На 95-м году жизни умерла киновед и театральный критик Майя Туровская. Туровская была членом Союза писателей и Союза кинематографистов СССР, в 2007 году получила кинопремию "Ника" в номинации "За вклад в кинематографические науки". Слава пришла к Туровской после того, как именно она вместе с Юрием Ханютиным предложила идею и сценарий фильма "Обыкновенный фашизм", режиссером фильма пригласили Михаила Ромма.

Картина, вышедшая на экраны в 1965 году, вызывала в памяти недавние советские реалии, в частности, сталинские репрессии, подавление инакомыслия, но говорила об этом иносказательно, "эзоповым языком".

За первые 11 месяцев проката двухсерийную документальную ленту посмотрели 22 миллиона человек. Такой интерес объяснялся и желанием многих разобраться в сталинском тоталитаризме, в 1956 году осужденном на ХХ съезде коммунистической партии Никитой Хрущевым. Это понял главный идеолог власти Михаил Суслов, особенно возвысившийся при сменившем Хрущева в 1964 году Леониде Брежневе. Суслов изъял фильм из проката, а когда книгу о фильме по окрику из ЦК сняли из печати, так объяснил режиссеру принятое решение: "Фильм посмотрели миллионы и забыли, а сотни откроют книгу и начнут думать". Книгу издали почти 40 лет спустя в России и в Германии. Это было уже во времена перестройки.

В архивах Радио Свобода сохранились воспоминания Майи Туровской о том, как создавался этот труд, переживший политиков, идеологию и строй.

Об идее фильма "Обыкновенный фашизм"

– Это была случайность. Я ездила в Белые Столбы и смотрела там старое немое немецкое кино. Там было два меленьких зала тогда, в одном сидела я, в другом сидел мой сосед, приятель и коллега Юра Ханютин, и он смотрел нашу "Хронику военного времени". И вот тогда мы подумали, что хорошо было бы соединить хронику и игровое кино, то, что впоследствии в фильме не осуществилось. Фильмы этого времени немецкие – это были ужастики. Там был не только жанр, там был настоящий ужас, который, быть может, создатели даже не имели в виду, потому что они старались сделать занимательное кино, легенды, сказки, фантастические истории, но в них был настоящий ужас. Не то, что потом было, когда была игра в страшное. Хотя это начали делать в Голливуде тоже в основном немецкие эмигранты, которые привезли с собой вполне настоящий ужас. Понимаете, такой скрытый подлинный ужас, страх. И в этом смысле Кракаор был прав, он это сформулировал как предчувствие маленького человека перед миром неизвестным, это совершенно неизвестно, с какой стороны тебя погубит. И нас захватила очень эта идея. Не только потому, что мы видели что-то на экране, но потому что это относилось к нам самим. Что мы хотим понять, что произошло с нами самими и понять как то, что называлось "маленький человек", а в немецком кино он существовал так же, как и в русской литературе, стал на сторону нацизма.

– Вы использовали свой собственный опыт времен войны? Вы помните свои впечатления?

– Я встретила войну, услышала о ней: с подругой пошла в ГИТИС на день открытых дверей, вот там я услышала речь Молотова, а вечером я шла во МХАТ на "Анну Каренину" – вот так я встретила войну. Понять было невозможно, совершенно не укладывалось. Включается радио, все просто, как стояли, немая сцена из "Ревизора" у Мейерхольда, все превратились в восковые куклы. Хотя, вообще говоря, было понятно, что война будет, и весь этот период был подчинен тому, что война будет. На этом была основана жизнь, не говоря уже об идеологии.

А мой будущий муж, с которым я тогда еще не была знакома, он попал перед войной, переходя из одного института в другой, он кончил три курса в юридическом и попал на практику к Вышинскому в камеру следователя. Это привело его в состояние такого ужаса, что он ушел оттуда, его загребли в армию и отправили в погранвойска, которые тогда входили в состав НКВД. Поэтому у него была фуражка с зеленым околышем, которой все пугались до обморока, а он был всего-навсего погранец. И у них был очень странный взвод, который состоял наполовину из бывших уголовников, другую половину из студентов. Уголовники были в мотопехоте, уголовники сидели на мотоциклах, а студенты сзади с автоматами. Он встретил войну на внешней границе в Залещиках, это была внешняя граница Бесарабии. Он был не просто неспортивным, а он был антиспортивным. Он не хотел бегать кроссы, он просто отказывался и все, в армии. И сержант ему все время говорил: "Ты погибнешь в первом бою". Вот в эту ночь, поскольку он в очередной раз за то, что не бегал кросс, сидел "на губе", он уцелел, а в казарму попала бомба, и сержант погиб, даже не зная, что он погиб еще до первого боя. Жизнь очень странно устроена.

– Когда вы вернулись из эвакуации, в Москве работали пленные немцы. Вы помните свое тогдашнее отношение к ним?

– Первое впечатление от пленных немцев – это знаменитый день, который помнит любой человек, который был тогда в Москве, когда пленных немцев провели по Москве. Любой человек, который пережил это время, про это вспомнит. Было ощущение до этого – это ощущение ужаса, отступление каждый день, страшные сводки. И вот первый раз, когда шла колонна пленных немцев. Я даже не могу сказать, какое чувство было: и любопытство, и ужас, и сострадание – все это вместе. Хотя, конечно, все-таки главное чувство было в первый раз, что они не непобедимы.

Об историческом чувстве

– Сейчас кажется, что это была Троянская война, Древняя Троя для современных людей, а для нас это была просто наша жизнь. Причем, в 60-е годы она еще была если не вчерашней, то позавчерашней. Главное переживание нашей жизни. Так что, конечно, отрешиться от этого мы никак не могли. Написав сценарий, мы сели и стали думать, кто из режиссеров может это сделать. И долго судили, рядили и решили, что лучше всего М.Ромм. А потом, когда нам стали возить коробки, подлинный архив Геббельса, это само по себе был очень сильный стимул. Когда я открывала эти черные коробки и там готическим шрифтом все это напечатано, это было очень мощное впечатление. Михаил Ильич посмотрел фрагменты из этих нацистских фильмов и сказал: "А где вообще тут нацизм?". Они были ужасно похожи на наши.

В Германию и в Польшу мы ехали по двум вещам. Нам нужны были, согласно нашему новому сценарному замыслу, детские рисунки. С одной стороны, детские рисунки детей гетто и лагерей, с другой стороны, нацистских детей. И вот тут было одно из переживаний. Мы приехали с Юриком на три дня в Польшу, там надо было найти именно рисунки детей гетто. Там было для нас тогда потрясением – еврейский музей. Мы пошли в еврейский музей. Там сидела экскурсовод, красивая женщина с черными матовыми глазами. Я никогда не забуду, это в меня врезалось каленым железом. Я сказала: "Скажите, пожалуйста, нет ли у вас рисунков детей гетто?" Я сказала таким разговорным тоном. Она на меня посмотрела, у нее был отвернут рукав до локтя, и был номер, она на меня посмотрела, у нее был ровный безжизненный голос, и сказала: "Неужели вы не знаете, что от гетто осталась только пыль?" Мне стало до такой степени стыдно, этот стыд я испытываю каждый раз, когда я об этом говорю, пишу или думаю. Потом эти рисунки нашли уже не мы с Юрой в Кризенштате, это был показательный лагерь, куда возили иностранцев, показывали, что узники концлагерей содержатся по нормам и так далее. А в Берлине мы должны были искать рисунки нацистских детей. Нам представлялось, что это легче легкого, потому что у каждого дома есть. Выяснилось, что ничего похожего, ничего общего. Выяснилось, что все его выбросили, ни у кого нет ничего. Мы очень возмущались и говорили, что они такие неисторические, у них нет совершенно исторического чувства.

– Как реагировали немцы на ваши изыскания? Понятно, что это были восточные немцы, но все же?

– Показывали фильм с Юрой, мы от страха чуть не умерли, потому что в зале была такая мертвая тишина, как будто там никого нет. Тут есть такой парадокс: в ГДР во многом себя не ассоциировали с нацизмом, поэтому они относились к этому спокойно. У них были антифашистские фильмы свои. Когда мы привезли готовый фильм, тут были всякие разные эксцессы. Конечно, они его принимали с большим трудом внутренним. Работать с немцами было прекрасно, они тогда еще не были достаточно социалистическими, чтобы развалиться, еще дисциплина была традиционно немецкая.

О воротах, которые удалось отпереть

– Я смотрела в Мюнхене фильм о Сталинграде. Женщину из Сталинграда спрашивают, которая пережила все эту битву, интервьюер спрашивает совершенно серьезно и проникновенно: "Скажите, пожалуйста, а было ли вам жалко немецких солдат, которые обмороженные?" Она на него посмотрела как на сумасшедшего и сказала: "Но это же не мы к вам пришли, вы к нам пришли. Почему я их должна была жалеть, вы же нас не жалели?" У нас, поскольку мы работали так, никакого личного зла не было, конечно, уже прошло 20 лет. Но когда они смотрели фильм, кто-то плакал, кто-то уходил сразу, не взглянув в нашу сторону. А с одной девушкой был скандал, потому что она пришла после фильма и сказала: "Этого ничего не могло быть. Мой папа был на войне, мой папа ничего этого делать не мог". Понимаете, у них до сих пор идет расчет с прошлым. Хотя комплекс внутренний, он очень силен, они хотят, чтобы это забыли.

Когда мы делали "Москва – Берлин", то наши визави немецкие не хотели показывать, там это был абсолютный запрет, все, что относилось к нацизму, было запрещено категорически. Они так испугались, они сказали – ни за что, это запрещено, невозможно. Мы сказали: но мы же все показываем, мы же делаем выставку-визави. То есть до какой-то степени мы отперли эти ворота. Сейчас там тоже появились неонацисты, о которых мы тогда говорили в фильме. Это есть реакция на свое прошлое. Когда я слышу, что если бы мы не одержали тогда победу, то мы бы теперь пили мюнхенские пиво гораздо раньше. Объясните мне, что я могу сказать молодым людям, которые справляют день рождения Адольфа Гитлера, в то время как он сказал, что славяне – прирожденные рабы? В последние годы войны уже даже СС состояло из украинцев, бог знает из кого. Уже в личной охране Гитлера были почти одни иностранцы, немцев там было сравнительно мало. Были планы этих лагерей. Славянам нужно было дать основы грамоты, чтобы они могли подписать свое имя и считать до десяти. Но если они это знают и не понимают, ведь перед ними вся история.

О знакомстве с Мюнхеном

– Ребята были совершенно молодые. Я им сказала: ребята, я нахожусь в Мюнхене наконец, я всю дорогу, полтора года смотрю на экране этот город. Скажите, пожалуйста, я хочу увидеть три места – Фельдхернхалле, перед которым происходили ежегодные шествия факельные, дальше – музей, первый камень которого заложил Гитлер, и "Бюргерброй", где в 1923 году произошел "пивной путч" так называемый. Они мне сказали: да зачем "Бюргерброй"? Это ерунда какая-то. Мы пойдем в "Хофброй", это замечательная пивная (около которой я теперь живу, в двух шагах), и там мы выпьем замечательного пива. Я говорю: да нет, меня "Бюргерброй" интересует с исторической точки зрения, а не с пивной. Они сказали: мы представления не имеем. То есть как? Это ваша история! Они сказали: это не наша история, мы все родились после войны. Что было правдой, вообще говоря. На следующее утро мне позвонил бельгийский режиссер, который сказал: я слышал, что вы хотели увидеть то-то, то-то и то-то, но они вам не могли показать. Я говорю: да. Он говорит: они правда ничего этого не знают и не хотят знать, а я за вами приеду на машине и вам покажу. Но я не говорю, что музей этот сейчас – это музей, который стоит посредине города, а Фельдхернхалле стоит просто на Одеонсплац, ну, как бы он стоял, там, на Триумфальной площади, то есть его вообще не видеть нельзя при всем желании. И он мне это действительно все показал. Так вот, понимаете, вот эти молодые ребята… для них этот фильм тоже был... они увидели про свой фашизм, про который они ничего не хотели знать. Немецкий человек, не из ГДР, как я представляла себе, не из нашего посольства задал мне такой вопрос: а почему вы сделали фильм о нас, в то время как у вас свои были закорючки? Знаете, вот это трудный был момент, потому что ты стоишь на эстраде, перед тобой сидят эти... с такими вот глазами, и ты думаешь: ну, не туфли же покупать ты сюда приехала, правда? И я им сказала следующую фразу, которая должна была бы прозвучать, чтобы меня не посадили, у меня же семья в Москве, вы же понимаете, а с другой стороны, чтобы я не врала. Я им сказала: а вы видели когда-нибудь человека, который бы мог делать фильм, не основываясь на личном опыте? Вот, я считала, что это такая... Главная была не я, главным был Марк Донской, который рассказывал им Коздолевского, все свои фокусы. Он накатал колоссальную "телегу", и я не понимала, почему Марк Донской в опале. Все говорил: он снимал фильм про Ленина, положил ему руку на плечо, за это. Но теперь-то я знаю, за что. Эта "телега" пришла непосредственно в секретариат Суслова, основной был Марк Донской с Коздолевским, и я, которая им сказала такую вещь. После этого меня много лет не выпускали, Марка Донского тоже не выпускали, хотя он был герой всего. Так что это к вопросу о том, о чем фильм. Он был о них, и он был, конечно, и о нас тоже. И это они поняли, также как понимали мы, когда начинали его делать. Мы для этого его делали. Просто это не произносилось вслух.

О тоталитаризме

– Это иллюзия, что бацилла тоталитаризма погибла, это удивительное совершенно заблуждение. Понимаете, я прожила тоже, теперь живу эту жизнь, я теперь вижу, как это… У меня уже нет вопросов. Когда мы начинали делать фильм, у меня были вопросы к истории, ради этого мы с Юрой в холодных залах "Госфильмофонда" придумали эту картину, как это могло быть. У меня нет вопросов к истории. Я живу в этой истории и я вижу, что это гораздо проще может быть, чем нам кажется, это происходит уже сегодня, причем не только здесь, в России, это происходит и на Западе. Я все время рыла вот эту ямку, маленькую такую ямку, когда уже никого из нас не осталось, авторов фильма: как это может быть, почему это может быть? Отвечаю: потому что таков человек. Единственный ответ на этот вопрос – это человек. В нем заложена эта возможность и при определенных условиях она реализуется и, более того, набирает силу. Не надейтесь, что эта бацилла уничтожена, не надейтесь на это, не живите в этой утешительной иллюзии. Помните, что это может быть с вами каждый день.