Яков Кротов: Сегодняшний выпуск программы посвящен теологии войны. Наш гость – Борис Кнорре, религиовед, специализирующийся на истории современной Русской православной церкви Московского патриархата.
Начнем с небольшого видеоинтервью с Максимом Бардадимом, сторонником альтернативной гражданской службы, которому пришлось столкнуться с тем, что военкомы в военкоматах апеллируют к авторитету Православной церкви, убеждая молодых людей в том, что невозможно не служить в армии.
Максим Бардадим: Среди моих знакомых есть много призывников, которые подавали на альтернативную гражданскую службу именно из-за религиозных убеждений. И вот в их случае давление как раз было и проявлялось на всех уровнях, начиная с того, когда они заходят в военкомат и видят плакаты, например, плакат Толстого, который призывает идти в армию (хотя, как мы знаем, Толстой был пацифистом: как оказалось, на плакате его цитата была приведена недостоверно), и заканчивая тем, что на самом заседании призывной комиссии происходит конфликт интересов, когда и призывник называет себя христианином, и тот же военный комиссар, который сидит среди членов призывной комиссии, тоже называет себя христианином, но один сидит в военной форме, а другой говорит, что он ее не наденет.
Христианство можно понимать по-разному, и в моем понимании речь идет как раз о религиозном чувстве, которое не то что невозможно никак доказать, его порой даже невозможно никак сформулировать словами. Например,призывник приходит в военкомат и говорит, что его отец погиб во время чеченской войны, и он просто не хочет связывать свою жизнь с армией: так было у моего знакомого. Ему сначала отказали, сказав, что "вам нужны убеждения, которых по закону у вас нет", но в конечном итоге все-таки предоставили право на альтернативную службу.
Призывник говорит: "Я не хочу не только убивать, но даже делать шаг в сторону возможного убийства"
Члены призывной комиссии часто приводят исторические примеры, например, Александра Невского или других великих полководцев, которые считаются православными. Часто в призывной комиссии сидит священник, и здесь происходит такое недопонимание, когда призывник по-своему понимает "не убий". Он говорит: "Я не хочу не только убивать, но даже делать шаг в сторону возможного убийства". И когда он с точки зрения именно такого толстовца понимает Священное Писание, здесь, опять же, происходит недопонимание между членами призывной комиссии или даже священником, который там сидит, и самим призывником.
Яков Кротов: Борис Кириллович, вам приходилось сталкиваться с тем, что представители Русской Православной церкви оказываются в военкоматах, вы что-то об этом слышали?
Борис Кнорре: Мне приходилось сталкиваться с тем, как представители Русской церкви убеждали свою паству призывного возраста не уклоняться от службы в армии, объясняли это и духовной, в том числе, пользой этого дела. В частности, это делал и небезызвестный Максим Козлов.
Яков Кротов: Отец Максим Козлов из Храма Святой Татьяны при Университете: интеллигентный, университетский человек.
Борис Кнорре: Он сейчас служит в другом храме, но все равно пользуется популярностью. И не только он, разумеется. Хотя, честно говоря, ситуации разные. Я знаю, что один из духовников в Свято-Даниловом монастыре в свое время, в 90-е или в 80-е, просил укрыть сбежавшего из армии дезертира, который не выдержал психически давления дедовщины. Так что позиции духовенства абсолютно разные. Но в последние десять лет, мне кажется, превалирует все-таки определенная апология, некоторый такой социоморфизм – структурное и эстетическое сближение между Церковью и армией. Мы знаем картинки, когда, допустим, приезжает святейший патриарх, и его встречают – с одной стороны стоят в ряд офицеры, а с другой стороны священники. И, таким образом, священники тоже рассматриваются как некий подрод войск, духовные офицеры.
Яков Кротов: Вы бываете в западных университетах, в Бельгии, в Финляндии - там иначе? В Бельгии, в Британии во многих храмах я видел мемориалы памяти солдат, погибших в мировых войнах. В Англиканской церкви в Москве проводятся регулярные поминания погибших. По-прежнему есть должности капелланов и так далее. В чем разница?
Борис Кнорре: Вы знаете, в Бельгии я даже поразился, насколько там все дышит памятью о войне, правда, в государственном, светском контексте, в музеях, посвященных Первой мировой войне, больше акцентируются моменты страдания жертв, ужаса войны, война демонстрируется как абсолютное зло, которого нужно избегать. А в наших мемориалах и музеях воинской славы больше акцентируется победный момент, момент достижения триумфа. Так что здесь дьявол в деталях, в акцентах, я бы сказал.
А что касается католического духовенства и протестантов, они тоже вполне благословляют и поддерживают дух воинского служения. В общем-то, они этого не отрицают. Если сравнивать с Западом, то и в Штатах есть протестантские направления, которые считают, что война – это благословенное дело, и оборона своей державы – в том числе.
Яков Кротов: В Штатах есть амиши, есть квакеры, жестко пацифистские направления, а протестантский мейнстрим типа баптистов, всего этого библейского пояса, все-таки достаточно милитарный.
Борис Кнорре: Я бы не сказал, что это мейнстрим, трудно это описать в пропорции.
Яков Кротов: Мейнстрим не по пропорции, а по значению.
Борис Кнорре: Очень весомая часть протестантов убеждена в том, что война – важное дело. Может быть, они скорее делают акцент на недопущении войны оборонными средствами. И меня удивила позиция православных в Штатах, в частности, священник Русской Православной церкви за рубежом Александр Вебстер, известный капеллан, много писал как раз о богословии войны. Фактически он в своих работах пытается реконструировать теорию справедливой войны в восточном христианстве, в православии, чем вызывает множество споров и критических замечаний со стороны других богословов. Его идея состоит в том, что совокупность православных общин, разбросанных в разных частях света, наличие их в том или ином государстве является основанием для справедливой войны, для того, чтобы защищаться от исламской угрозы и от других угроз бытию Православной церкви в лице этих общин.
Яков Кротов: Я не помню тысячу лет назад большой теологии войны, в византийской теологии эта тема не очень муссировалась. И даже в противостоянии с исламом, когда византийские басилевсы обращались к отцам Церкви, чтобы они как-то вдохновляли солдат, те говорили, что убийство, даже на фронте, это все-таки убийство.
Борис Кнорре: Как мне представляется, есть определенное огрубление, такая радикализация в рамках процесса индигенизации (это процесс, обратный глобализму), когда местная культура в условиях глобализации пытается отстоять свою идентичность и сделать какой-то откат назад, пользуясь при этом средствами модерна, технического прогресса, информационными средствами.
Яков Кротов: А то, что называется теологией войны, это результат многовекового развития или разложения за последние десятилетия?
Это результат наложения каких-то парадигм советского прошлого, способствующих легитимации освящения оружия
Борис Кнорре: С одной стороны, если говорить о российском православии, конечно, это результат наложения каких-то парадигм советского прошлого, в частности, способствующих легитимации освящения оружия, о чем сейчас идет разговор, и не только разговор, а собираются принять проект документа РПЦ "О практике освящения оружия". Там, правда, написано, что нельзя освящать атомное оружие, потому что оно безличное, но можно освящать оружие личное.
Но нельзя все сваливать на советский период, потому что, например, Валентин Свенцицкий, известный священник, который в свое время окормлял добровольческую белую армию, потом был вынужден как-то договариваться с советской властью, а закончил мученически, в частности, говорил, как он освящал оружие: "14 июля, проездом в Армавире, я служил напутственный молебен. Отправлялась на фронт батарея. Четыре крупных орудия английского образца сияли на солнце. Солдаты стояли правильными рядами. Штык у часового горел, как огненный. Когда я кончал обход со святой водой по рядам солдат, ко мне подошел полковник, командир батареи, и сказал: "Батюшка, я прошу вас окропить и наши орудия". Я подошел к блестевшим пушкам и стал окроплять их. Совершенно неожиданное чувство потрясло меня до основания. Мне почудилось, что мертвый металл ожил на мгновение, на одну неуловимую долю секунды я почувствовал, что передо мной не "пушки", а какие-то живые существа, благоговейно преклонившиеся пред знамением креста. И точно слышат они слова: во имя Отца и Сына и Святаго Духа!"
Яков Кротов: Это вызывает в памяти известную статью Василия Розанова 1915 года, где он описывает восторг, в который он пришел, увидев на Невском драгун, особенно блестящие перевязи, конскую сбрую и лоснящиеся конские зады. В ответ на это Бердяев написал статью "О вечно бабьем в русской душе". Это ведь доказывает правоту атеистов, начиная с Фрейда, которые говорят, что вера, религиозность – это превращенные формы сексуальности, определенное, просто неверное направление либидо. И это, скорее всего, сродство армии и православия на почве какого-то комплекса неполноценности: не послужишь в армии – не станешь мужчиной.
Борис Кнорре: Тут много разных факторов. Отчасти я с вами согласен, и здесь есть глубинные основания. Я недавно написал статью о гендере, о проблеме маскулинности в церковной среде. Мне кажется, в православной среде есть такая проблема, у нас в Церкви мало мужчин. Даже Московская патриархия признает этот момент, хотя диспропорция постепенно выравнивается, мужчин становится больше.
Яков Кротов: Потому что в Церкви командуют, а мужчина не любит, когда им командуют.
Борис Кнорре: Вот именно, есть послушание, которое заставляет мужчин фактически подстраиваться и отказываться от лидерских позиций, рационализма. Какой рационализм, когда тебе нужно в первую очередь соответствовать принципу послушания или хотя бы держать в уме этот принцип? Глобализация диктует другой тип маскулинности, где сила на силу не являются столь значимыми и даже легитимированными.
Мне кажется, для мужчин в Церкви есть три основных пути реализации стратегии маскулинности. Это отчасти консьюмеризация Церкви в тренде консьюмеризма, ведь Церковь сегодня, как мы знаем, легитимировала какие-то потребительские вещи. Мы видим, что есть гламурные журналы, что одеваться православные верующие стали намного лучше. Консьюмеризация позволяет легитимировать стремление к успеху, к финансовой состоятельности, к карьере, что в 90-е годы было совершенно под запретом в церковной традиции, восстанавливающейся после советского периода. Это один из путей.
Другой путь – это осознание себя частью имперского проекта. И третий – это как раз война или милитаризация. Фактически остаются три таких основных варианта, потому что человек может лично себя подавать и быть в этой парадигме послушания, не выявлять своих лидерских позиций, рационализма, фактически жертвовать чем-то, но это может компенсироваться тем, что он осознает себя воином, тем более, что это смыкается с христианским пониманием воинства Христова и с определенной интерпретацией новозаветных текстов, свойственной, опять-таки, советскому православию. Мы знаем слова из "Послания к евреям" о том, что "наша брань не против плоти и крови, а против духов злобы поднебесной", или апокалиптические указания о том, что мир, так или иначе, придет к какой-то глобальной войне…
Яков Кротов: …в которой мы вообще-то не должны участвовать - там сказано: "Бегите в горы".
Борис Кнорре: Это все-таки навязывает психологическое участие.
Бог сражается не с людьми и даже не с сатаной, Бог сражается с бесчеловечностью
Яков Кротов: Христианин молится о мире, но не участвует этим в войне.
Борис Кнорре: Нет, имеется в виду другое. Христианин действительно молится о мире, но при этом определенный христианин акцентирует внимание на противостоянии Князю мира сего, на противостоянии этим духам злобы поднебесной, проговаривает, что он - православный воин, читает Никодима Святогорца, "Невидимую брань". Происходит перенос этого духовного измерения на социальную сферу. Человеку нужно видеть какое-то реальное воплощение того, что он мыслит духовно.
Яков Кротов: Но это противоречит самой сути веры, которая есть уверенность в невидимом.
Борис Кнорре: С этим я соглашусь.
Яков Кротов: Вы чувствуете себя православным человеком, и при этом вы - ученый, хорошо знакомый с академической средой, вы - ее часть. И это среда в основном секулярная, неверующая.
Борис Кнорре: Да, среда в большей степени секулярная, но много и верующих.
Яков Кротов: В современной России мы видим православную этологию милитаризма. Видим ли мы атеистическую этологию войны? Можно ли сказать, что православие одиноко, что секулярная, академическая, интеллигентная, интеллектуальная среда - более миротворческая? Или тут просто два варианта одного умонастроения? Насколько православие, вера тут критичны?
Борис Кнорре: Если учитывать, что у нас сегодня есть православные атеисты, православные люди, которые говорят, что не верят в Бога, то надо понять, что мы вообще подразумеваем под православными.
Яков Кротов: Ну, говорит человек, что православный, - будем считать его православным. А как быть с гуманистом? Вот сейчас юбилей Вудстока, а Вудсток – это был протест против войны во Вьетнаме. Почему спустя полвека ностальгия есть, война есть, а протеста против войны нет? Пацифизм оказался локальным, он не пустил корни? В России миротворческого движения никогда особенно не было, приходится слышать упреки в адрес религии, что она – источник милитаризма, но насколько атеизм, агностицизм – источник миротворчества?
Борис Кнорре: Если вспомнить советское время, Великую Отечественную войну, которую именовали священной войной, мы поймем, что атеизм поддерживал военные действия и обосновывал необходимость защиты родины. Православные потом уже пытались доказать, что они тоже... Конечно, митрополит Сергий издал свое послание раньше, и потом светские деятели даже пользовались некоторыми его выражениями, тем не менее, интересно, что сам термин "священная война", который употребляли атеисты в 40-е годы, сегодня оказался принят современными православными. И современные православные священники мыслят жизнь в категориях Великой Отечественной войны. Сегодня термин "священная война" в православии переносит те коннотации, которые он получил в 40-е.
Яков Кротов: Теология войны в современном православии есть, и даже в современном американском православии, к сожалению, но есть и теология мира. Теология мира у верующих людей, в отличие от милитаризма, который, как бомба, взорвется то тут, то тут, пронизывает саму суть веры, потому что человек открывает для себя Иное и Иного, и этот Иной… Мы можем называть Его "Бог-воитель", но при этом хорошо понимаем, что Бог сражается не с людьми и даже не с сатаной, Бог сражается с бесчеловечностью. И поэтому, даже если война священна, она священна тогда, когда это война мирная, безоружная, и фронт проходит по Голгофе, около креста.
