда Беккетом и Ионеско. Между тем его пьесы, как и главные прозаические произведения, ни разу при его жизни не были изданы. Думаю, некоторые из слушателей уже догадались – речь сегодня пойдет об Андрее Платонове.
Еще в начале 1970-х я услышал от кого-то из "аэропортовских" (жителей "писательских" домов возле метро "Аэропорт" в Москве) мрачную шутку: Платонову-де "повезло" - его не посадили и не расстреляли; его творчество почтил своим вниманием сам Сталин, которому Платонов хотя и не понравился, но, несмотря на это, власть же не отлучила писателя от литературы. Ну, да, "не отлучила"! - Платонов так до конца жизни и прожил во флигеле на Тверском бульваре, во дворе Литинститута, который этот "русский Кафка", как уверяли некоторые его коллеги из Союза писателей, в качестве дворника подметал. И верно – "не посадили". Посадили по обвинению в шпионаже его 15-летнего сына, в 21 год умершего от приобретенного в лагере туберкулеза. (Ухаживая за сыном, от него заразился и отец.) Про невозможность публиковаться я уж сейчас не вспоминаю…
Так кто же он, Андрей Платонов, и почему обрушились на него эти несчастья? И как его неизвестные миру сочинения оказались арестованными на Лубянке? С этими вопросами я обращаюсь к Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Андрей Платонов – гений русской прозы, мой любимый писатель. И как оказались его рукописи на Лубянке – это тоже понятно, потому что такой писатель не мог не войти в противоречие с социальной действительностью. Потому что он породил Героя, и я считаю, это - главное открытие художественное Платонова, почему у нас такой один Платонов, другого подобного нет даже во всей мировой литературе.
По моему мнению, его главное литературное открытие – это герой, новый герой – народ-сирота. Герой, которого раньше не было в литературе. Сирота, лишенный Земли-матери, отторгнутой революцией от человека, революцией-мачехой взамен матери, и лишенный отца – Бога, который тоже был подменен Отцом всех времен и народов, идолом-вождем, сначала это был Ленин, потом Сталин. И так образовался этот народ-сирота, круглый сирота.
Естественно, что писатель, породивший такого неприкаянного бездомного героя, он шел поперек правящей идеологии. И как ни пытался Андрей Платонов, - гражданин, человек, - как он ни пытался встроиться в общий ряд, художник оказывался сильнее. Голова все равно торчала и требовала усекновения. Вот отсюда все несчастья, которые его преследовали, в конце концов, погубили.
Вызов Платонова большевистской системе, он особен, он, конечно, уникален. Потому что его утопии – это как проделки юродивого, дурака какого-то, который умнее умных. Между прочим, он сам на это намекал. Он говорил, что сознание себя Иваном-дураком – это самосознание народа, народа-хитреца, умницы, который поставлен в дурацкое положение.
Лубянка так или иначе пасла его всю жизнь, завела дело. И неудивительно, что его творения оказались в архивах Лубянки, удивительно другое – что они сохранились. И вот тут счастливый случай помог.
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский, чьи находки в архивах Лубянки легли в основу нашего цикла передач о репрессированной литературе.
Но, конечно, готовясь к передаче, я читал не только трилогию Шенталинского. В дневниках Вячеслава Полонского (в 1931 он был ответственным редактором "Нового мира") нашел такую запись, датированную 4 июля 31 года:
"Вчера статья А. Фадеева о повести Платонова “Впрок”. Повесть он <…> печатал в “Красной нови”. Повесть оказалась контрреволюционной. Когда рукопись эта была у меня, я говорил Платонову: “Не печатайте. Эта вещь контрреволюционна. Не надо печатать”. Фадееву нужен был материал для журнала — он хотел поднять “Красную новь” до уровня, на котором она была “при Воронском”. Ну, — взял, может быть, рассчитывал на шум в печати — поднимет интерес к журналу. Но “Впрок” прочитал Сталин — и возмутился. Написал <…> на рукописи: “Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло „впрок””. На полях рукописи <…> Сталин будто бы написал по адресу Платонова: “мерзавец”, “негодяй”, “гад” и т. п. Словом — скандал. В “Правде” была статья, буквально уничтожившая Платонова. А вчера сам Фадеев — еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., — он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев, напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: “Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку…” и т. д. Кончает статью призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они “зорче смотрели за маневрами классового врага” и “давали ему своевременный и решительный большевистский отпор”.
Все это превосходно — но ни звука о себе, о том, что он-то и попался на удочку, он-то и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно, — хочет нажиться даже на своем собственном позоре".
Владимир Тольц: Много позднее о том же писал в своих мемуарах и Вениамин Каверин:
"Нельзя не отметить, что по отношению к Платонову Фадеев должен был испытывать особое чувство вины. Именно по его вине жизнь Платонова была уродливо и безжалостно искажена".
Владимир Тольц: Опираясь на исследование одного из участников нашей программы Игоря Курляндского, можно сделать вывод, что Каверин ошибался, полагая, будто Александр Фадеев заранее выделил в повести Платонова не соответствующие "генеральной линии" пассажи, взбесившие кремлевского читателя. (Все подчеркивания и пометы на публикации, прочитанной Сталиным, сделаны им самим.) Чего, чего, а политического чутья у Сталина хватало и безо всяких фадеевых! И он безо всяких подсказок расписал бранными репликами опубликованное в "Красной нови" сочинение молодого Платонова (тому было в ту пору неполных 32 года) и определил его как "Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами". Весьма важным, на мой взгляд, представляется то, что Игорь Курляндский подметил и, так сказать неполитические резоны сталинского гнева:
"…верховный критик категорически не принял стиля повести, показавшегося ему антихудожественным, что неудивительно. Сталин, еще с семинарских лет воспитанный на классических образцах русской прозы, неуклонно старался вгонять словесность в прокрустово ложе реалистического канона".
Владимир Тольц: Об особенностях платоновского стиля, - прежде всего о языке, - Иосиф Бродский высказался так:
"Первой жертвой разговоров об Утопии -- желаемой или уже обретенной – прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.
Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или - что точнее - обнаруживает тупиковую философию в самом языке.
<...> этого достаточно, чтобы назвать Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в целом".
Владимир Тольц: Рассуждая о другой повести Платонова, о «Котловане», Бродский писал:
"То, что он проделывает с языком, не выходило далеко за
рамки той утопии (строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он предстает <…> ".
Владимир Тольц: Платонов, по мнению Бродского, не был врагом советской Утопии, режима, коллективизации и прочего.
"Единственно, что можно сказать всерьез о Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык.<…> Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее -- о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость.
Мне думается, что поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может. И все-таки следует приветствовать любую попытку воссоздать этот язык, компрометирующий время, пространство, самую жизнь и смерть -- отнюдь не по соображениям "культуры", но потому что, в конце концов, именно на нем мы и говорим".
Владимир Тольц: Я вовсе не думаю, что Сталин столь тонко почувствовал органичность платоновского языка создаваемой под его руководством Утопии и "стилистическую" чужеродность Платонова его сталинскому канону. Однако что-то из этого он безошибочно все же понял, распорядившись "наказать автора и головотяпов-[издателей] так, чтобы наказание пошло им "впрок".
Но справедливости ради стоит отметить, что Платонов оказался "под колпаком" органов, в архивах которых сохранилось его арестованное Слово, не после этого злобного сталинского распоряжения. Как и вся советская литература, он находился там и раньше - уже "по определению" - в качестве подозреваемого, способного сочинить нечто своевольное, что может оказаться политически неконтролируемым.
Материалы замечательной документальной подборки, сделанной, правда, с типично чекистскими купюрами, двумя авторами Владимиром Гончаровым (он – полковник запаса, выпускник Высшей школы КГБ, работал в Центральном архиве ФСБ, а ныне в Отделе новейшей истории РПЦ Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета) и Владимира Нехотина свидетельствует, что в поле зрения ОГПУ Платонов оказался еще до публикации повести, разозлившей Сталина.
"СВОДКА
СЕКРЕТНЫЙ ОТДЕЛ ОГПУ
10 декабря 1930 г.
<...> рукопись Андрея Платонова "Впрок". Обсуждалась эта вещь на рабочем редсовете [Объединенного государственного издательства (ОГИЗ)], вызвала очень резкие суждения. Все же, принимая во внимание согласие автора на любую правку и заявление его о том, что многие установки этой повести он сам считает теперь ошибочными, решено было в случае, если изменения окажутся удовлетворительными, рукопись принять к печати. Была выделена комиссия <…> — для работы с Платоновым. Первый разговор был вначале очень труден, т. к. Платонов чувствует себя обиженным и ущемленным вообще. Он говорил: "Я не против воспитания, но у нас воспитывают так, что головы отрывают". Через полчаса разговор пошел легче, многое выяснили и установили, что надо изменить. Но следующие встречи показали, что дело не обойдется так уж просто. По конкретным поводам приходилось спорить подолгу и договорившись один раз, возобновлять об этом же разговор в следующий раз, так как исправления бывали недостаточными. Платонов работает над этой рукописью с тем большей неохотой, что не придает ей большого значения. Он не считает ее и правильной, но говорит, что она имеет для него значение завершения определенного периода развития и начала нового. Для скорости и точности решили сделать так: редакторы сами вносят изменения и изымают из рукописи то, что считают нужным, а Платонов потом литературно оформит исправленные места. Платонов часто приходит в изд<ательст>во, потому что у него нет ни гроша, а изд<ательст>во ему должно давно уже изрядную сумму. Но денег сейчас не дают никому. Это очень ухудшило настроение Платонова. В последний раз он приходил сегодня 10/XII — рассказал, что "Новый мир" хочет опубликовать часть повести "Впрок" и что это выручит его материально, но редакторы, работающие сейчас над рукописью <…> задержали ее и не выдадут на руки Платонову до тех пор, пока не изымут из нее политически вредные моменты. Выше я указал, что Платонов рассказывал об изменении своей политической позиции. Он сам говорит о задачах, которые ставил перед собой как писателем раньше так: показать, как много сволочей населяет землю, сколько их и какие они в Советском Союзе, и как они вредят правительству социализма. Ошибкой своей он считает то, что говорил только о моментах отрицательных. "Расставил красные сигнальные огни, опасность сигнализировал, а рельсы не положил — ехать нельзя было" — это слова Платонова. Недавно он ездил с писательской бригадой в Ленинград на электрозавод. Приехал очень приподнятый, много рассказывал хорошего, причем говорил с увлечением не только о материальном производстве, но и об организации партийной и профессиональной, об общественном росте рабочего. Бытовые условия у Платонова очень трудные — нет комнаты, нет денег, износилась одежда. Литературные работники из РАППа или близко стоящие к пролетсектору от него отшатнулись после скандального рассказа "Усомнившийся Макар" (в "Октябре"). Этим пользуются "попутчики" , группирующиеся вокруг изд<ательст>ва "Федерация". Они чувствуют в нем силу и то подкармливая его, то <…> вызывая в нем раздражение против слабых писателей, в бытовом отношении обставленных гораздо лучше его, стараются закрепить его за своим лагерем.
Сказывается здесь и та закваска, кот<орую> Платонов получил в начале своей лит<ературной> работы. Ведь, когда он только начал писать, на него сразу же обратил внимание Пильняк, помог ему овладеть грамотой. Приобрел этим влияние на него и, конечно, немало попортил. Решение работать над рукописью "Впрок", несмотря на ее огромные идеологические ошибки, было принято редакторами именно для того, чтобы попытаться вырвать Платонова из рук этой банды. Такую попытку надо сделать, тем более, что Платонов сам хочет изменить свои позиции. Сейчас, как уже сказано, большой помехой является материальный момент".
Владимир Тольц: "Материальный момент", попросту нужда, как и почти полная невозможность печататься преследовали Платонова все оставшиеся до конца его жизни 20 лет. Никогда за это время не были напечатаны ни законченный в 1929 роман "Чевенгур", ни повести "Котлован" и «"Джан", ни одна из его пьес. Основной груз творческого наследия Платонова многие десятилетия оставался неизвестным его соотечественникам. Но только не зорко следящим за "литпроцессом" органам госбезопасности.
Я снова обращаюсь к Виталию Шенталинскому.
- Уже после того, как многие из перечисленных мной произведений Платонова были опубликованы в СССР, Вы извлекли из архивов Лубянки и опубликовали неизвестные до того части его литературного наследия.
- Первый вопрос: как они попали туда? В результате негласного обыска? Как-то иначе?...
- Второе: В каких лубянских делах эти материалы сохранились? Обычно, - и это знают ваши читатели и слушатели нашего цикла, - Вы черпали неопубликованное наследие репрессированных писателей из их следственных дел. (Оперативные подборки, дела оперативного наблюдения и материалы оперативной разработки, как я понимаю, Вам в отличие от чекистских архивистов были недоступны.) Так как же и почему, и кто, и с какой целью сохранил на Лубянке то, о чем пойдет далее речь в нашей передаче?
Виталий Шенталинский: Архивисты Лубянки мне не объяснили толком, как и когда возникла эта толстая папка, которую они дали, переплетенная как книга, с четкими типографскими буквами на обложке, там было написано: "ОГПУ. Совершенно секретно. Неизданные произведения, изъятые при обыске (Андрея Платонова). Москва, 1933 год".- Один ответ уже есть – изъятые при обыске. Но при каком обыске, когда? Некоторые исследователи предположили, что эти тексты были изъяты при обыске у писателя Николая Анова. Он заведовал редакцией журнала "Красная новь", туда Платонов носил свои рукописи. Он был арестован в 1932 году, незадолго до появления этого дела, по делу "сибирской бригады". И вот предположение такое, очень правдоподобное, что эти тексты Платонова были выделены из дела Анова и зафондированы отдельно.
Дело на Платонова заведено было в 1933 году. Это неслучайная дата, потому что это критический момент жизни писателя. Тогда после опубликования повести "Впрок" – это 1931 год, -опубликована в "Красной нови", на него обрушился гнев самого Сталина. Сталин назвал Платонова "агентом наших врагов", не более и не менее.
Владимир Тольц: Вы сейчас сказали интересную вещь. 1933 год, Сталин сказал, и мы знаем, что между словом Сталина и делом всегда интервал небольшой. Что же они ждали два года? Что же мы тогда говорим, что эта фраза Сталина и сломала всю жизнь Платонову?
Виталий Шенталинский: Дело было заведено, вы правы, и могли арестовать в любой момент, нужна была только команда. Это ответ на вопрос, почему сохранились эти рукописи – потому что их держали как компромат на Платонова. Но ареста не последовало, ему дали жить. Вот игра судьбы. Объяснений не содержится в этой папке. Ясно только, что папка уцелела чудом. На ней действительно, как вы говорите, нет этого грифа "хранить вечно", которые были на следственных делах. Один из архивистов рассказывал мне очень интересную историю, что когда-то много лет назад при очередной чистке хранилища он вынул ее из груды, предназначенных к уничтожению материалов, и зачитался, и переложил в действующий фонд – жалко стало, занятно пишет этот Платонов!.. Так или иначе, мгновенный порыв, движение руки – и вот рукописи уцелели. Так бывает.
Владимир Тольц: Вот опубликованная Виталием Шенталинским справка уже упоминавшегося в наших передачах чекистского специалиста по литературным делам - оперуполномоченного 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Николая Шиварова:
"А. Платонов – сын рабочего и сам бывший рабочий, получил незаконченное высшее техническое образование и работал в системе В[сесоюзного] С[овета] Н[ародного] Х[озяйства] как инженер-консультант по электростроению. За последнее время работает в тресте точной механики, где, как изобретатель электрических весов, премирован. На получаемое жалованье с этой своей работы Платонов и живет. Литературные доходы были относительно значительны в прошлом, но за последние два-три года он фактически не печатается и никаких гонораров не получает. Живет бедно.
Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер. Леонид Леонов и Б[орис] Пильняк охотно ставят его наравне с собой, а Вс. Иванов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы.
Из опубликованных произведений Платонова наиболее известны: «Рождение мастера» – первая повесть писателя; «Епифанские шлюзы» – основная идея в аналогии между Петровской эпохой и эпохой соцстроительства в СССР; «Впрок» – сатира на колхозное строительство.
За опубликование повести «Впрок» редакция журнала «Красная новь» получила выговор, и фактически только после этого Платонова начали прорабатывать и перестали печатать. Платонов тогда говорил: «Мне все равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов[арища] Сталина), этот человек повесть читал и по существу мне ответил. Все остальное меня не интересует».
Написанные после повести «Впрок» произведения Платонова говорят об углублении антисоветских настроений Платонова. Все они характеризуются сатирическим, контрреволюционным по существу подходом к основным проблемам социалистического строительства. Платонов пытался опубликовать полностью или отрывками некоторые из этих произведений, убеждая, что опубликование их не только допустимо, но и необходимо в интересах партии:
«...Нет ведь ни одного писателя, имеющего такой подход в тайники душ и вещей, как я. Добрая половина моего творчества помогает партии видеть всю плесень некоторых вещей больше, чем Р[абоче]–K[рестьянская] И[нспекция]».
Платонов читает свои произведения только своим ближайшим друзьям: А. Новикову и И. Сацу и не пускает свои рукописи по рукам.
Приложение: три сатирических произведения А. Платонова:
1. «Технический роман» – даны наиболее существенные главы.
2. «Ювенильное море» – роман.
3. «14 красных избушек».
Владимир Тольц: Я снова обращаюсь к Виталию Шенталинскому:
- К тому времени, как Вы получили на Лубянке этот документ, два из упомянутых в нем произведений Платонова "Ювенильное море" и "14 красных избушек" были уже опубликованы в СССР. Вы обнаружили, что "лубянские тексты имеют некоторые разночтения по сравнению с изданными". А в рукописи "Ювенильного моря" есть неопубликованный фрагмент. Прежде чем задать Вам вопрос, я хочу ознакомить наших слушателей с этим текстом. Это трагикомическая сцена, в которой на собрании активистов "заслуженная совхозная бабушка" Федератовна обвиняет своих друзей по партии в мягкотелости.
"–…Ему себя жалко!
Умрищев теперь остервенел от вида этой разумно-речистой старушки и громко приказал:
– Замолчи ты наконец, гнусная юмористка!
Афанасий же Божев, наоборот, – еще более стал чист на лицо и еще более добродушно и преданно глядел на старушку.
– Пускай она говорит, Адриан Филиппович, – попросил Божев Умрищева. – Иль ты самокритики не любишь?
– Люблю, – осунулся Умрищев. Пусть только бабушка зовет меня впредь оппортунистом, а не классовым врагом. Я признаю свои ошибки, отрекаюсь от самого себя и обещаюсь, начиная с завтрашнего дня, во всюду соваться. Спасибо тебе, бабушка!
Божев тоже встал тут же с места и раздельно объявил, что старушка проявила сейчас необходимую бдительность и что в Умрищеве действительно есть нечто оппортунистическое, например, его лозунг: «в (…) ты не суйся!»; благодаря такому непрерывному влиянию оппортунизма, низовые звенья аппарата – тот же он, Божев, давно уже чувствовал какое-то горе, только не мог его выпукло осознать и от этого темного горя у него давно болело сердце и теперь болит; больше того, у него даже неизвестно отчего иногда поднимается температура, а однажды он видел сон, что его порет ремнем пролетариат, и он проснулся в ужасе и в поту, но чувствовал почему-то, что пролетариат в основном прав. Однако он не будет, как Умрищев, откладывать свою перестройку до завтрашнего утра, это есть оппортунистическая уловка, он уже сейчас чувствует себя довольно сильно перестроившимся и любит бабушку Федератовну, как смена, как сын и внук.
– Ах ты, мерзкий, ах ты, личность гнуснейшая, – шептала Федератовна помимо общего внимания. – Да я б тебя задушила, если бы родила…".
Владимир Тольц: Скажите, Виталий, что Вам, опубликовавшему этот текст, добавляет к знанию и пониманию Платонова?
Виталий Шенталинский: Он очень хорошо передает состояние отчаяния таких людей, как Андрей Платонов, которых публично превращали в искусственных классовых врагов, которых "порет ремнем пролетариат", как выражался сам Платонов. "Ювенильное море", надо вспомнить, написано в 1931-32 году, то есть как раз тогда, когда с самим Платоновым, как и с его героями, совершали эту публичную процедуру – порку ремнем на площади. Именно в это время летом 1931-го он тогда написал покаянное письмо Сталину, по существу это был донос на самого себя. Редчайший жанр, который требует психологического изучения. И он там называет в этом письме свою повесть "гнусной", "бредовой". Вот эта атмосфера доносительства и самодоносительства передана в этом приведенном эпизоде очень сильно.
И еще, с точки зрения стиля: мы видим, что Платонов меньше всего сочинитель, сама жизнь движет его пером, он ничего не сочиняет, он порождает своих героев, как мать детей, он растворяется в них, он как бы отдает им частицу своего Я, своей крови.
Владимир Тольц: Из сводки Секретно-политического отдела ОГПУ. 20 октября 1933 г.
"[…]материальное положение ПЛАТОНОВА тяжелое. […] Рукопись "Ювенильное море" (35) возвращена, даже без отзыва, из Альманаха "Год 16-й". За лето П<латонов> написал пьесу <…> . В основном она связана с главной идеей "Ювенильского моря": незнание и непонимание природы, преувеличенное представление о месте человека в ней и о "покорении" природы ведет не только к практическим ошибкам, но и к философскому пессимизму (так говорил автор, передаю сокращенно, но точно)".
Владимир Тольц: Чекистские публикаторы этой информации не приводят ни имени источника ее, ни имени составителя сводки. Судя по должности последнего ("Уполномоченный СПО ОГПУ") осмелюсь предположить, что это все тот же спец по литературе Николай Шиваров.
Упомянутый опером Шиваровым "Технический роман" - вообще неизвестная ранее страница творчества Платонова.
Я вновь обращаюсь к Виталию Александровичу:
- О чем это сочинение?
Виталий Шенталинский: "Технический роман" - это новая была находка, до сих пор не знали, что существует такое произведение у Андрея Платонова. Главный герой этого романа тоже подобен Платонову. Это герой, который верит в советскую власть, в электричество, что революция – это молния, которая, попав в руки человека, должна созидать, а не разрушать. И потом все бы ничего, но события развиваются своим чередом, и оказывается, что для осуществления этой мечты нужно уничтожить несколько поколений людей. То есть эта мечта обращается в такую трагическую истину. И в результате Платонов вместе со своим героем попадает в ловушку. Он пишет об этой иллюзорной свободе, так он кончает "Технический роман": "А где свобода? Она далеко впереди, за горами труда, за новыми могилами мертвых". Вот это кратко. Вообще пересказывать Платонова, конечно, занятие неблагодарное – это невозможно. Надо читать.
"…Рабочие студенты приходили к вопросу об электричестве. К тому времени уже по всей стране революции шли слухи об этой таинственной силе, о молниеносном предмете, похожем в точности на Октябрьскую революцию, и все думающие большевики также озадачивались перед фактом электричества. В некоторых деревнях, как раз самых дальних и забвенных, председатели сельсоветов совместно с кузнецами и конторщиками уже строили электрические станции около публичных колодцев, пользуясь мотоциклами, брошенными убежавшими империалистами, – при этом, вследствие отсутствия бензина, моторы мотоциклов гонялись самогоном, добытым из хлеба, а так как самогон горел в моторах плохо, то к мотору прибавлялся местный ум машиниста – и моторы все–таки вращались, а в темных избушках горел свет.
Студенты–электрики понимали, что это мотоциклетное избушечное электричество есть заблуждение с технической стороны, но сердце каждого волновалось от воображения работающего тока во тьме и скуке бедняцкой земли. Узнав про такое событие, Душин засмеялся от радости и сказал всем, что от электричества в соломенной грустной избушке, может быть, начнется весь социализм, – это Октябрьская революция, превращенная из надежды в вещество".
Владимир Тольц: Знаете, когда я читаю и слушаю это сегодня, я вспоминаю шутливую студенческую песню конца 1950-х годов:
Нам электричество ночную тьму разбудит.
Нам электричество пахать и сеять будет.
Нам электричество заменит всякий труд.
Нажал на кнопку - и дела быстрей идут.
Сейчас это звучит как невольная ирония над "электрическими" мечтаниями Платонова, о которых студиозы 1950-60-х и не ведали. На самом же деле, думаю, это было навеяно тем, что вдалбливали на лекциях по истории КПСС, ленинским «социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Похоже платоновскую веру во всесилие электричества и так и не осуществленную к тому времени всеобщую электрификацию всей страны советские студенты сильно подрастеряли. Веру в социализм и советскую власть они утратят позднее. А Платонов?...
Из донесения во второй отдел 3-го (Секретно-политического) управления НКВД СССР. (Имя источника чекисты до сих пор не раскрывают).
15 февраля 1943 г.
" <...> Сейчас он, ПЛАТОНОВ, вообще в ужасном состоянии. Недавно умер его сын от туберкулеза. Сын его выслан и потом возвращен. Болезнь эту, как мне сказал ПЛАТОНОВ, он приобрел в лагерях и в тюрьме. ПЛАТОНОВ очень болезненно переживает смерть своего единственного сына.
Я чувствую себя совершенно пустым человеком, физически пустым — сказал мне ПЛАТОНОВ.- <...> Смерть сына открыла мне глаза на мою жизнь. Что она теперь моя жизнь? Для чего и кого мне жить. Советская власть отняла у меня сына — советская власть упорно хотела многие годы отнять у меня и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет. <...>Но я человек упорный. Страдания меня только закаляют. Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит! <...> Мое сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий. Я много напишу. Война меня многому научила". <...>
Владимир Тольц: Вернемся, однако, к "Техническому роману" Андрея Платонова.
Виталий Шенталинский сообщает нам, что авторское «я» в романе разделено между двумя главными героями – Душиным и Щегловым, "и никто не владеет истиной, все ее только ищут. У каждого – своя мечта и своя правда, как совместить их?".
"Душин хотел, чтоб земля пролежала нетленным гробом, в котором сохранилась бы живая причина действительности, чтоб социалистическая наука могла вскрыть гроб мира и спросить сокровенное внутри него: в чем дело? – и слух точной науки тогда услышит, быть может, тихий жалобный ответ.
Душин боялся втайне, что последующие люди разовьют такую энергию действий, что без остатка уничтожат все мировое вещество и больше ничего не случится.
Щеглов также был согласен с неприкосновенностью земного шара, потому что его отец и мать, четыре сестры и семь братьев лежали в могилах, а он жил один и должен теперь привлекать к научной ответственности все сокрушительные силы непонятного пространства. Однако когда Щеглов смотрел глазами исподлобья в высоту ночи или видел истощение людей во взаимной истирающей суете, он понимал, что человек есть местное, бедное явление, что природа обширнее, важнее ума и мертвые умерли навсегда...".
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский сообщает нам, что "герои "Технического романа" Душин и Щеглов когда-то дружно работали на одном паровозе, конечно, на том же, на котором работал и породивший их автор, том самом, о котором поется: "Наш паровоз, вперед лети, в коммуне – остановка!". А теперь Душин и Щеглов гуляют по кладбищу мертвого железа, где опочил их не долетевший до цели паровоз. Тут-то и обнаруживают друзья, что отныне им не по пути".
" – Митя! – сказал Душин. – Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!
Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства. Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели. Щеглов считал это реакционным возрождением птоломеевского мировоззрения, которое обоготворяет человека и разоружает его перед страшной скрежещущей действительностью, не считающейся с утешительными комбинациями в человеческой голове. Поэтому Щеглов молчал.
– Не хочешь? – спросил Душин. – Ну ладно, я и без тебя обойдусь.
– Обходись! – ответил Щеглов.
– Так ты против электричества и коммунизма? Ты не веришь?
– Нет, я не против... Ты скажи мне, по твоему проекту – сколько нужно меди на провода?
– Хорошо, я скажу: около миллиона тонн – на первую очередь!
– До свидания! – сказал Щеглов. – С такими проектами ты не победишь даже губернской тьмы, не только мрака вечности, как ты говоришь...
– Ты дурак и сволочь!
Щеглов близко и без волнения подошел к Душину.
– Семен, ты погляди, – он указал в ночь над пустыми пахотными угодьями. – Гляди, как тихо всё и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переваривается необрушенное просо и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце – оно бьется реже... Ты понимаешь что-нибудь?
– Ну дальше!
– Дальше вот что... Когда у нас будет хотя бы одна тысяча тонн меди, то из нее надо сначала делать копейки, а не провода...
– Ты мелкий несчастный человек! В тебе мещанский умишко – почему я с тобой был товарищем? – понять не могу!
По мосту гремела чья-то одинокая телега, лунная заря начинала светить на востоке. Щеглов молча вытерпел слова Душина и сказал ему:
– Если бы ты слушал не свой ум, а весь тот мир, который ты хочешь завоевать для чего-то, наверно – чтоб уничтожить его, если бы ты стал простым, грустным, может быть, человеком, тогда бы ты даже телегу, какая едет сейчас на мосту, мог бы использовать для электричества <…>
– Ты стервец, Дмитрий, и глупый человек – ты совсем не электрик!
– Пусть... Ты только не обижайся. Ну, до свидания!
– Отныне и навеки! – произнес Душин и не подал Щеглову руки".
Владимир Тольц: Передача подходит к концу. И я хочу успеть задать Виталию Шенталинскому, первым опубликовавшим фрагменты неизвестного ранее романа Андрея Платонова, вот какой вопрос:
- Что, на ваш взгляд, добавляют Ваши лубянские находки к нашему пониманию Платонова?
Виталий Шенталинский: Поставим так вопрос: что нового добавили бы какие-то рукописи Моцарта или Пушкина или факты из их жизни? И вот если мы так поставим вопрос, все станет ясно. Тем более, что особенность стиля Платонова в том, что он пишет притчами, он строить повествование как сплошную вереницу притч. И будучи фрагментами чего-то целого, они приобретают и некоторую самостоятельность. Ведь когда читаешь Платонова, хочется его запоминать целыми страницами, все равно как мед есть – много ли осилишь. Поэтому любые его фрагменты самоцельны.
Вообще нужно ли говорить, как драгоценны осколки мастера? Вот я приведу один пример. Кроме "Технического романа" удалось обнаружить в хранилищах еще одну работу Платонова, озаглавлена "Путешествие в 21 году". Это ничто иное, как часть будущего романа Платонова "Чевенгур". Но там есть страницы, которые отсутствуют в опубликованном романе, и весьма существенные. Вот представьте: «Ревзаповедник имени Всемирного коммунизма». Кстати, лучшее определение, по-моему, советского государства у Платонова. Коммуна решает на заседании поставить памятник Революции. И вот озабоченно говорит председатель: "Главную фигуру надо придумать". И герой, некто Дванов, рисует на бумаге фигуру. Он объясняет: лежачая восьмерка означает вечность времени, стоячая двухконечная стрела бесконечность пространства. В каноническом опубликованном тексте "Чевенгура" есть эта сцена, но нет самого рисунка, а лубянская рукопись добавляет к ней и саму фигуру Революции, начертанную рукой Платонова, весьма загадочную фигуру, потрясающий символ, недостающий образ Платонова.
Памятник поручили изготовить из железных прутьев железному мастеру.
Владимир Тольц: Лубянка, сохранившая неизданные тексты Платонова бдительно следила за ним до самой его смерти.
Из донесения в 3 Отдел 2 Управления НКГБ СССР.
5 апреля 1945 г. (Имя осведомителя не публикуется).
"Неделю назад Андрей ПЛАТОНОВ позвонил ко мне по телефону и высказал желание повидаться.
<...> Вначале речь его была бессвязной; тяжелое впечатление производил надрыв, с которым ПЛАТОНОВ рассказывал о себе, о своей семейной жизни, о своих неудачах в литературе. <...>. О своей болезни — ПЛАТОНОВ недавно заболел туберкулезом в тяжелой форме — он говорит как о "благосклонности судьбы, которая хочет сократить сроки его жизни". Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль. Эти жалобы чередуются у него с повышенной самооценкой, с презрительной оценкой всех его литературных собратий. <...>
"За что вы все меня преследуете? — восклицал ПЛАТОНОВ, — вы, вы все? Товарищи, — я знаю, преследуют из зависти. Редакторы — из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма. А ЦК за что меня преследует? А Политбюро? Вот, нашли себе врага в лице писателя ПЛАТОНОВА! Тоже — какой страшный враг, пишет о страдании человека, о глубине его души. Будто так уж это страшно, что ПЛАТОНОВА нужно травить в газетах, запрещать и снимать его рассказы, обрекать его на молчание и на недоедание? Несправедливо это и подло. Тоже это ваше Политбюро! Роботы ему нужны, а не живые люди, роботы, которые и говорят, и
движутся при помощи электричества. И думают при помощи электричества. Политбюро нажмет кнопочку, и все сто восемьдесят миллионов роботов враз заговорят, как секретари райкомов. Нажмут кнопочку — и все пятьсот, или сколько там их есть, писателей, враз запишут, как горбатовы".
Он вдруг закричал: "Не буду холопом! Не хочу быть холопом!"
<...> Он стал говорить о том, что чувствует себя гражданином мира, чуждым расовых предрассудков, и в этом смысле верным последователем советской власти. Но советская власть ошибается, держа курс на затемнение человеческого разума. "Рассудочная и догматическая доктрина марксизма, как она у нас насаждается, равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли. Все это ведет к военной мощи государства, подобно тому, как однообразная и нерассуждающая дисциплина армии ведет к ее боеспособности. Но что хорошо для армии, то нехорошо для государства. Если государство будет состоять только из одних солдат, мыслящих по уставу, то, несмотря на свою военную мощь, оно будет реакционным государством и пойдет не вперед, а назад. Уставная литература, которую у нас насаждают, помогает шагистике, но убивает душевную жизнь. Если николаевская Россия была жандармом Европы, то СССР становится красным жандармом Европы. Как свидетельствует история, все военные империи, несмотря на их могущество, рассыпались в прах. Наша революция начинала, как светлая идея человечества, а кончает, как военное государство. И то, что раньше было душой движения, теперь выродилось в лицемерие или в подстановку понятий: свободой у нас называют принуждение, а демократизмом диктатуру назначенцев".
Владимир Тольц: Вдова Платонова Мария Александровна рассказывала, что в 1951 за ним пришли. Двое, с Лубянки. Но он уже умирал. Арестовывать было поздно…
Прочитав об этом, я вспомнил галичевское о Пастернаке:
Как гордимся мы, современники
Что он умер в своей постели…
