Считается, что советско-японский конфликт на Халхин-Голе начался 11 мая 1939 года. За прошедшие с тех пор восемь десятилетий ни один историк так и не ответил внятно на вопрос, почему столь упорные и кровопролитные бои развернулись именно в районе Номон-Хан-Бурд-Обо, казалось бы, совершенно никому не нужном клочке пустыни? Советская, а ныне и российская историография, строго придерживаясь пропагандистских штампов образца 1939 года, повторяет: это была целенаправленно спланированная японцами агрессия, имевшая целью захват Монголии, выход к озеру Байкал и на Транссибирскую магистраль, а затем и захват советской территории от Иркутска до Владивостока. Но доступные факты никак не подтверждают эту привычную схему.
Продолжение исторического расследования. Начало читайте здесь (часть первая), а окончание – здесь (часть третья).
Советская пропаганда десятки лет повторяла, что боевые действия на Халхин-Голе развязали именно японские военные. По одной из версий, они, мол, жаждали реванша за поражение у озера Хасан в 1938 году. Но это было пригодно разве лишь для внутреннего потребления, так как ни о каком "японском поражении" у Хасана и говорить не приходится. Несостоятельна и трактовка конфликта из-за "неурегулированности" пограничных споров: делимитации не было по всей линии соприкосновения МНР с китайскими территориями, однако же на всех прочих участках не было ни инцидентов, ни попыток переноса границ силовым путем. Боевые действия развернулись именно на Халхин-Голе – самом глухом пограничном углу, на бесплодном клочке безжизненной пустыни…
Плацдарм
Ещё одна пропагандистская версия утверждает, что причиной конфликта стало строительство японцами железнодорожной ветки: то ли Солунь – Халун-Аршан – Хайлар, то ли Солунь – Ганьчжур. Эта дорога, мол, позволяла эшелонами перебрасывать войска туда, откуда "обеспечивался стратегический выход на широкий простор монгольских степей" и даже в советское Забайкалье. Как написал в своих "Халхингольских записках" Константин Симонов, как "японцы тянули дорогу… чтобы подвести ее к нашей границе, возможно ближе к Чите". Но ветка якобы шла "на расстоянии орудийного выстрела" от монгольской территории, вот для обеспечения её безопасности японским генералам и надо было отодвинуть границу на запад. Но кто бы вообще стал планировать строительство стратегической магистрали так, чтобы она оказалась в зоне накрытия огнем артиллерии противника? Да и карту "строители" этой версии, похоже, явно поленились посмотреть, тогда бы увидели, что никакое "отодвигание" границ кардинально проблему не решало. Но, главное, ни на какие "стратегические просторы монгольских степей", ни к советскому Забайкалью эта мифическая магистраль вывести не могла. Какая уж там Чита, если от китайской границы по единственной дороге до неё аж 460 километров. Даже сейчас железнодорожная магистраль, идущая от Солуня через Аршан, заканчивается там же, где и тогда – в шахтерском поселке Хандагай, примерно в 60–70 километрах юго-восточнее района сражения. Никакого смысла тянуть магистраль дальше тогда не было, как нет и сейчас. "Дорожная версия" столь притянута за уши, что возникает вопрос: были ли те планы в природе? Не говоря уже о том, что не с теми силами, какие там имели японцы, было "отодвигать" границу и держать новые рубежи. Да и не в компетенции генералов "двигать" границы своим волевым решением, учиняя войну вопреки воле императора.
И совсем уж невозможно всерьёз воспринять штампы советской пропаганды, что таков был стратегический замысел японского Генштаба: заранее спланированная Японией агрессия, имевшая своей целью захват Монголии, выход к озеру Байкал и на Транссибирскую магистраль – с последующим захватом всей советской территории от Иркутска до Владивостока. Что же это за стратегия такая, когда в самый разгар жесточайшей и выматывающей войны в Китае – там были задействованы практически все сухопутные и военно-воздушные силы Японской империи – вдруг по своему почину взять да и открыть ещё один фронт в собственном же глубоком тылу, учинив войну с мощным соседом? Если даже просто бросить взгляд на карту, возникают сомнения, что японские генералы всерьёз могли планировать реализацию столь грандиозных замыслов именно в районе Халхин-Гола – трудно найти плацдарм для наступления, более неподходящий, чем этот пустынный и никчемный кусок Монголии, с которого никуда выдвинуться невозможно. До Улан-Батора почти тысяча километров полного бездорожья, безводной и безлюдной степи-пустыни. До советских границ – кривым и тоже никуда не выводящим путем, по тому же пустынно-безводному бездорожью – почти 700 километров. Не говоря уже о том, как обеспечить логистику, наладив снабжение японской армии боеприпасами, продовольствием, водой, топливом, фуражом для вьючных животных – в японской армии моторизация была не на высоте. Куда затем упёрся бы тот рывок – в тайгу, в горные хребты и котловины Бурятии? Нет, ни к Чите, ни к Улан-Удэ, ни к Транссибу через Халхин-Гол и Монголию японцам никак было не выйти.
Во всяком случае, с теми силами, которые у них имелись – именно на том клочке и тогда. 28 мая 1939 года, когда разгорелись настоящие бои, даже по официальным советским данным, восточнее реки Халха японское командование сосредоточило группировку в составе 1680 штыков и 900 баргутских кавалеристов при 75 пулеметах. Из относительно серьёзного вооружения – 18 орудий, шесть бронемашин и единственный танк. Если даже учесть находившиеся в Хайларе два полка с частями усиления, всё равно выходит не больше 10 тысяч человек: с такой "мощью" – и рвать через всю Монголию, а затем громить СССР?
Впрочем, кое-какими тактическими (и даже оперативными) достоинствами халхингольский плацдарм обладал, но, как оказалось, не для японской стороны. "Река Халхин-Гол, – вспоминал генерал Иван Федюнинский, – сложная водная преграда, особенно в районе боевых действий. Ширина ее от 50 до 130 метров, глубина – 2–3 метра. Бродов мало, течение сильное, дно галечное. Широкая долина реки во многих местах заболоченная". По обе стороны реки на один-два километра простирается болотистая низина. Восточный (маньчжурский) берег пологий, а вот западный (монгольский) – обрывистый, крутизной до 75 градусов. Так что если закрепиться там, то наступать на монгольскую сторону, форсируя реку под огнем, а затем под огнем же карабкаясь на отвесные кручи, задачка та ещё! К тому же западный берег выше восточного, потому "японские войска на восточной стороне реки, – это уже пишет исследователь Эдвард Дж. Дри, – были уязвимы для обстрела и наблюдения с противоположного берега". Что и подтверждает генерал Федюнинский: "Восточная долина Халхин-Гола хорошо просматривается с высот как правого, так и левого берега. В 2–3 километрах восточнее реки тянется гряда господствующих над местностью высот, положение которых выгодно в тактическом отношении". А вот местность восточнее Халхин-Гола разрезала речка Хайластын – приток Халхин-Гола, что, продолжает Федюнинский, "затрудняло маневр силами и средствами". Правда, генерал "забыл" уточнить, что маневр это затрудняло именно японцам: их позиции и разрезала речка Хайластын. Но главное военачальник отметил: "Река Халхин-Гол и песчаные высоты по восточному берегу, если бы они были захвачены японцами и укреплены, создали бы сильное прикрытие подступов к Хайлару и Халун-Аршану". Никаких "если бы" не случилось: все высоты были сразу захвачены – не японцами. Что и давало советским войскам возможность нанесения удара и в направлении Хайлара с Аршаном, и на Цицикар.
Стратегическая неготовность
Если, в полном соответствии с советской установкой, Япония все-таки собиралась нападать на СССР через Монголию, – не приходя в сознание от войны с Китаем, – значит, возможность имелась? Посмотрим, что могла в 1939 году выставить Японская императорская армия против РККА. Непосредственно в континентальном Китае тогда оперировали 24 японские дивизии, но мы эти силы трогать не будем: ни "вынуть" их оттуда, сняв с передовой, ни перебросить для операций против Советского Союза (с Монголией в придачу) японцы возможности просто не имели. Нельзя было трогать и ту дивизию, что "стерегла" Корею, прикрывая коммуникации от возможного советского удара из Приморья, а из метрополии перебрасывать было нечего. Так что оставалась только дислоцированная в Маньчжурии Квантунская армия. Которая, согласно справке Разведуправления РККА от 25 февраля 1939 года, располагала: девятью пехотными дивизиями, двумя кавалерийскими бригадами, двумя артиллерийскими бригадами, предположительно – двумя отдельными мотомехбригадами, двумя отдельными танковыми полками и отрядами, тремя охранными бригадами (годными лишь к несению караульной службы на железных дорогах), десятью "боевыми авиаотрядами" и восемью пограничными гарнизонами. РУ РККА насчитал в Маньчжурии 1052 орудия, 585 танков, 355 самолетов, а численность японских войск оценил в 359 тысяч человек. На деле это сильно завышенные данные. По оценке историка Элвина Кукса (Alvin D. Coox), считающейся точной, личный состав Квантунской армии в 1939 году не превышал 270 тысяч человек. Да и дивизий историки ныне насчитывают восемь, мотомехбригада – одна (и в её составе те самые два танковые полка, которые Разведупр ошибочно обозначил как дополнительные и отдельные). Самолетов, по версии Кукса, в Маньчжурии было больше, чем их насчитала советская военная разведка, – 560, а танков – 200. Впрочем, это ровным счетом ничего не меняет, равно как и добавление сюда тех 264 орудий, 34 танков и 90 самолетов, которые имелись у японцев в Корее.
Этим силам противостояла группировка РККА в составе: 30 стрелковых и механизированных дивизий, 5–7 кавалерийских дивизий, 6–8 танковых бригад, да ещё не менее 24 авиационных бригад (по состоянию на 1 января 1938 года; к маю 1939 года их точно не стало меньше). Танков у РККА (на Дальнем Востоке, в Забайкалье и Монголии) имелось 4716, артиллерийских орудий – 5748, самолетов – 2623. Личный состав группировки – от 450 до 570 тысяч человек. Так что по артиллерии советские войска превосходили Квантунскую и Корейскую армии, вместе взятые, в 4,3 раза, по самолётам – почти в шесть раз (с учетом же наращивания советской авиационной мощи в 1938–1939 гг. – и того больше), по танкам – в 20 раз. С учетом непреложной военной истины, что наступающая сторона должна обладать как минимум трехкратным превосходством (хотя бы на направлении главного удара), о каком японском нападении на СССР в 1939 году вообще могла идти речь? Конечно, с учетом боёв на озере Хасан в Генеральном штабе Императорской армии могли скептически относиться к качеству боевой подготовки красноармейцев, да и какие-то планы могли сочинять (хотя ни один из документов японского военного планирования вообще никогда не был добыт советской разведкой), но не мог же японский генералитет всерьез рассчитывать, что разгромит такую группировку РККА силами всего лишь восьми дивизий.
Собственно о районе боевых действий. Если именно тот плацдарм, согласно советской трактовке, полагался наиболее перспективным для нанесения удара – через всю Монголию – по Советскому Союзу, значит, там японцы и должны были сосредоточить всё своё самое лучшее, отборное и наиболее боеспособное? За тот сектор отвечало вполне конкретное соединение – 23-я пехотная дивизия, части которой и были расквартированы в районе Хайлара – в 200–220 километрах от будущих полей сражения. Это было совершенно новое соединение, относящееся к числу дивизий так называемой "второй волны". Если "старые" японские пехотные дивизии имели в своем составе четыре пехотных полка (две бригады по два полка), а их штатная численность могла достигать 29 тысяч человек, то затем сочли, что дивизии с тремя пехотными полками экономически более целесообразны. Именно к соединению такого типа и относилась 23-я пехотная дивизия, сформированная в июле 1938 года на острове Кюсю: три полка, 13 тысяч человек по штату и совершенно недостаточно артиллерии. По данным Кукса, в дивизии имелось не свыше 60 разнотипных орудий, в том числе откровенно устаревших образцов, горных пушек и старых гаубиц, оказавшихся непригодными для ведения огня прямой наводкой в условиях обширной открытой местности. В то время как, например, такая "старая" кадровая дивизия, как 7-я пехотная, имела на своем вооружении 80 орудий (по другим данным – 102). Для сравнения: советская 36-я мотострелковая (иногда именуется моторизованной) дивизия, согласно штатному расписанию, имела на вооружении 99 орудий: 36 – 45-мм противотанковых пушек, 20 – 76-мм дивизионных пушек, 18 – 76-мм полковых пушек, 16 – 122-мм гаубиц, а вдобавок ещё и девять самоходных 76-мм артиллерийских установок СУ-12. Это не считая легких танков – от 34 до 37, и бронеавтомобилей – 58. По насыщенности пулеметами японская 23-я дивизия также уступала кадровым дивизиям. Менее чем через месяц после формирования, уже в августе 1938 года, части дивизии стали отправлять в Маньчжурию, но только в ноябре того же года лишь часть её состава смогла как-то обустроиться в Хайларе. Остальных временно вынуждены были разместить у Харбина – почти в 700 километрах от дивизионной штаб-квартиры. Ни о каком боевом слаживании и дивизионных учениях не было и речи, подготовку вели лишь на взводном уровне. Рядовой и унтер-офицерский состав боевого опыта не имел – это были призывники первого, реже – второго года службы. Подавляющая часть офицерского состава тоже не воевала, младшие офицеры – в основном, призванные после университетов офицеры-резервисты или выпускники краткосрочных школ для кандидатов в офицеры, а не военных училищ. Из других "болячек" дивизии – крайне низкая мобильность: ничтожно мало автотехники, все перемещения личного состава – пешими маршами, снабжение – конной тягой. Из-за острой нехватки воды даже вынуждены были сформировать верблюжьи части! Командование Квантунской армии оценивало боевые возможности 23-й дивизии "ниже среднего". Впрочем, её изначально планировали использовать не для боевых действий, а для несения гарнизонной службы в оккупированных районах Китая, но затем Генштаб решил, что совсем уж необстрелянной и слабо обученной дивизии даже и там делать нечего. Вот она и оказалась в Северной Маньчжурии, где должна была пройти подготовку, попутно прикрывая Хайлар от возможного советского удара со стороны Борзя. Впрочем, штаб Квантунской армии полагал, что к противостоянию советским войскам дивизия тем паче не готова, но был уверен, что ни из Забайкалья, ни из Монголии советский удар не угрожает. Иначе на тот участок и не поставили бы столь второразрядную дивизию, назначив её командиром генерала с весьма специфическим послужным списком.
Генерал-лейтенант Комацубара Мититаро получил под своё начало 23-ю пехотную дивизию в июле 1938 года, ко времени боёв на Халхин-Голе ему было 53 года. Трудно было найти фигуру, менее подходящую на эту чисто строевую должность, нежели Комацубара, который никогда ранее планированием военных операций – любого уровня – не занимался и не имел ни малейших навыков командования полевыми частями. Боевого опыта, по сути, у него тоже не было, не считая участия в скоротечной осаде германской базы Циндао в 1914 году – в качестве младшего офицера. Основная карьера Комацубары проходила по линии военно-дипломатической, разведывательной: с 1909 по 1910 годы он помощник военного атташе в России, затем прикомандирован к Генштабу; в 1919 году получил назначение в военную разведку – Второе бюро Генерального штаба японской императорской армии. Где и служил до 1926 года в Советском отделении 4-й секции (Европа и Америка). В феврале 1927 года 40-летний подполковник Комацубара Мититаро направлен военным атташе в Москву, где пробыл до декабря 1929 года. Относительно недавно появилась версия, что во время той московской командировки чекисты завербовали Комацубару, шантажируя японского атташе фотографиями постельных забав того с "гейшами", подставленными ему ОГПУ. При всей соблазнительности версии, её придется отвергнуть: "медовая ловушка", несомненно, имела место, как и попытка шантажа с вербовочным подходом. Но далее последовала подача рапорта по инстанции и досрочный отзыв. А после полугодового "разбор полетов" – цензовое, чисто формальное, пребывание в должности командира полка. Поскольку кадрами, обладавшими ценными знаниями главного вероятного противника, ни одна разведслужба не разбрасывается, то после создания Маньчжоу-Го полковник туда и откомандирован, возглавив т. н. Харбинское специальное агентство, ведавшее вопросами разведки и контрразведки. Ведал успешно – 1 августа 1934 года ему присвоено звание генерал-майора. Вскоре он получил под начало 8-ю пехотную бригаду, еще через год с небольшим – 1-ю бригаду императорской гвардии: назначение почетное, но чисто придворное, а не строевое, принесшее Комацубаре звание генерал-лейтенанта. Несложно предположить, что вряд ли бы кто-то в воюющей армии рискнул назначить на должность, чреватую серьезной стрельбой, столь бравого кабинетно-штабного "строевика" с фанабериями гвардейско-столичного шаркуна. Отсюда главное: японское командование даже не предполагало каких-либо осложнений на этом участке подконтрольной территории.
Капкан для Комацубары
Удивительно, но, как следует из японских документов, почти до самого конца мая 1939 года в штабе японской 23-й пехотной дивизии даже не предполагали, что в районе Номонхана им придется иметь дело не с монгольскими пограничниками, а с советскими войсками. Полагая, что речь идёт о рядовом пограничном инциденте, японцы ожидали стычки лишь с монгольскими кавалеристами и пехотинцами. В датированном 21 мая 1939 года приказе генерал-лейтенанта Комацубары по частям 23-й дивизии сказано лишь про необходимость "уничтожить войска Внешней Монголии в районе Номонхан", то есть монгольские части, вторгшиеся на территорию Маньчжоу-Го. В инструкции подполковника Адзума, командира разведотряда, которому поручили эту операцию, четко сказано: "противником являются войска Внешней Монголии" – и только. Установка вполне недвусмысленная: с советскими – не связываться! По данным исследователя Юрия Свойского, первые пленные красноармейцы оказались в руках японцев ещё 20 мая, но к получению сведений от них, да и к самому факту прямого советского участия в боях японцы отнеслись халатно. Лишь к вечеру 26 мая японские командиры наконец поняли, что им противостоят отнюдь не "внешние монголы", а регулярные танковые и моторизованные части Красной Армии, сражаться с которыми совершенно не рассчитывали. Разумеется, в японских штабах прекрасно знали, что в Монголии находятся части РККА, более того, имели неплохое представление о составе советских сил и их дислокации. По крайней мере, такие данные были предоставлены перебежчиками. 29 мая 1938 года к японцам из Монголии перебежал некий майор Герман Францевич Фронт, начальник артиллерии 36-й мотострелковой дивизии: он просто переехал на автомобиле через никем не охраняемую границу в пустыне Гоби. Показания дал японцам крайне подробные, абсолютно точно указав численность и дислокацию частей 57-го особого корпуса, сообщил сведения об аэродромах и складах, а самые насыщенные данные предоставил о своей дивизии, артиллерийском вооружении частей корпуса и Забайкальского военного округа. Хотя это были данные на май 1938 года и за год многое могло поменяться, но, по факту, японское командование знало о советской группировке в Монголии практически все.
Быть может, именно это и сыграло дурную шутку с японскими штабистами, полагавшими, что наиболее крупные группировки РККА дислоцированы в пустыне Гоби – в опорных пунктах Соин-Шанда (современное наименование Сайншанд) и Дзамин-Удэ (Замын-Уудэ), прикрывая стратегическую трассу (и древний караванный путь) от Улан-Батора на Калган. Это почти в 1000 километров от Халхин-Гола, и то лишь напрямик и на карте, а не по барханам и бездорожью. По тем же данным, три бригады – механизированная и две мотоброневые – дислоцировались в Ундурхане, который аж в 700 километрах от места инцидента – это если тоже по прямой и на карте. Это были действительно стратегически важные пункты и узлы, но переброска бригад оттуда на Халхин-Гол выглядела делом маловероятным и небыстрым. Да и вообще, как полагали японцы, задачи у советских войск были куда более важные, нежели участие в ничтожных пограничных стычках.
Информация, полученная от советского майора-перебежчика, равно как и по агентурным каналам, была не единственной. Была и та, что принёс ещё один перебежчик, уже монгольский – капитан Монгольской народно-революционной армии (МНРА), как-то уж очень своевременно сбежавший в Маньчжоу-Го – в августе 1938 года. Приводятся и различные транскрипции написания его имени: Бямба, Бьямба, Хишигтийн Биамбаа (Khishigtiin Biambaa), Бимба (Bimba). Для обычного капитана-кавалериста он знал слишком много, детально описав происходящее внутри правящей верхушки, роль советских наместников, подробно поведал о репрессиях и карательной зачистке монгольской армии. Если суммировать его показания, МНРА небоеспособна, в ряде частей уже были мятежи, часть руководства МНР настроена против СССР, а 80 процентов населения ненавидит советских, готово к восстанию и ждет японцев. Это явно была чистой воды провокация: японцев словно приглашали войти в Монголию освободителями от советского ига. Трудно сказать, насколько японские разведчики поверили показаниям перебежчика, но уже во время сражения на Халхин-Голе его арестовали, объявили советским шпионом и ликвидировали, хотя официально и сообщено, что тот погиб на поле боя.
Но если на эту приманку они не клюнули, то попались на другую, поверив, что монгольские рейды за Халхин-Гол – местная самодеятельность и Красная армия в эту склоку не ввяжется. А если Москва и надумает, то к тому времени цириков уже выкинут за реку. Все оказалось иначе. Сначала монголы действительно отошли. Сочтя инцидент исчерпанным, генерал Комацубара приказал отряду Адзумы возвращаться в Хайлар. Но затем воздушная разведка и маньчжурские пограничники засекли, как несколько десятков монгольских солдат вновь перешли реку Халха, потом количество нарушителей увеличилось до нескольких сотен, причем на сей раз монголы принялись возводить оборонительные укрепления. Комацубара вынужден был вновь отдать приказ: выдвинуться и уничтожить нарушителей. Но вместо монголов там оказались советские части – с танками, броневиками и артиллерией, которые и разгромили отряд подполковника Адзумо, хотя и позволили оперативной группе полковника Ямагаты подобрать тела убитых. На этом в штабе уже Квантунской армии вроде решили остановиться, сочтя, что всё завершилось вничью, а "Номонганская пустыня, – по словам Эдварда Дж. Дри, – не стоит дальнейшего пролития японской крови". Но вторжения с монгольской стороны продолжались, разведка фиксировала постепенное наращивание советских сил по обеим сторонам реки, и Комацубара не мог игнорировать занятие района, который мог стать плацдармом для нанесения удара на Хайлар или Цицикар. Правда, он уже вообще мало что мог: вводя в дело подразделения своей хлипкой дивизии постепенно, по частям и мелкой россыпью, Комацубара "незаметно" ввязался во всё более масштабные – по численности наращиваемых сил – и интенсивные боевые действия на небольшом, но вполне конкретном участке, оказавшись в мощных медвежьих объятиях советского "отдельного корпуса", по сути – полноценной армии.
Прав был генерал Федюнинский: "река Халхин-Гол – сложная водная преграда", но, как оказалось, именно для японцев. Они смогли соорудить лишь один-единственный хилый понтонный мост, совершенно не обеспечивавший подвоз всего того, в чем отчаянно нуждались сражавшиеся японские части. И ничего с этим поделать было уже нельзя, так как практически весь свой понтонно-мостовой парк Квантунская армия незадолго до того отправила… на китайский фронт! Но тогда как Квантунская армия вообще могла (по советской версии) планировать наступательные операции против Красной армии, оставшись без понтонно-переправочных средств? И как вышло, что она осталась без переправочных средств именно на том единственном участке маньчжуро-монгольской границы, где они вообще могли пригодиться, да ещё в тот самый момент, когда потребовались?
Продолжение читайте здесь.
