Музей Израиля в Иерусалиме отмечает 100-летие русской революции выставкой, посвященной искусству русского авангарда ХХ века. На одной выставочной площадке музей собрал произведения из Эрмитажа, Третьяковской галереи, парижского Центра Помпиду, Музея современного искусства Франкфурта-на-Майне и многих других частных и государственных коллекций. Выставка поставила задачу проследить, как отозвались и развивались традиции так называемого "первого русского авангарда" 1910–1920-х годов в художественной культуре второй половины ХХ и начала XIX веков.

"Второй русский авангард" – это имя дал творчеству русских нонконформистов художник и теоретик искусства Михаил Гробман, давно живущий в Израиле. Он же сформулировал и обосновал его идеологию, собрал замечательную коллекцию произведений художников этого круга. Работы Гробмана и многие экспонаты из его коллекции и архива занимают в экспозиции немалое место. Корреспондент Свободы встретился с Михаилом Гробманом и его женой Ириной Врубель-Голубкиной в Тель-Авиве, чтобы услышать рассказ о том, как складывалась их жизнь.

– Михаил, вы родились в Москве и прожили в ней значительную часть своей жизни, вплоть до своего отъезда в Израиль. Насколько образ этого города отпечатался в вашем сознании, памяти и творчестве?

Михаил Гробман: Любая география влияет на биографию человека. Это – как некая цепочка, за которую однажды ты уцепился и по ней потом всю жизнь карабкаешься. Москву я всегда очень любил, поскольку лучшая часть моей жизни в основном прошла именно в этом городе. Все мои друзья – московские, даже те, кто из нее давно уехал. Так что между мною и этим городом давняя и нерушимая связь.

– И все же вы ее покинули?

Михаил Гробман: Да, мы с женой действительно покинули Москву, но это не значит, что отношение к ней как-то принципиально изменилось. Этого нет. Хотя, конечно, когда едешь по сегодняшнему городу, неизбежно вспоминаешь Москву старую, нынче уже сильно переделанную.

– Но сегодня старая Москва практически полностью уничтожена, оставаясь лишь неким полустертым мифом в памяти ее коренных жителей.

Михаил Гробман: И все же кое-что от прежнего в ней осталось. И этого "кое-чего" достаточно, чтобы в нее временами тянуло. Просто посмотреть и уехать. Правда, наш город на сегодняшний день не Москва, а Тель-Авив, хотя оба они весомо прошлись по нашей биографии.

– Я читала, что в школе вас называли "Михаилом Афинским". Вы увлекались в те времена античностью, риторикой, философией? Откуда это экзотическое прозвище?

Михаил Гробман: Это был мой псевдоним, сохранившийся еще с тех пор. Хотя сейчас, боюсь, его уже мало кто вспомнит.

– Ну вот, я, например, вспомнила. Значит, это имя все же осталось в анналах истории.

Михаил Гробман: Оно осталось в анналах, потому что им было подписано много моих стихов.

– Когда в вашей жизни началось все, связанное с литературой и живописью? И что именно оказалось первичным? Или же все произошло одновременно?

Михаил Гробман: Да, все было приблизительно одновременно. Я не могу сказать, что отдавал предпочтение чему-то одному.

– Иными словами, для вас и вербальный язык, и визуальный одинаково важны?

​Михаил Гробман: Да. И то, и другое – писать и рисовать – я начал в довольно раннем возрасте. А ведь в этом возрасте происходят совершенно неожиданные и странные встречи между людьми и пространствами. Ты словно бы нырял в другой мир, совершенно доселе тебе неведомый. Там я всех и находил. К примеру, мы были знакомы с Крученых, не накоротке, но здоровались за руку. Встречались и с Анной Ахматовой, которая тогда жила в Ленинграде. Приехав в этот город, я решил с ней познакомиться, позвонил, и она меня пригласила. Шел 1958 год. Мне 19. Молодой, наглый. Вероятно, она подумала, что я приехал исключительно ради встречи с ней. Не стал ее разочаровывать, повторяю, был крайне самонадеян. Она читала мне свои стихи, я ей – свои. В том числе и о Ленинграде. Она мне сказала, что ее город совсем не такой, приезжайте, мол, в белые ночи. И я подумал: белые ночи, Ленинград? Такое старье. Вот такими нахалами мы тогда были.

– Этими "нахалами" вы были еще во времена вашей бурной жизни в районе Текстильщики? Ведь Текстильщики – очень яркое время вашей совместной с Ириной жизни, ваша молодость, романтика, творчество, надежды… К примеру, хотелось бы услышать про знаменитый скандал в ЦДРИ (Центральный дом работников искусств).

Михаил Гробман: Это был не столько скандал, сколько замечательное выступление.

– Выступление было действительно замечательным, но и абсолютно скандальным по тем временам. Какой, кстати, это был год?

Михаил Гробман: Если не ошибаюсь, 1957-й. Я попросил дать мне возможность выступить со столь высокой трибуны, и меня неожиданно допустили. Начал я так: "Бывали хуже времена, но не было подлей". А ведь ЦДРИ тогда, заметьте, был буквально забит людьми, среди которых – огромное число иностранцев, дипломатов, западных журналистов. Услышав мои первые слова, все похолодели.

Ирина Врубель-Голубкина: Ты еще вспомни, что вышел на трибуну и представился: "Я – Михаил Гробман, каменщик".

​Михаил Гробман: Да, именно так и представился. Просто я работал тогда каменщиком. Раздался чей-то выкрик из зала: "А ты кто такой?" Вот я и ответил. В итоге все приумолкли, поняв, что дело пахнет керосином. Им-то оно на самом деле и запахло: можете себе представить, что значило выступать публично с подобными антисоветскими речами в те времена. Полагаю, я тогда наговорил с трибуны на много лет лагерей. Но, к счастью, они все же прошли мимо меня. Кончилось все тем, что меня стащили с трибуны после моей последней фразы: "Маяковский перестал быть поэтом, когда он стал коммунистом". Сразу арестовали, и я просидел сколько-то часов в кутузке.

Ирина Врубель-Голубкина: Они все пытались выяснить, какая именно антисоветская группировка за ним стоит.

Михаил Гробман: Но никакой группировки обнаружить не удалось, поэтому в итоге меня отпустили.

– Кроме того, к тому времени в воздухе уже запахло чуть менее жесткими временами, что тоже не могло не отразиться на вашей дальнейшей участи.

Михаил Гробман: Очевидно, да. Хотя сам я во все эти времена особой опасности не чувствовал. О терроре мое поколение знало лишь по рассказам старших, но сами мы родились в другое время, наши родители от нас все скрывали. К примеру, у нас дома всегда праздновалась еврейская Пасха, и дома была пасхальная посуда, но ее всегда прятали под кроватью, чтобы никто не увидел.

Ирина Врубель-Голубкина: А помнишь, когда тебя арестовали, студенты Архитектурного института (МАРХИ) собрались идти в милицию "освобождать Гробмана". Но их, конечно, собрали, провели разъяснительную работу, пообещав из института выгнать, и те сразу разбежались. Но возбуждение в кругах молодежи все же наблюдалось.

– И все-таки вас пронесло.

Михаил Гробман: Сам не знаю почему.

Ирина Врубель-Голубкина: Понятно почему: они, "органы", просто поняли, что ты – идиот и одиночка, за тобой не стояла никакая организация. Из-за этого и пронесло.

– Расскажите о своем периоде жизни в московских Текстильщиках. Чем вы тогда занимались, как жили, с кем дружили?

​Михаил Гробман: Занимался тем, что писал стихи, рисовал. В ту пору у меня было два учителя. Первый, Владимир Гершуни, дал мне многое в смысле философии, точнее, жизненной философии. Он порядком поддерживал меня, когда я был еще совсем молод, ценил мои стихи и рассказывал об ужасах и реальной сущности советской власти. Другим важным для меня тогда человеком был Арчил Надирашвили, грузинский скрипач и композитор, к сожалению, рано умерший. Он закончил Гнесинское училище, преподавал и очень интересовался всем, что связано с новым искусством. Думаю, он-то и указал мне тогда на некую общую тенденцию, благодаря чему я не просто ознакомился со многими важными течениями в искусстве (к примеру, с символизмом), но и в известной мере пошел дальше них.

Индийская философия и еврейская мистика – меня в ту пору интересовало буквально все. В мистику я, признаться, был тогда особенно углублен. Помню, как я однажды сидел в зале знаменитой Ленинки, переполненном людьми. И вдруг, оторвавшись на минуту, чтобы передохнуть, ощутил себя словно в огромном бассейне, среди гигантского количества рыб, и не было понятно, в каком именно мире я тогда находился.

Смотри также

Фарфоровый парадокс. Беженцы и европейцы группы AES+F

В искусстве, пожалуй, больше всего меня тогда интересовал футуризм. Я чувствовал – это мое. Думаю, я был едва ли не единственным среди моих друзей и единомышленников, позже ставших "вторым русским авангардом", кто питался именно от этих корней. В магазинах и на книжных развалах тогда, конечно, никакой "запрещенной" литературы не продавали, но у "чернокнижников" можно было купить все что угодно – от Сведенборга до Талмуда, включая тех же авторов-футуристов. В частности, в те времена Алексей Крученых сам продавал свои уникальные издания по 50 копеек или по рублю.

– А что касается круга московских концептуалистов, который уже нарождался перед вашим отъездом?

Михаил Гробман: Таких тогда еще даже близко не было. Но я успел познакомиться с молодыми художниками, которых потом я назвал участниками "второго русского авангарда".

Один из первых, повлиявших на меня людей, был уже упомянутый Володя Гершуни, диссидент, который попал в лагеря в 1949 году за создание в институте антисоветской организации. А позже, после освобождения в 1955 году, помогал в сборе материалов для "Архипелага ГУЛАГ". Он был очень чистый, замечательный человек. Кто еще? Художники-нонконформисты Володя Яковлев, Володя Пятницкий, Эдик Курочкин, Игорь Ворошилов. Эти люди были первыми и стояли совершенно отдельно от всех. А потом пришли другие, из художественных институтов, более сытые, такие как Илья Кабаков, Владимир Янкилевский, Юло Ильмар Соостер, то есть весь круг, который позже я назвал "вторым русским авангардом". Все они приезжали к нам в Текстильщики, говорили, спорили, читали стихи. Станислав Красовицкий и Валентин Хромов – словом, весь тот круг авторов, который тогда и переделал всю русскую культуру.

– Кстати, а сами вы, Михаил, где-то учились после школы?

Михаил Гробман: Нет, у меня были какие-то соображения на этот счет, и в итоге я пришел к выводу, что ни в одной советской структуре мне места нет, у меня были совершенно иные ценности и ориентиры. Советский официоз я исключительно раздражал.

– В каком году вы поженились с Ириной?

Ирина Врубель-Голубкина: Что значит "поженились"? Мы встретились примерно в 1961 году. Я еще тогда в школе училась. Первой женой Миши была поэт и переводчик Лена Минкина, мама известной российской и американской журналистки Маши Гессен. Тогда я жила в Столешниковом переулке, где был некий круг, сформировавшийся вокруг библиотеки им. Ломоносова и работавшего в ней литературоведа Володи Глоцера. Володя считался главным специалистом по ОБЭРИУ, записал и опубликовал в 1980 году воспоминания Алисы Порет о Данииле Хармсе. Потом разыскал его вдову в Венесуэле и в 2000-м подготовил к изданию ее мемуары "Мой муж Даниил Хармс". Он водил нас к Чуковскому, где мы читали стихи. И вот однажды Лена привела в кружок к Глоцеру Мишу. Потом Лена ушла от Миши. Позже, когда мы ходили на литературные чтения на площадь Маяковского, всем говорили, что мы – "жены Михаила Гробмана". А когда школа закончилась и прозвенел последний звонок, все пошли на Красную площадь, а я поехала к Мише. С тех пор мы всегда вместе. Однажды случилась замечательная история. У нас был приятель Ким Мешков, детский писатель. Как-то я к нему приехала в поисках Миши. Из дверей выходит некий человек, которому я представилась как Мишина жена и спросила, где он. Тот ответил, что Миша в гараже. Говорю ему: "У вас какое-то поразительно знакомое лицо". Отвечает: "Я – твой учитель истории". Теперь ты представляешь, как я ходила в школу? Хотя все экзамены сдала на пятерки.

– Давайте поговорим о том времени, когда вы решили уехать из СССР. Тому послужил какой-то особый толчок? Или все случилось на общей волне "чемоданных" настроений?

​Ирина Врубель-Голубкина: Мы – люди, которые сами создавали любую "волну". Нам не нужны были никакие иные "волнения". Была такая ситуация – расцвет искусства, поэзии… Но к 1970 году все это начало как-то застывать, затухать… Да и при советской власти мы никогда не рассчитывали жить. Кроме того, у нас родился сын Яшка, и лично я совершенно не хотела, чтобы он пошел в советскую школу. Да и этот общий застой… Ведь только потом уже появились Комар и Меламид, новое поколение художников-концептуалистов. Но тогда ситуация в СССР была весьма вялой, и мы решили уехать в новую страну, новую жизнь. И оказались одними из первых. Это была потрясающая история. Когда мы уезжали, в канадском посольстве у нас был приятель, поэт и дипломат Пьер Тротье. А поскольку у нас самих дома был полный разгром (люди приходили, жили, женились, разводились), то он предложил нам устроить "отвальную" прямо у себя в посольстве. Представляешь, евреи уезжают из СССР в Израиль, а в канадском посольстве устраивают по такому поводу прощальный вечер?! Великий коллекционер русского авангарда Георгий Костаки, раздухарившись на вечеринке, пел в голос и заверял нас в том, что нечего отсюда ехать, потому что нужны мы кому-то только здесь, в России. А на Западе – никому. Наша приятельница Таня Снегирева, порядком развеселившись, так подначивала поэта Гену Айги: "Ты уже успел разрушить весь мой дом, так вот сейчас пойди-ка, переверни вон тот столик с вином!" Иными словами, в посольстве в тот день вовсю гуляла свободная московская богема. Естественно, возник некий резонанс. Поэтому, когда израильские чиновники узнали про все это безобразие, они решили, что к ним и впрямь приехали какие-то великие люди.

– Михаил, а каким был тот первый израильский период жизни лично для вас? Ведь это очень сложно – так вдруг, с налету, окунуться в совершенно другую культуру, тем более в те годы, когда опыта иной, "несоветской" жизни ни у кого не было.

Михаил Гробман: Я уже сказал: свою культуру мы создавали сами, у нас не было причин присоединяться к каким-то группам, кругам…

– Но невозможно же жить вообще вне социума?!

Ирина Врубель-Голубкина: Миша, это не совсем так. В свое время специалист по современному восточноевропейскому искусству Индржих Халупецкий устраивал очень много выставок за границей. Еще в 1920-е годы он начинал работать с чешскими сюрреалистами. С тех пор он много чего сделал.

Михаил Гробман: Кстати, в 1960-х я сам много писал в чешские журналы "Витварны пратцы" и "Витварны умени", которые во многом меня и открыли.

Ирина Врубель-Голубкина: Так вот, однажды Халупецкий сказал: "Миша, здесь в Тель-Авивском музее есть такой человек – Гамзу, он директор музея". И Миша, когда мы сюда приехали, явился в музей, не зная еще ни одного слова на иврите, и заявил: "Хочу встретиться с Гамзу". А у того как раз оказался на столе итальянский журнал c большой статьей о русском неофициальном искусстве, на обложке которого была воспроизведена Мишина работа. Поэтому Гамзу живо заинтересовался Мишей, немедленно заказал машину, перевез его работы в музей, и через месяц там, в главном музее Израиля, состоялось открытие Мишиной выставки.

– Значит, ваш выезд из СССР все-таки был подготовлен активным общением с западными кругами специалистов?

Ирина Врубель-Голубкина: Конечно, ведь к нам приезжали западные коллекционеры и журналисты, поэты и художники, у нас было невероятное количество друзей и очень свободный дом.

Михаил Гробман: А еще в нашем московском доме часто устраивались вечера поэзии, где выступали авторы, наши ближайшие друзья – Игорь Холин, Генрих Сапгир, Сева Некрасов…

​Ирина Врубель-Голубкина: Когда была устроена Мишина выставка, на нее пришли все самые известные тель-авивские художники, что тоже само по себе очень интересно. Ведь израильское современное искусство создавалось в основном выходцами из России, все они говорили по-русски, и мы со всеми познакомились: с Зарицким, Стремацким, Штрайхманом, с Арье Арохом, который раньше был израильским послом в Москве. Все они приехали в Израиль из России в 1930-х и раньше. Они были замечательными художниками, но это было другое поколение и другое понимание. Мы же оказались совсем другими людьми. Одновременно с нами приехало примерно около 200 тысяч репатриантов из России. Эти люди привезли с собой советскую культуру, они еще не прочитали Мандельштама, еще не знали, что было в живописи после передвижников.

Стало понятно, что в такой среде нам не выжить. Поэтому с самого начала мы стали общаться с израильской творческой элитой. Израильское искусство, поэзия и литература до известного момента были под большим влиянием русской традиции. Но когда в СССР победил соцреализм, молодое поколение литераторов и художников пошло в совершенно иную сторону, что и спасло израильскую культуру. Когда мы сюда приехали, тут все были уверены, что по Красной площади ходят медведи, а культура в России заканчивается Толстым и Достоевским. А кому они сейчас нужны, понимаешь?! При этом в самом израильском искусстве того времени, когда мы приехали, был уже и концептуализм, и перформансы. Вообще, искусство здесь уже сумело обрести свое собственное место в международном контексте. И мы естественно начали общаться с его представителями. Правда, до известного момента…

​Михаил Гробман: Я сразу решил для себя стать именно израильским художником и с энтузиазмом погрузился в его контекст. Но довольно быстро понял, что тот же израильский концептуализм мне совершенно не подходит. Я хотел создать по-настоящему новое искусство Израиля. Планы были амбициозными. Не учел я только одного: строить пришлось не на пустом месте, оно уже было кем-то занято. Место было изрядно обсижено и обустроено, за каждый кусочек приходилось бороться. И я вынужден был объявить войну местному художественному истеблишменту. Нет, я дружил со многими известными авторами, но был категорически не согласен с их позицией. В такой ситуации нужно было либо бежать из Израиля, либо создавать вокруг себя некую новую среду. Так родилось объединение "Левиафан" в 1975 году.

– И что это была за среда, из кого она состояла?

Михаил Гробман: Люди были очень разные. К примеру, один, уже известный в Израиле художник, которого весьма уважал местный истеблишмент, – он представлял Израиль на одной из Венецианских бьеннале. Но в основном это были молодые художники русского происхождения, и не только. Кстати, одно время мы издавали и одноименную газету "Левиафан".

Смотри также

Валить, смеяться, рисовать. Художники на Форуме свободной России

​Ирина Врубель-Голубкина: А ведь до 1990 года в Израиле русских газет практически не было. Зато в 1990-м сюда хлынул миллион русских. Понимаешь, что это значит? Все равно что Эстонию бы сюда целиком перетащили. Начался расцвет прессы, как, впрочем, и в России. И мне предложили делать русскоязычную газету "Знак времени". Я сняла квартиру и поселила туда своих будущих сотрудников. Это были совершенно новые в Израиле люди, не те, которые приехали в 1970-е – Саша Гольдштейн, Штейнер, Россман, Бренер и другие. В этой квартире мы и начали делать газету "Знак времени", и в ней мы создавали новый язык русской культуры. Кажется, Александр Бовин в свое время сказал, что "половина людей в Израиле покупает весь ворох русских газет, но выкидывает из него "Знак времени", а половина, напротив, оставляет только "Знак". После того, как газета закончила свое существование, мне предложили создать журнал "Зеркало". Это был своеобразный дайджест культурных событий и рефлексии на них. Выходил он ежемесячно. А потом мы превратили "Зеркало" в толстый журнал, продолживший формирование языка новой культуры. Вокруг журнала образовалась целая группа людей и авторов, владеющих навыками нового говорения. Там присутствовали и искусство, и литература, и аналитика. Началось все в 1993-м, а солидный журнальный вес "Зеркало" обрело в 1996 году. За это время там было опубликовано очень много весьма важных текстов, в корне изменивших лицо и интонацию подобной литературы.

– Ирина, расскажите о наиболее крупных проектах и выставках Михаила за последние двадцать лет.

Ирина Врубель-Голубкина: Если говорить о России, то первой большой Мишиной экспозицией стала выставка "Последнее небо. Метаморфозы коллажа" в 2009-м в московском Музее современного искусства. Потом была большая – более 400 работ – выставка в том же музее в 2014 году. К этой выставке ее куратор Лёля Кантор-Казовская выпустила книгу "Гробман/Grobman" – исчерпывающее исследование не только Мишиного творчества, но и русского искусства этого времени.

Еще раньше была персональная выставка в петербургском Государственном Русском музее в 1998 году, в Художественном музее в Бохуме, и участие во многих выставках в музеях и галереях Европы и Израиля. О них можно узнать подробнее на сайте Гробмана: grobman.info. Кроме того, Миша сам много участвовал в организации выставок русских художников на Западе. В каталог выставки New Perspective в Los Angeles County Museum of Art, Миша написал статью "Библейское строение квадрата", посвящённую Малевичу. The New York Times посвятил этому целых две статьи – одну самой выставке, другую – Мишиному тексту. Выставка в музее Людвига в Кёльне в 1997 году тоже стала значительной вехой в знакомстве Запада с русским искусством.

У Миши вообще есть громадный архив русского искусства – от Малевича до так называемого "второго авангарда". Он начал собирать авторов русского авангарда начала ХХ века еще с 1950-х годов. Позже в коллекцию вошли художники "второго русского авангарда". Мы сумели перевезти ее в Израиль. На своих выставках Миша нередко создавал витрины с книгами, письмами и прочими артефактами, имеющими отношение к этому времени.

Куратор нынешней выставки в Музее Израиля в Иерусалиме Таня Сиракович создала очень интересную концепцию, которая показывает путь от первого авангарда к современным художникам. Там есть Мишины работы, также произведения из его коллекции и архива.

– Давайте вернёмся к теме современной России. Сейчас там идут процессы, провоцирующие новую волну эмиграции на Запад, которая включает и деятелей культуры. Понимаю, что вы давно живёте в Израиле, но и здесь не можете не чувствовать этот особый дух прошлого, настойчиво несущийся с родины. Как вы к нему относитесь?

Ирина Врубель-Голубкина: Один приятель как-то написал, что в России гораздо легче, чем где бы то ни было, найти человека, с которым можно общаться, но жить там невозможно.

– Но согласитесь, там есть повод для некоторого общественного "тремора"? Одна любимая идея народа и власти, связанная с реабилитацией Сталина, чего стоит?!

Ирина Врубель-Голубкина: Конечно, в стране происходят ужасные процессы, но все-таки это пока еще не террор: ты не можешь сравнить эту ситуацию с тем, что было прежде. Да, в России нет гражданского общества, и никогда не было. Но пока что ты еще можешь выезжать за границу, печатать открыто практически все, – по сравнению с тем ужасом, который творился в этой стране прежде, сейчас произошли большие перемены.

– Михаил, хотела спросить вас по поводу одной высказанной вами где-то фразы: "Человечество – это один большой дурак". Могли бы вы ее как-то прокомментировать – она очень яркая, образная и весомая.

​Михаил Гробман: Да, это чистая правда, с которой уже ничего не поделаешь. В мире царит пошлость, она-то и есть главный враг человечества. Она абсолютно непобедима. Конечно, можно задуматься над тем, а каков я сам? Но и на этот счет не может быть однозначного мнения. В наше время многое, что претендует называться культурой, представляет из себя паразитизм и мерзость. И это самое мерзкое и опасное, что подстерегает того, кто жаждет определиться в мире. После этого начинается падение всего. Я бы даже сказал, что все мои герои (не важно, кто они – дураки ли с длинными носами или кто-то еще) – все это я. Вы можете возразить: как это, интеллигентный человек, известный художник – и вдруг дурак? Но ведь тут кругом идиоты, дураки, убивают, режут друг друга. Это и есть тот персонаж, которого я называю дураком.