- По мере консолидации авторитарного режима в России растет количество людей, несогласных с политической ситуацией, но не готовых ни эмигрировать, ни протестовать.
- Жизненной стратегией становится внутренняя эмиграция, как и для предыдущих поколений русских интеллигентов или для образованного класса в Третьем рейхе.
- Внутренняя эмиграция – явление закрытых, несвободных обществ, где информационные потоки и коммуникации между людьми регламентированы государственными правилами.
Сергей Медведев: Тема у нас археологическая, относящаяся к 60-м, 70-м годам, даже к началу 80-х годов в Советском Союзе: "поколение дворников и сторожей", как пел об этом великий Борис Гребенщиков. Это тема внутренней эмиграции, и она уже не историческая, она становится все более насущной и актуальной по мере того, как консолидируется авторитарный режим, и нынешние времена начинают все больше напоминать застой.
Видеоверсия программы
Корреспондент: Термин "внутренняя эмиграция" появился еще в XIX веке – его впервые употребили во Франции 1830-х годов, во времена Июльской монархии. Популярность он стало набирать в Третьем рейхе. Следует различать понятия "внутренняя эмиграция" и "диссидентство": одни активно и открыто заявляют о своем несогласии с режимом, а другие тихо сидят и протестуют у себя дома. Практически сразу "внутренний эмигрант" стал ассоциироваться с человеком нелояльным по отношению к действующей власти.
В России же понятие "внутренней эмиграции" прочно ассоциируется с именем писательницы Анны Ахматовой. В письмах к Анатолию Найману она писала: "Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции". Само слово "внутренняя" появилось в противовес реальной эмиграции, имевшей место в те годы. Уезжали люди, либо не принявшие новую власть, либо те, кого эта власть сама выставила за забор.
Практически сразу "внутренний эмигрант" стал ассоциироваться с человеком нелояльным по отношению к действующей власти
Обустройство своей внутренней страны на знаменитых советских кухнях, несогласие с политикой партии, идеологией и неимение возможности в силу репрессивных мер государства это несогласие выразить, – вот отличительные черты внутреннего эмигранта. Сформировался свой тип поведения, свой взгляд на мир, характерный для авторитарных режимов и закрытых обществ.
Сергей Медведев: Наши гости – Михаил Немцев, доцент Российского экономического университета, философ, историк, и Ксения Голубович, главный редактор издательства "Логос".
Вообще, как я понимаю, внутренняя эмиграция все-таки не типично российский феномен: сам термин изобретен вовсе не в России.
Михаил Немцев: Да, мы и обсуждаем это не с отсылкой к советскому опыту, а как такое состояние, в котором может оказаться человек. Это человеческий выбор – оказаться во внутренней эмиграции. В принципе, это довольно универсальный опыт для ХХ века.
Сергей Медведев: Это возникает во Франции времен Июльской монархии, и фактически Кюстин был внутренним эмигрантом перед тем, как поехал в Россию.
Ксения Голубович: Да, он из внутренней эмиграции поехал в Россию, увидел, что там более авторитарно, чем дома, и вернулся домой с известием о том, что есть все-таки невероятная разница между тем, что по-настоящему авторитарно, с чем по-настоящему нельзя смириться, и с тем, что есть у нас. И описал абсолютно тоталитарный мир – Россию. Россия тогда очень обиделась, потому что к нему там действительно хорошо отнеслись.
Сергей Медведев: Но если взять николаевскую Россию, то там ведь тоже были свои внутренние эмигранты, и Герцен, по-моему, достаточно много об этом писал.
Михаил Немцев: Это в некотором роде псевдогенеалогия, потому что Герцен был ссыльным, а потом просто эмигрировал. Те, кто не смог эмигрировать, как дворянин Герцен, оказались в Сибири. Но выборы, которые перед ними стояли, это не те выборы, стоявшие перед городской интеллигенцией или профессорами ХХ века, потому что ХХ век – это век идеологии. И внутренний эмигрант, на мой взгляд, – это человек, который самоопределяется, прежде всего, по отношению к идеологии, который решает: мы не будем играть в эти игры, нас здесь не будет. Но поскольку физически покинуть это место невозможно, нужно минимизировать контакты с этим окружением, которое заставляет думать определенным образом, постоянно производить определенные жесты и выборы, и уйти в подвал, в лабораторию или в горы...
Сергей Медведев: Тогда, видимо, надо возводить это к авторитарным и тоталитарным режимам ХХ века.
Михаил Немцев: В Германии во времена Третьего рейха появляются люди, которые не могут выехать, занимаются литературой или философией, пишут политически безопасные, очень качественные работы об античных философах и так далее. Они не участвуют в жизни Национал-демократической партии, Национал-социалистической партии, не поддерживают нацистский режим так, как это можно было бы делать, и в то же время они сохраняют свои позиции и имеют свою фигу в кармане. Некоторые живут, как Ясперс, с баночкой яда на ночном столике, чтобы в случае чего его принять. Некоторые обходятся даже без яда, не чувствуя себя в непосредственной опасности, но устраивают определенную дистанцию.
Сергей Медведев: Я слушал вашу лекцию: вы упоминаете Хайдеггера...
Михаил Немцев: Он использовал выражение Клейста, говорил: "философ есть шпион неизвестной родины".
Ксения Голубович: А у Пруста – "гражданин неизвестной родины".
Михаил Немцев: Я думаю, "шпион" в нашей культуре звучит интереснее, потому что сразу вспоминается полковник Исаев и двойная лояльность. Человек играет в очень сложные придворные игры, и в то же время он абсолютно верен своей далекой родине, которая, может быть, даже и не помнит о нем. А внутренние эмигранты – это люди, лояльные какой-то мировой культуре или другой настоящей жизни, те, кто размещает себя в воображаемом мире, в котором они не могут находиться физически. И связь с этим воображаемым миром для них более важна, чем связь с так называемой повседневной реальностью.
Сергей Медведев: Внутренняя эмиграция – это свобода или несвобода?
Ксения Голубович: Я думаю, это движение в рамках несвободы. Я бы даже сказала, что это жизнь в условиях рабства. Мы часто говорим о европейском процессе, как о процессе освобождения, упоминаем имена философов, говорим о внутренних эмигрантах, но, по сути, никогда не думаем о том, что у рабов есть некоторое свое самосознание. Да, единственный раб, известный в истории Греции, который оставил нам себя, это Эзоп: вот этот самый эзопов язык. И когда мы начинаем говорить о 80-х годах, почему-то люди, которые даже не очень могут размышлять на эту тему, все время говорят об эзоповом языке, о том, чтобы читать между строк.
Сергей Медведев: А может быть, это вообще свой, другой язык: язык обэриутов в Советском Союзе, язык СМОГистов в позднем СССР?
Ксения Голубович: Здесь есть разница. Если говорить об обэриутах, то все-таки 20-е годы – это еще не совсем закабаление. Они идут в общеевропейском процессе создания иного, отличного от реальности языка авангарда, вслед за дадаистами, вслед за всем процессом сюрреализма. Безусловно, они противостоят чему-то обязательному, допустим, нашему чувству реальности. "Мы не будем такими, как вы": опыты с замедлением времени, опыты с эфиром у Хармса, опыты в бесконечных долгих разговорах… Там закабаляющей силой выступает просто сама повседневность, рутина, формальность. А здесь есть именно момент закабаления, рабства, и эзопов язык развивается как сознательная стратегия.
Сергей Медведев: Грубо говоря, язык фиги в кармане.
Ксения Голубович: Когда мы говорим "раб" – нам кажется, что он тупой. Но это неправда: он должен быть хитрее и умнее господина.
Сергей Медведев: Вот доктор Живаго – это внутренний эмигрант? Сам Пастернак и Булгаков – это два образа внутренней эмиграции?
Михаил Немцев: С одной стороны, тут мы можем говорить о людях, которые сами себя определяли как внутренние эмигранты: вот это поколение дворников и сторожей. Другое дело, если мы сейчас отсюда глядим куда-то в прошлое, указываем пальцем и говорим: "И вот этот был внутренним эмигрантом". Такая стратегия очень сомнительна. Ведь тот же Пастернак в разные периоды своей жизни имел очень разное положение. Это был востребованный советский автор, человек на коне, на гребне волны, с которым сам Сталин разговаривал по телефону. То, что он сам себя при этом чувствовал, может быть, чужим, – это совсем не то же самое, что писатели, которые не имели возможности публиковаться, писали в стол.
Может быть, можно говорить о Юрии Живаго как о внутреннем эмигранте, но сам-то он о себе так не говорил. Мы не знаем, что при этом думал о себе вымышленный Пастернаком Юрий Живаго.
Ксения Голубович: Пастернак очень боялся эмиграции, потому что он русскоязычный писатель, для него была невероятно важна связь с языком. Это, кстати, одна из причин, по которой многие люди не уезжают: если ты работаешь с языком, то тебе очень трудно за границей. Это эмиграция из языка, эмиграция в статус эмигрантского языка, когда язык не живет своей жизнью, не питается соками происходящего.
Кстати, человеком, который в итоге переломил волю к тому, чтобы Пастернака просто вынести за пределы страны, был Джавахарлал Неру. Он написал: если вас будут выкидывать, пожалуйста, в Индию. И не факт, что эмиграция Пастернака была бы в Европу, может быть, он действительно уехал бы в Индию. А с другой стороны, поскольку наша страна тогда очень заигрывала с Индией, Неру договорился с Хрущевым. Это была удивительная история, которую мало кто знает.
А что касается того, когда он был на коне в 30-е годы… Пастернак открыто общался с вдовой Пильняка, когда того уже арестовали. Он спустил с лестницы людей, пришедших подписывать бумажки, когда арестовывали Тухачевского и всех остальных. Когда беременная жена говорила: "Борис, невозможно, подпиши, ведь я жду ребенка", – он отвечал: "От людей, которые подписывают такие бумаги, дети не должны родиться". Вот эта его этическая линия всегда была очень жесткой.
Это очень особый случай – человек проводил жесткую этическую линию и выжил, более того, умер своей смертью
Михаил Немцев: Это очень особый случай – человек проводил жесткую этическую линию и выжил, более того, умер своей смертью.
Ксения Голубович: Он считал, что эта линия совпадает с линией жизни. И вот как раз это он хотел показать в "Живаго": если ты движешься по линии жизни… Здесь стратегия – не выживание, а стратегия – сама жизнь, но ты скорее выживешь, двигаясь так, чем двигаясь по-другому. И вот это очень важная вещь, которая, к сожалению, оказалась забытой. Мне кажется, самое важное, как в этой внутренней эмиграции проводилась этическая линия.
Сергей Медведев: Это то самое солженицынское "Жить не по лжи"?
Ксения Голубович: Солженицын требовал открытого выступления. Я очень люблю этот текст, считаю его примером блестящего философского анализа повседневности. Он там перечисляет все, вплоть до бидона или газовой горелки, анализирует на ложь абсолютно весь быт. У него такая ненависть к этой лжи быта, которую может испытывать только художник. Эта абсолютная ненависть Солженицына к повседневности потом с ним самим сыграла интересную шутку, когда он уже вернулся. Мы знаем, какие у него здесь произошли изменения. Когда ты выдвигаешь к человеку такое радикальное требование: откажись от хлеба, который ты ешь, откажись от воды, которую ты пьешь, – в этом уже есть и зачатки авторитарности, которую нельзя не видеть в Солженицыне.
Мне ближе позиция Пастернака, потому что он удивительным образом выдерживал эту этическую линию, и для него преступление против этой линии – это перекрытие горла, перекрытие голоса.
Сергей Медведев: О внутренней эмиграции рассуждает журналистка Анна Наринская.
Анна Наринская: Довольно странно представить людей 70-х годов, сидящих на кухне и разговаривающих о политике. О чем они будут говорить – о том, что сказало Политбюро, или о том, что какие отношения у России с Америкой? Это просто не обсуждалось!
Когда мы сейчас говорим о внутренней эмиграции, что это значит? Что люди отказываются хоть как-то коммуницировать с государством, например, не участвуют в государственных мероприятиях, не ездят на питерский культурный форум и так далее. Однако сейчас политика, так или иначе, – наша главная тема. Внутренняя эмиграция – это не только отключение себя от некоей государственной деятельности, но еще и попытка как можно меньше про все это думать. Но все равно сейчас этот уровень изоляции просто невозможен! Большой круг людей не может договориться о том, что он никогда не будет говорить о "московском деле", или о Шиесе, или о деле "Седьмой студии". Мы можем сказать: ты можешь сколько угодно быть во внутренней эмиграции, но однажды к тебе постучат. Поэтому, когда сейчас люди говорят о внутренней эмиграции, в этом есть некоторая поза.
Для "семидесятников" это не была поза. Мы все-таки сейчас не очень много видим, чтобы люди шли по пути Цоя или рокеров, что-то не очень многие работают в котельных. А тогда я сама работала дворником. Самые счастливые дворники еще имели дворницкие, а то даже давали квартиру или комнату. И дальше ты можешь писать стихи или картины, которые никто никогда не выставит, встречаться вечером с людьми и говорить о Ротко или о Мандельштаме или даже читать "Москву – Петушки", которая нигде не напечатана.
Сейчас такого нет. Ты работаешь преподавателем в Высшей школе экономики, и ты еще немножко внутренний эмигрант? По-моему, это все-таки фигура речи, а не реальная попытка отрезать себя от происходящего в стране.
Сергей Медведев: Каковы были стратегии внутренней эмиграции в СССР? Одна из них названа – дворницкая, котельная, назад в подвалы, полностью уйти от государства в чистое творчество.
Михаил Немцев: Можно было работать в каком-нибудь проектном институте и спать днем за кульманом, потому что по ночам человек лабал где-то рок-н-ролл. Некоторые занимались туризмом, альпинизмом, совершали восхождения высокого уровня.
Сергей Медведев: Это было частью стратегии эскапизма?
Михаил Немцев: Да. Можно было заниматься наукой, игнорируя всю эту грязь, рассказывая вполголоса анекдоты про партийных работников, ходить в походы, жить семейной жизнью. Были и какие-то другие коллективные практики. Дело в том, что внутренняя эмиграция – это явление закрытых обществ, в которых информационные потоки и коммуникации между людьми регламентированы некоторыми государственными правилами. Поэтому человек находится, может быть, не в состоянии раба, но в состоянии ограниченности. Для того чтобы избежать этого состояния ограниченности, нужно выстроить другое пространство, где не действует так называемое государство. В этом и была стратегия.
Сергей Медведев: Тогда это действительно был жест – уйти в горы, отказаться от погони за научной степенью. А сейчас это не жест: вот менеджер взял и поехал на полгода зимовать на Бали. Это же не внутренняя эмиграция.
Ксения Голубович: Да, мы сейчас пронизаны гораздо большими информационными потоками, у нас есть интернет.
Когда ты находишься за кульманом или в научной среде, невозможно жить в обществе и быть от него свободным, ты все равно выполняешь определенные формальные ритуалы. Внутренний эмигрант не идет на открытое столкновение. Но эта степень компромисса могла быть довольно широкой – в науке ты не касаешься определенных тем, не берешь определенное количество углов зрения. Более того, как мы знаем, в сталинское время определенные науки просто были закрыты.
Когда Высоцкий приехал со своими песнями в Новосибирск и думал, что это песни протеста, он нашел в этом закрытом университетском городе гораздо больше свободно мыслящих людей, чем в Москве, именно в силу того, что это была очень важная государственная наука: там были послабления. У людей, собранных под колпаком, была определенная свобода мышления. Вообще, в Советском Союзе была очень важна тема свободомыслия. Эта свобода возникает еще до Просвещения. Есть знаменитый средневековый гимн немецких студентов "Я свободен в своих мыслях". И вот эта свобода в мыслях – здесь было практически даже соревнование. Потому что эти самые закрытые группы – это был не просто уход, но определенная выработка другого типа мышления.
Если общество идеологично, то нам предлагается каждый раз определенным образом мыслить о вещах и событиях. Нам дают штампы, начиная со школы. Это максимально дешевый и жесткий способ растить своих фельдфебелей, как это было в Германии. Когда мальчики поствоенного поколения в 50-е годы читали стихотворения Серебряного века, им просто сносило голову, потому что это был другой тип мышления. Но потом надо было снова присоединяться и входить в тот стиль мышления, от которого болела голова.
Но сказать, что это были пассивные группы – нет. Внутренняя эмиграция создавала продукт. В этом смысле мы можем назвать внутренними эмигрантами Рихтера, музыкантов, практиковавших в своих закрытых помещениях, где была абсолютно другая реальность. Зара Долуханова была таким голосом. Ольга Седакова, которая во многом была моим учителем, рассказывала, что было понимание: "советский звук – несоветский звук". В общество Вени Ерофеева ты же входил не по алкогольному принципу. Тебе бросали строчку из Мандельштама: можешь ее продолжить – ты входишь, не можешь – до свидания. Это были свои круги с очень жесткой системой знания. Свои и не свои очень жестко различались.
Сергей Медведев: Но эта культура все-таки очень отделена от диссидентства. Это внутренний протест, но при этом эти люди оставались в кухнях и электричках и ехали куда-то за город слушать несоветский звук или музыку Шнитке, Губайдулиной, Денисова. А с другой стороны – диссиденты – семь человек, которые вышли на Красную площадь в 1968 году. Тут четкий развод, потому что внутренняя эмиграция – это как бы внутренний протест, но внешняя конформность.
Ксения Голубович: Диссидентское движение вырастало из людей, которые выходили в 60-е. И проект "шестидесятников", проект "оттепели" очень отличается от того, что мы называем "70–80-е". Ведь 60-е годы – это была еще надежда на то, что изменение может быть публичным. Для меня диссиденты – это последние советские романтики, люди, которые еще верят в полноту человеческого свершения, гуманитарной целостности человека. Но, как говорил Буковский, основное событие – мы поняли, что Сталин врал. Это те самые дети, которые были нацелены на правду, абсолютно публичные люди, которые отстаивали публичность. Это момент, когда еще была иллюзия, что можно сохранить социальное поле неразрывным.
Сергей Медведев: И это закрывается в 68-м году.
Ксения Голубович: И эта внутренняя эмиграция, фига в кармане, ирония… Лицом этой внутренней эмиграции была Маргарита Терехова, абсолютно не советская актриса, невероятно популярная, на которую не может быть похожа ни одна советская женщина. У нее совершенно особое произношение, не советская дикция.
Сергей Медведев: А дальше уже начинается поколение "Курьера", которое так хорошо зафиксировал Шахназаров в этих поздних фильмах 70-х – начала 80-х.
Ксения Голубович: И Басилашвили – "Осенний марафон".
Сергей Медведев: Или Янковский из "Полетов во сне и наяву".
Михаил Немцев: Но только учтите, что этот разговор – это разговор московского интеллигента с московской интеллигенткой. Вас никогда не удивляло, почему диссидентское движение так сосредоточено в столице? У нас огромная страна, но почему-то диссидентское движение не обсуждают в Ташкенте, Салехарде или Твери, а обсуждают в Москве. А потому что в Москве была сцена, был памятник, возле которого можно читать стихи. А где-нибудь в обиженных вниманием иностранных корреспондентов городах человек, который попытался бы выйти к памятнику, быстро оказался бы либо в психиатрической клинике, либо в КГБ, в тюрьме. Представьте себе советский или постсоветский город, где нет сцены. Сейчас воспроизводится именно эта ситуация. Вы призываете корреспондентов, которые приезжают на Красную площадь, устраиваете демонстрацию на две минуты...
Ксения Голубович: А кто придумал монстрации?
Сергей Медведев: Это Новосибирск.
Михаил Немцев: Монстрация – это не политическое мероприятие. У монстрации совершенно другая генеалогия.
Ксения Голубович: Монстрация – это политика.
Михаил Немцев: Так вот, внутренняя эмиграция возникает там, где нет возможности выйти на сцену, где выход на сцену будет не замечен, и попытка "жить не по лжи" может принимать только скрытые формы и не может превратиться в прямое противостояние, потому что прямое противостояние будет тут же уничтожено.
Сергей Медведев: Применим ли вообще термин "внутренняя эмиграция" к путинской России 2019 года, или это скорее метафора?
У власти сейчас далеко не наивные люди, которые хорошо понимают, что такое политтехнология, социальный театр
Ксения Голубович: Люди, обладающие политическим чутьем, понимают, что это немножко навязанная история. У власти сейчас далеко не наивные люди, которые хорошо понимают, что такое политтехнология, социальный театр. Возможно, сам термин "внутренняя эмиграция" – это предложение душевно успокоиться, сказать: а вот сейчас, ребята, у вас опять 70-е годы, и все будет так, как вы уже привыкли, и вы опять будете на коне. Ведь что было самое главное в 90-е? Неконкурентоспособность. Очень резко падают ваши ставки на международном рынке, в том числе интеллектуальном. И философское, и пишущее сообщество столкнулось с тем, что надо конкурировать, что-то делать. А теперь, ребята, можно ничего не делать, потому что мы за вас все сделаем. И это некоторое внутреннее предложение тем, кто остается. Это тоже не наивная вещь, стратегии государственной власти довольно тонкие. Я помню, как Сурков еще довольно давно говорил: ребята, дайте просто уехать этому поколению 90-х. И я подумала: да, он все понимает. Мы имеем дело с совершенно другим типом власти, которая может разыгрывать определенный сценарий.
Сегодняшние гражданские активисты – это очень открытая позиция, которая не пытается рядиться в исторические костюмы. Мы начинаем рядиться в исторические костюмы, когда хотим совершить определенный компромисс. А в чем будет сейчас компромисс? Образовывать те самые внутриэмиграционные сообщества, вырабатывать на свободном выпасе какие-то стратегии или новые системы идей, которые потом будут реапроприироваться на рынке, главным заказчиком которого является власть.
Сергей Медведев: Но это то, что говорят очень многие сторонники мягкого сотрудничества с властью: вот Высшая школа экономики – мы работаем в прогрессивном институте, нарабатываем стратегии для будущего…
Ксения Голубович: Честное публичное противостояние 60-х и 70-х, когда это еще реально и физическое давление, очень отличается от нынешней ситуации. Поэтому, мне кажется, надо откинуть историю внутренней эмиграции, не принимать этот термин и решать для себя…
Сергей Медведев: Делать свой моральный выбор.
Михаил Немцев: Я думаю, что внутренней эмиграцией называется тип этического выбора. Он заключается в минимизации контактов с тем измерением государства, которое требует занимать позицию, что-то из себя представлять, делать жесты и публичные выборы ("блажен муж, иже не иде на совет нечестивых"). И недостаток социальных и политических возможностей, которые при этом возникают, компенсируется размещением самого себя в каком-то воображаемом пространстве: культурное творчество, история, другая воображаемая страна, религия...
Сергей Медведев: Но мы понимаем, что эта стратегия легитимизирует власть и существующее положение вещей?
Михаил Немцев: Если вы заинтересованы борьбой с властью, то можно так ее описывать. Но человек, который делает такой выбор, не заинтересован в борьбе с властью. Может быть, его битва вообще в чем-то другом. Может быть, он, как в математике, воюет с задачами, которым 500 лет! Для них Путин, Распутин – это все как бы хмарь. Они находятся в другом измерении. Такое поведение в России, я думаю, свойственно людям и сейчас, но и раньше было свойственно очень многим. И то, что ворота открыты, можно уехать, по крайней мере, выехать на время и посмотреть, не очень изменило ситуацию.
Сергей Медведев: Кстати, важное наблюдение – этика вместо политики. Почему большая часть интеллигенции не принимает Навального? Потому что это простая грубая политика, которая многим не нравится, которая выходит на национализм, на вопрос границ, непонятная позиция по Крыму... А внутренняя эмиграция и те дилеммы, о которых мы говорим, – это абсолютно этические вещи. И интеллигенция привыкла существовать в сфере чистой кантовской этики.
Ксения Голубович: В 90-е годы тоже были внутренние эмигранты. Люди не согласны с тем процессом, каким запустилась Россия, особенно после ухода Горбачева: вот это накопление, приватизация, обнищание и так далее. И вот тогда я услышала от людей термин "внутренняя эмиграция": мы будем заниматься своим делом.
Сергей Медведев: В конце вспомню Пелевина: "Чапаев и Пустота". Там есть такой термин – "хаз барагаз" (подземный смех). Герой разговаривает с Котовским, и он говорит: когда к румынским крестьянам приходили злые кочевники, они брали свой скот, скрывались в подземных убежищах и там, сидя между вонючих козлов и баранов, тихо хихикали, показывая пальцем вверх: "Там пришли кочевники и нас не видят". Он говорит: "Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землей – это не для меня. Свобода не бывает тайной".
