Встреча с группой Shortparis назначена в сюрреалистическом месте – баре "Маяк" недалеко от метро "Чернышевская". Здесь со зловещей точностью воссоздана атмосфера ленинградского шалмана 70-х годов, в полумраке разливает водку пухлая буфетчица, за массивными столами сквернословят хмыри, похожие на напившихся кровью клопов, на стене щурится Ленин, рядом улыбается Путин, поодаль шипит телевизор, время отбивают громоздкие часы.

Добираюсь к "Маяку", повторяя пароль: "Молодая пела о любви тело потемнело как угли". Это строчки из песни "Стыд", клип вышел в марте 2018 года, а в декабре появился еще один, сверхпопулярный, "Страшно": группа надменных скинов прорывается в школьный спортзал, где нашли прибежище смирные мигранты из Средней Азии. Словно в катапе Кэти Акер, появляются караоке-субтитры арабской вязью:

Тебе не справиться
И им не справиться
Лёд не спасет
Майор идёт
А женщины красятся
И дети прячутся
Встать в хоровод
Никто не врёт

Конфликт переходит в коллективный шаманский танец и завершается религиозной процессией с помостом: в католических странах на таких носят в праздничные дни изваяния Мадонны и святых, а тут стоит перепуганный школьник с российским флагом.

Любители социального находят параллели к этим образам в общеизвестных новостях, но Shortparis предлагает вслушаться в сочетание звуков: слова "Стыд" и "Страшно" и "сто" (Дойдёт до ста та-та-та-та) начинаются одинаково, и стук этих согласных важнее политических трюизмов.

Тексты пишет фронтмен Shortparis Николай Комягин. В параллельной жизни он искусствовед, знаток неофициальной живописи позднесоветских времен. Николай чуть похож на Маяковского, и его стихи вполне могли бы оказаться в антологии русского поэтического авангарда начала XX века, рядом с Крученых, Бурлюками и ничевоками. Стоит дать ссылку на список его любимых фильмов: "Царь Эдип", "Смерть в Венеции", "Фицкаральдо". У Николая божественный голос, завораживающий моряков и увлекающий корабли на утесы, а на концертах он двигается так свободно, что подозреваешь потустороннее вмешательство Пины Бауш. Это его явление в 1931 году предсказал Константин Вагинов:

Звукоподобие проснулось,
Лицом к поэту повернулось
И медленно, как автомат,
Сказало:

Сегодня вставил ты глаза мне
И сердце в грудь мою вогнал.
Уже я чувствую желанье,
Я, изваянье,
Перехожу в разряд людей.

И стану я, как вы, загадкой,
И буду изменяться я,
Хоть волосы мои не побелеют,
Иначе будут петь глаза.

В 2015 году Shortparis устроили концерт в магазине "Продукты 24" на Лиговском проспекте, прямо за прилавком, а билеты можно было раздобыть на Мальцевском рынке, где одному слепому подарили вязаную шаль. "У нас есть заигрывания с левацкой идеологией, нас немножко иногда сносит, то мы центристы, то левее. Наш концерт в магазине, на поверхностном уровне – это борьба против консьюмеризма", – объясняет Николай.

2018 год – самый успешный в истории группы. Shortparis выступали в примечательных местах – от распутного берлинского Бергхайна до плюшевого городского театра в Болонье, Кирилл Серебренников пригласил их записать трек для фильма "Лето", Теодор Курентзис позвал выступать на Дягилевском фестивале, премьеры двух клипов устроила "Медуза", а в декабре появилась пространная аналитическая работа "Shortparis: эстетика парадокса". Ее автор, Петр Полищук, делает такой вывод:

Shortparis – это обратная сторона луны глэм-рока. Там, где некоторые глэм-группы тяготели к поп-элементам, Shortparis предпочитают эксперимент – и наоборот. Там, где звёзды 70-х выбирали дорогостоящий гедонизм, Николай и его группа выбирают, если угодно, служение (именно так лидер Shortparis выражается о своей роли в группе). Там, где условные Queen и другие квир-френдли группы использовали эстетику кэмпа, Shortparis прибегают к постиронии.

​Замечен феномен Shortparis и в англоязычной критике. Джон Доран (портал The Quietus) сравнивает группу с "Поп-механикой" Курехина и не скрывает восхищения ее смелостью, эротизмом, смутной девиантностью и революционным потенциалом.

С журналистами музыканты общаются, как и подобает, по-дадаистски. В интервью консьюмеристcко-ориентированной "Афише" они поменяли свои имена на "Контент 01", "Контент 02" и "Контент 03", а настойчивым репортерам из Нарвы посоветовали прочитать книгу, которой пока не существует: "Встречная переписка М.А. Кузмина и Г.В. Чичерина 1889–1903 гг.".

В бар "Маяк" приходят трое из пяти участников Shortparis: Николай Комягин, немногословный Александр Гальянов (гитара, синтезатор, в миру сотрудник митьковского издательства "Красный матрос") и Данила Холодков (барабаны, перкуссия). Еще двое – Александр Ионин (гитара, бас, баян) и Павел Лесников (барабаны, сэмплирование) – остаются за кадром.

Вот о чем мы говорим:

1. О знакомстве с Кириллом Серебренниковым и фильме "Лето", где Shortparis исполняют песню Дэвида Боуи All the young dudes

​Николай: У нас была довольно нервная встреча на "Ленфильме". Мы себя изначально чувствовали некомфортно. Потом, когда уже подружились с персоналом, они тоже говорили, что мы на них странное впечатление произвели – какого-то сырого материала, не из индустрии, они не понимали, как на нас реагировать, и наши реакции были для них непредсказуемыми. Мы были немножко в оппозиции. Все большое кажется пугающим и нечестным, даже большое авторское кино. Мы пришли с Сашей <Иониным> – это мой коллега по Новокузнецку, у нас такой комплекс провинциалов. Мы, может быть, и хотим во всё большое, столичное, но показываем, что мы к этому равнодушны, мы недружелюбны, по крайней мере поверхностно. Плюс нам не понравился трек – оригинал, который предложил Кирилл Семенович. Мы об этом сказали прямо. Он сказал, что понимает нас, что песня очень мелодраматичная. Попросил сохранить теплоту этого трека, во всем остальном у нас был полный карт-бланш. Мы сделали трек максимально холодным, сделали все, чего он просил не делать. И ему понравился трек, он был в восторге.

Данила: Он нам дал рефрен, объяснил место этого трека в фильме. Единственное, что он сказал: "Пожалуйста, не делайте драматичный трек". Мы все сделали как хотели – холодный, с ускорением, хотя он весь медленный. Но выполнили просьбу не делать драматичным.

Николай: Песня, по-моему, не очень получилась. Но мы портили ее до тех пор, пока она не стала для нас удобоваримой и нестыдной.

– За тем, что происходит с Кириллом, следите?

Николай: Следим.

Александр: Я вчера смотрел фильм "Кислота", мне понравилось.

Данила: Мне показалось это продолжение фильма "Ученик".

– Вы с ним подружились на съемках?

Николай: Наша дружба была краткосрочной. У нас была договоренность о встрече в баре, но его буквально за вечер до этого задержали.

Данила: По сути дела мы один съемочный день отработали на площадке. Я думаю, у нас все впереди еще.

Николай: Главное, чтобы у Кирилла было все впереди.

Данила: Я переживаю, смотрю, когда есть время, в онлайн-режиме заседания суда. Кирилл там говорит одну фразу: "Понятия не имею, о каких деньгах говорим, потому что я занимался арт-частью всего этого проекта. Для меня либо деньги есть, либо их нет. А сколько куда идет, я не знаю".

2. О Теодоре Курентзисе, Мечиславе Вайнберге и футбольных фанатах

В одном из интервью Николай Комягин упомянул, что слушает Вагнера, и я спрашиваю его об интересе к академической музыке. Случайно выяснилось, что Гидон Кремер исполняет сочинения его любимого композитора Мечислава Вайнберга в тот же самый вечер, так что из "Маяка" мы отправляемся в малый зал филармонии и там продолжаем разговор.

Николай: Вайнберг – один из моих любимых композиторов. Когда-то у меня был целый список. Новая венская школа, Малер. А начиналось все с Прокофьева, с фортепианных концертов. Сегодня я Губайдулину слушал. Я прошел этап идеализации академической музыки, который был как у любого неофита. В какой-то момент я превозносил джаз, после этого была академическая музыка. Сейчас какое-то другое отношение, я не готов сформулировать его. Но это очень важный пласт моей жизни, моего бэкграунда.

Данила: У меня все это с детства идет, у меня мама преподаватель по фортепиано, поэтому в детстве я засыпал под пластинки, фортепианные концерты. Прекраснейший мир, я в нем люблю отдыхать от рок- и поп-музыки. Ложусь туда как в камеру, где восстанавливаешь клетки пораженного рок-музыкой мозга.

– Как Теодор Курентзис пригласил вас на Дягилевский фестиваль?

​– Он услышал нас где-то, ему почему-то понравилось. Он пригласил нас на закрытие фестиваля. Там были две части закрытия: одна часть – в Пермском оперном театре, где он играл Четвертую симфонию Малера, а в конце авангардное сочинение композитора с Балкан <"Танцагрегат" Марко Никодиевича>. Потрясающее сочетание. А вторая часть была на заводе Шпагина, мы играли там альтернативное окончание. В зале, говорят, был Брайан Ино и Десятников. Потом мы разговаривали с Теодором. У меня было ощущение единомышленника – это очень редко происходит. На самом деле даже кости болят оттого, насколько редко происходит настоящий диалог, просто скулить хочется. Здесь диалог состоялся. Вроде договорились, что на следующем фестивале снова этот опыт повторим, может быть, еще более экспериментальный. Мы долго не могли понять, чего ждать от аудитории, какой формат, отыграли не самую свою экспериментальную программу, старались подобрать более лайтовые песни, чтобы понятно было зрителю. Теодор возмутился, говорит: мы же знаем, что у вас есть более радикальные концептуальные вещи. Мы к ним готовимся теперь, они у нас, слава богу, есть. Все было очень естественно, органично, зал очень тепло встретил. Видимо, готов к экспериментам. Но самый треш в том, что мы перед этим сыграли в Петербурге на Конюшенной на ФИФА. Было пиршество перед матчем, Аргентина с кем-то играла. Тысяч восемь человек стояло, огромная площадь, огромные экраны, и мы выходим в пиджаках. Мы хотели выйти в форме хоккеистов ко всем этим любителям футбола, но потом решили просто в пиджаки одеться. Но это было тоже круто – смотреть, как реакция публики менялась, как пиво у них выливалось из бокалов. А потом Дягилевский фестиваль, такой контрастный душ.

3. О Новокузнецке и Петербурге-монастыре

Николай Комягин, Александр Ионин и Павел Лесников из Новокузнецка, и у Shortparis eсть песня, посвященная этому городу (из альбома "Пасха"), похожая на редуцированную поэму Клюева:

Мать лежит на печи
Камень точит ручьи
Из черненой парчи

Мать лежит на полу
Кони лижут руду
Дети славят страну

В воскресенье ткачи
Ткут цветы из парчи
С меня хватит Томи

– Вы чувствуете связь с поколением фильма "Лето", с андеграундом, который существовал в Ленинграде 30 лет назад?

Данила: Нет.

Николай: Я тоже нет.

Данила: Я участвую в разного рода тусовках в городе, всяких субкультурных движениях, хотя это слово тоже не люблю. Могу вам сказать, что даже на этом уровне все отличается. То, что показал Кирилл в фильме "Лето", – атмосфера того времени, и она очень сильно отличается от нынешней.

– А что вас в нынешней атмосфере привлекает? Почему вы именно в Петербурге, а не в Москве или Берлине?

Николай: Часто задают этот вопрос. Люди хотят видеть в этом какую-то осмысленную позицию, выбор. "Не Москва, потому что там деньги, нет души, а Петербург – культурная столица". Ничего подобного. Я очень люблю Москву, даже больше, чем Петербург. Отъезд из Новокузнецка – это было почти 9 лет назад, интернет был еще не тем интернетом, это был разрыв всех социальных связей, билет в одну сторону. Мы не думали, что можно будет возвращаться. Мы были редкими представителями своего поколения, которые уехали. Сейчас уже из Новокузнецка уезжают сотнями. Издалека эти две точки смешивались – Петербург, Москва, что-то близкое к цивилизации, к культуре, подальше оттуда, спасение, побег.

– И как вы здесь себя чувствуете?

Николай: Мне тесновато, немножко провинциален для меня этот город. Иногда его очень люблю, иногда тесно здесь.

Данила: Я родился в Ленинграде, вырос в Петербурге и не имею желания покидать этот город. Съездить, уехать даже на полгода куда-то – без проблем, но мой дом здесь. Я видел много прекрасных городов, этим летом мы много ездили по Европе, но Петербург для меня остается городом, куда я хочу возвращаться, где я хочу жить. Да, я согласен с Николаем, я тоже считаю, что мне тесновато в этом городе. Может быть, это с возрастом связано. Но все равно пока что не произошло какого-то события в жизни, чтобы это перевесило.

Николай: Меня смущает этот русский миф о Петербурге, искусственный подход фанатичный. Вся сакральная история – это во многом фейк, но его активно поддерживают петербуржцы. Мне кажется, в принципе опасно к чему-либо относиться как к сакральному.

Данила: В Казани у нас с Николаем состоялся очень интересный диспут на тему Москва-Петербург. Я теперь свою любовь к Петербургу испытываю уже без этого снобизма. А что, у других городов нет архитектуры, нет истории? Круто другое. Когда ты чувствуешь спокойствие, умиротворение – вот это круто.

– Ваш последний клип называется "Страшно". Значит, уже спокойствия меньше.

Николай: Мне кажется, не круто, когда чувствуешь спокойствие, это опасная вещь.

Данила: Не перманентное. Рим весь кипит, бурлит, он весь невероятный. Москва огромная, все бегают. Я приезжаю сюда, и несколько дней, пока не погружаюсь в свою деятельность, я спокоен, у меня все хорошо.

Александр: Как в келье, где можно сосредоточиться на себе.

– Для вас Петербург – монастырь?

Александр: Что-то в этом роде. Дом, в котором можно всё разложить по полочкам. Я перебираю книги уже третий день, выкидываю.

4. О стихах, звукоподобиях и дадаизме

– Вы всегда пишете тексты сами?

Николай: Моему рту было бы тяжело пропевать чужое. Я сам пишу тексты, это максимально честно и переваривается полностью. Чужое – это странно.

– Мне очень нравится "Стыд" на уровне текста, это прекрасное дадаистское стихотворение. А теперь "Страшно" – ​есть фонетическое сходство.

​Николай: Мы анализировали фонетическую разницу слов shame и стыд: одно очень мягкое, липкое, обтекаемое, второе слово, о которое ты спотыкаешься. У меня часто появляется какое-то слово, нарост какой-то, полип на языке, он мешает. Слово "стыд" или слово "страшно". Оно начинает в плоскости головы вращаться, циркулировать, обрастать смыслами. Мы едем с барабанщиком с репетиции, он говорит "страшно" о чем-то, потом я слышу, как человек в метро рядом говорит "страшно". Когда у меня семейная драма происходит, кто-то говорит "страшно". Это все наслаивается, обрастает впечатлениями, восприятием того, что происходит вокруг, наполовину интуитивное движение, потом обрастает текстом. Но это не умозрительный конструкт. Мы так и музыку делаем, это интуитивное движение на ощупь в тексте, в структуре музыкальной или в телесности. Поэтому дадаизм, потому что иррациональная история у нас.

– А публика воспринимает только один план: социальный. Террористы нападают на школу.

Данила: Мне пишут до сих пор: почему майор идет? Единственное, что волнует людей, почему майор идет и куда он идет.

– Ну да, это же Летов, лед под ногами майора.

Николай: Эту цитату сознательно мы поместили. Я люблю то, как он поет эти строки. Если помните, там колоссальный надрыв. Этот рефрен зацикливается, начинает повторяться, как у Патти Смит. Теряется нарратив, поток сознания возникает: "Мы лёд, мы лёд". Там какое-то движение – это немножко выше, чем литература, это постлитература, за ее пределами. Меня всегда это очень трогало. Или текст, который срывается на "обезьяна Чичичи продавала кирпичи". Саша любит Введенского, например, потому что он это умело делает, суть уничтожал сознательно.

Александр: Когда-то любил, сейчас не читаю. Выкидываю книжки, но Введенского еще не выкинул.

– Книгу "Всё", которую Умка делала?

Александр: У меня даже был текст, я пел: "Александр Введенский – это еще не все".

Данила: Я играл в этой группе, музыку делал, "Позор машина" называется.

Александр: Я вчера развлекался тем, что нашел свою старую песню, которую 10 лет назад написал, решил во что бы то ни стало исполнить ее в стиле Егора Летова за одну минуту с криками. Получилось ужасно, никому не даю слушать.

5. О цензуре и самоцензуре

О том, как сложно было снимать "Страшно", Николай Комягин написал для премьеры клипа на "Медузе":

"Сценарий клипа написали еще в июне, но подготовка к съемкам была затруднена. Площадки не шли навстречу, пугались темы – так же, как и актеры, которые принципиально должны были быть непрофессиональными. За неделю до первого съемочного дня случилась Керчь. Все школы были разом для нас закрыты, а прежние договоренности – отменены: директора бросали трубку, в районных администрациях устраивали истерики. Со скрипом и скрежетом удалось найти компромиссный вариант.

Через час после начала съемок на спортивной площадке кто-то из прохожих вызвал наряд полиции, мотивируя это тем, что возле школы ИГИЛовцы готовят теракт; пришлось приостановить съемку. На следующий день с нами разорвала договор крупная петербургская киностудия, предоставлявшая нам оборудование: кто-то из съемочной группы прислал руководству фотографию с площадки. Нас называли исламистами и нацистами одновременно, но вся эта понятийная путаница только ярче высвечивала тему, с которой мы работали".

​Николай: Мы вчера рассуждали о том, что не столько цензура существует сейчас в стране, сколько самоцензура. И это страшнее. Мы столкнулись с рядом совершенно абсурдных артефактов. В частности, большая киностудия закатила скандал и ждала, что к ним нагрянет ФСБ, резко отозвала всю аппаратуру, чем сильно подорвала наш бюджет. Они были уверены, что мы хороним Россию. Хотя я им объяснил, что у нас референсом является католическая процессия, когда на Пасху несут статуи девы Марии и Христа. Это сакральный акт, ритуальный, совершенно другое, сложнее, там много других коннотаций. Люди не воспринимали это. Триггеры работали. Вызвали участкового, когда мы стали снимать возле школы, сразу же пришел. "Что за арабская вязь, что за игиловцы?" И школы боялись по разным причинам, не шли на контакт.

Данила: Отказала даже не школа, а на уровне администрации района.

Николай: Тотально все институции закрылись наглухо, риторика изменилась, как они говорили на эти темы. То, что нам удалось, – это счастливое совпадение.

– Как видите причину истории с запретами концертов IC3PEAK и других групп. Случайность это? Затрагивает ли вас как-то это?

​– Мне любопытно это как культурный феномен. Любопытно, как реагирует социум, как реагируют СМИ, чем все это закончится. Есть предположение, что все это движение, все эти реакции принесут скорее пользу русской культуре, нежели навредят ей. Я исхожу из этого.

– Если бы запрещенные книги не были запрещены, кто бы их читал! Теперь все, даже Михалков, узнали про IC3PEAK.

Данила: Мне кажется, что это как появление YouTube и интернета в самом начале нулевых. С одной стороны, это крутой инструмент для того, чтобы те, у кого нет возможностей, донесли свои идеи, и мы получили новое искусство. А с другой стороны, это позволяет пробиваться большому количеству бездарностей и абсолютной безыдейности. Так как люди обычно не очень избирательны, они не будут копаться и разбираться, является ли это искусством или конъюнктурой. Мне кажется, что ситуация двоякая. Вот к рэперу Хаски столько внимания из-за того, что у него отменяется концерт. Мне нравится Хаски. Про него теперь Лев Лещенко узнал. Что плохого? А вот столько внимания IC3PEAK, которая, на мой взгляд, этого не совсем заслужила... Сейчас люди начнут специально снимать такие клипы, специально писать такие песни для того, чтобы их запретили.

​Николай: Меня не смущает, что большое количество бездарностей появится и начнут писать соответствующие тексты, нарочитые клипы. Пускай, черт с ними. Зато возникает пассионарный мандраж, он задевает всех, это марево очень продуктивное. Где-то там в провинции, в городках, в спальных районах Москвы и Петербурга молодые пацаны и девчонки это почувствовали, ловят, в этой среде будет развиваться. Что-то кипит, что-то движется.

Данила: Проблема в том, что бездарности становится слишком много. А толковое может просто утонуть.

Александр: Чем больше плохих групп, тем больше хороших групп. Всегда так. Группы – это как природа, культура как природа, закон больших чисел, чем больше всего, тем больше хорошего.

6. О панке, арт-панке и ритуале

– Вам нравится, что Shortparis называют арт-панк-проектом?

​Данила: Если говорить о том, как мы относимся к разнообразным предложениям сотрудничать, мне кажется, у нас есть панк-подход. То есть оставаться верным самому себе в первую очередь. Куда бы ты ни окунался, что бы ты ни делал, у тебя есть линия, которую ты гнешь, которая всегда с тобой. Мне кажется, в этом и есть панк-составляющая Shortparis.

Николай: Мне намного больше нравится дефиниция арт-панк, чем постпанк, потому что это был неосмысленный термин, который инерционно накладывался на все, что появлялось тогда, или какие-то другие слова, вроде андеграунд, которые сейчас полностью обесценились. А слово арт-панк удивляет тем, что оно неожиданно. Но само слово панк мне тоже нравится, в нем до сих пор осталась романтика чего-то честного, такого напора. Мне кажется, у нас это есть. Каким должен быть панк в 2019 году? Почему не таким, например?

Данила: Для меня самым симпатичным панком девяностых был Эдик Старков. Хотя он и не выглядел как панк, но для меня панк – это Эдик Старков.

– Вам нравится, когда говорят, что Shortparis – это не просто группа, а театральный проект?

Александр: Я играю в группе!

Николай: Нам не нравится такое сравнение. Обычно это очень стрёмные коллективы, которые называют себя театральными.

Данила: Мне в этом смысле понравилось сравнение с ранними концертами "Баухаус", когда все мрачноватое, экспрессивное. Но слово "театральное" не употреблял бы.

Николай: Ритуальное. Мы выстраиваем ритуал. Мы понимаем значимость процесса, эта процессуальность культивируется, а из этого устраиваются какие-то мизансцены. Мы транслируем что-то с помощью пространства, нашего расположения, нашего перемещения, наших действий, жестов, физиологии, это перформативная история, но прежде всего музыка, ритм.

Данила: Мне нравится, что в последнее время комментарии про театральность сменили комментарии про шаманство. Мне понятие шаманство тоже не до конца кажется точным, описывающим то, что происходит. Но слово "театральное", то есть постановочное, для меня чересчур.

Николай: Ритуал везде есть. Классическая музыка разве не ритуал? Они выходят, выстраиваются, хоры по бокам.

– И люди ритуально кашляют в зале.

Данила: Шаманство, ритуальность, мне кажется, ближе нашей группе, чем театральность. Театральность была, даже осмысленная была. Поиграли с театральностью – ну и хватит.

7. О перверсии, наркотиках и масскультуре

– Вы разлюбили свои ранние работы, "Амстердам", например?

​Данила: Это мило. Мне нравится играть на концертах, слушать – нет. На концерте ты можешь поместить в какой-то другой контекст. Запись – это фиксация, как зафиксировано, так и есть. Я не могу поместить запись "Амстердама" в контекст того, что я вижу сейчас за окном. Потому что для меня запись "Амстердама" – это то, что я видел за окном в тот период.

– Это было совсем недавно. Что изменилось за пять лет?

Николай: Мы стали мужиками взрослыми.

Данила: Кто-то женился, кто-то расстался. Кто-то поглупел, кто-то поумнел.

Николай: На самом деле в тех работах есть очень много откровенно ученического – это приходится признавать. Но некоторые вещи мне до сих пор интересны. "Амстердам" – кстати нормальный трек, крепко сделанный. Но, поскольку мы сами режиссируем наши клипы, мне смешно, сейчас бы я так не снимал. Работа, которую мы делаем сейчас, мне кажется интереснее.

– Она богаче во всех отношениях.

Николай: Это не значит, что социальное сейчас доминирует над перверсией. Мне лично это по-прежнему интересно. Мне даже приятно было бы выпустить новую работу, которая не менее перверсивна, чем "Амстердам", даже более, и смотреть, как отшатнутся новые поклонники, которые клюнули на социальную удочку. Гомиками нас как называли, так и называют. Только теперь: "лысые пидарасы, нацисты, игиловцы".

Данила: Спасибо, дорогие слушатели и читатели, что перестали нас наркоманами называть.

Николай: Не перестали.

– Из-за "Амстердама" думали, что наркоманы?

Данила: Нет, из-за концертов. Мы с Николаем очень активно двигаемся на сцене. Было окончательно сформировано железобетонное мнение, что чуваки реально что-то употребляют, то ли нюхают, то ли курят, потому что нормальный человек вести себя так не может. Если ты так не можешь двигаться, значит, другой человек, который так двигается, он по-любому наркоман.

Николай: То есть любое легитимное объяснение выхода из нормы – это алкоголь или наркотики. Вообще инаковость музыканта – это же социальный продукт. То, что художники богоизбраны, – это им навязало общество. Раньше все занимались дионисийскими вакханалиями, а потом функция легла на художников, музыкантов, они занимаются оргиями, а мы созерцаем со стороны, продолжайте это делать, покупайте наркотики за всех нас. Мне это скучно. А вот то, что в этом гладком социуме можно выйти за его рамки, исходя из собственных интенций, исходя из ощущения несправедливости, из протеста, из ощущения музыки, без вспомогательных средств – это что-то более опасное, это подрывное для общества. В самом человеке есть основа для того, чтобы это все разнести. А когда это извне, наркотики – это что-то контролируемое. Убери наркотики, и исчезнет протест, убери наркотики, и исчезнет харизма. Мы на сцену выходим чистыми. То, что потом происходит, – личное дело каждого.

Данила: Есть ты как деятель искусства – и в этом смысле должен оставаться чистым, а есть ты как человек – в этом смысле можешь со своим организмом и сознанием делать что хочешь. Но не на концерте, не на репетиции. Когда соприкасаешься с инструментом, ты откладываешь бутылку или шприц, что у кого.

Николай: Откладываешь и книгу, и шприц.

– Мистерия подразумевает религиозную возгонку. Экстаз святой Терезы.

Николай: Саша купил в Риме невероятно пошлую иконку с матерью Терезой. У нее был такой аффект на лице, экстаз.

Данила: У меня папа Франциск дома встречает всех гостей, у него такое выражение лица: привет, друзья, проходите, пивко в холодильнике.

Николай: Массовая культура прекрасна.