Александр Генис: В эфире новый эпизод нашего культурно-исторического цикла “1918 – век спустя: парадоксы и параллели”.
11-го числа 11-го месяца в 11 часов утра завершилась Первая мировая война. Этот день стал праздником во многих странах, в том числе и в Америке, который отмечается как День ветеранов. В этот день кончился страшный период европейской истории – 52 месяца войны, которая унесла жизни 9 миллионов солдат, так и не узнавших, за что они погибли.
Перемирие было заключено на очень тяжелых условиях, потому что союзники и лично генерал Фош, который командовал в то время всеми союзными войсками, очень боялись, что немцы перегруппируются и смогут продолжить войну. Поэтому были очень строгие условия, перемирие заключено было на 36 дней сначала, потом оно было продлено. Было сделано все, чтобы немцы не могли вернуться на поле боя.
Дело в том, что Германия проиграла войну, так и не заметив этого. И для гражданского населения, которое было жертвой пропаганды своей страны, поражение было страшным потрясением. Ведь из газет они не могли узнать, что немцы проигрывают войну. Германия сражалась на территории Франции, Бельгии. Периметр так и не был прорван, война была проиграна, но об этом заранее никто не знал. А когда узнали, то появилась гнусная легенда о том, что это удар в спину, о том, что внутренние враги – либералы, демократы и, конечно же, евреи – привели к тому, что Германия сдалась.
Важно заметить, что для всех участников этой войны победа и поражение значили очень разные вещи. Для Англии, для Франции, для Америки победа в этой войне – не совсем понятно было, чем она хороша, кроме того, что демократические страны, в отличие от империй, выстояли.
Но для Восточной Европы, для Центральной Европы Первая мировая война была чрезвычайно важна, потому что ее окопы стали родиной новых государств на месте тех территорий, которые принадлежали раньше Австро-Венгерской и Российской империям. Поэтому конец Первой мировой войны – это праздник, день независимости для многих стран, для Польши, для нашей с вами Латвии, как и для многих других стран.
Первая мировая война до сих пор еще не осмыслена по-настоящему, потому что мы не понимаем, насколько была бы другой Европа. Вы знаете, в эти дни, когда весь мир вспоминает Первую мировую войну, неизбежна мысль о том, что бы было сегодня, если бы не было Первой мировой войны. Вы об этом думали?
Соломон Волков: Да, конечно же. Это совершенно справедливое наблюдение в разнице в оценке Первой мировой войны в Восточной и Центральной Европе, и Западной Европе, и в Соединенных Штатах. Для Восточной Европы это был рубеж. К добру ли, к счастью или к несчастью – этот вопрос дебатировался многие десятилетия. Сейчас, вероятно, в значительной степени эти дебаты завершились, но разговоры о том, что и как могло бы повернуться, если бы не было бы этой войны, продолжаются. Мы всегда с вами говорим, что в истории не может быть сослагательного наклонения, но это все равно увлекательное занятие. подумать о том, как бы могла повернуться история, если бы события пошли по-другому.
Я прочел невероятно интересную историю о Гэри Харте, человеке, который претендовал на пост президента от Демократической партии, проиграл Бушу-старшему, снял свою кандидатуру с гонки, хотя были все шансы у него победить, из-за того, что произошла история с любовной связью с женщиной при том, что он был женат.
Александр Генис: Это все потому, что его любимая книга была "Анна Каренина".
Соломон Волков: Когда это было предано гласности журналистами, через неделю снял свою кандидатуру. Сейчас появилась статья в солидном журнале "Атлантик", где высказывается предположение, основанное на новых сведениях, что это была не случайность, что его подставили, что вся эта история с любовницей Харта была сконструирована, его заманили, как в мышеловку. В связи с этим автор статьи и комментаторы к ней задаются вопросом: а как бы повернулась американская история, если бы этого не было? Тогда не было бы много чего – и Буша старшего, Буша-младшего, иракской войны. И это все из-за абсолютной ерунды. Это мне напоминает рассказ о бабочке Брэдбери: раздавленная бабочка из прошлого, которая меняет всю ситуацию в будущем.
Александр Генис: Я долго думал о том, что было бы, если бы не было Первой мировой войны. Очевидно, что не было бы ни Гитлера, ни Сталина, ни Ленина, потому что Первая мировая война привела к созданию этих монстров. А что бы было без нее? Понятно, что Европа оставалась бы ведущей силой человечества. Не Америка, не Советский Союз, а именно Европа продолжала бы линию прогресса. Россия присоединилась бы к Европе, это был бы концерт держав, каким он был в XIX веке.
Соломон Волков: Полная Антанта.
Александр Генис: Совершенно верно. И Германия, и Австрия, все входило бы в эту самую большую Европу.
Соломон Волков: Это был бы Европейский союз с участием России.
Александр Генис: Вот именно. На самом деле, если бы не было войны, то произошло бы примерно то, что происходит сейчас, только Европейский союз, как вы совершенно справедливо сказали, включал бы и Россию. И это меняет дело, потому что цивилизация была бы тогда у всех одна. Продолжались бы, конечно, колониальные войны, империи бы разваливались, появился бы тот же поток иммигрантов в Европу, все очень похоже на то, что происходит сегодня, только вычеркнут был бы ХХ век. Была бы формула такая: 21 – 20 = 19. Царил бы в истории очень длинный XIX век, он бы не кончился в 1914 году, а продолжался бы до сегодняшнего дня. По-моему, это было бы замечательно.
Соломон Волков: Но это золотая утопия, заветный сон.
Александр Генис: Увы.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, Первая мировая война нашла свое отражение в замечательных книгах. Это целая литература – западноевропейская и американская, которая блестяще передала войну и послевоенное время. Например, любимые книги нашей юности – "Прощай, оружие!" и "Фиеста". Ведь это книги воевавшего поколения. Я вспомнил о Хемингуэе, потому что его знаменитое "потерянное поколение" оказалось отнюдь не потерянным в литературе. Та трагедия, которую описал Хемингуэй, могла быть написана только человеком из "потерянного поколения". Я все время напоминаю, что "Прощай, оружие!" – роман о положительном дезертире, такого не было еще в мировой литературе. А "Фиеста" – это любовная история импотента, такого тоже не было в мировой литературе. Но это все потому, что автор и его герои из "потерянного поколения".
То же с Ремарком. Но если его книга "На Западном фронте без перемен" перевернула сознание многих и многих европейских людей, да и русских тоже, это была одна из любимых книг в нашей молодости, то в России Первая мировая война прошла почти незамеченной для искусства. Ее место в сознании русских писателей и читателей заняли гражданская война и революция, потом началась Вторая мировая война. Обо всем этом написаны прекрасные великие книги. Но Первая мировая война осталась почти неописанной, не так ли?
Соломон Волков: Всего несколько страниц в "Докторе Живаго", несколько глав в "Хождении по мукам" Алексея Толстого.
Александр Генис: Начало “Тихого Дона”.
Соломон Волков: Очень плохая книга Вишневского под названием "Война", опубликованная посмертно. Вот это, пожалуй, все, что сразу приходит в голову, когда думаешь о прозе, связанной с Первой мировой войной. Это не случайно, когда начинаешь размышлять о причинах такой зияющей лакуны. Конечно же, большевистская революция и вслед за ней гражданская война, торжество советской власти полностью перечеркнули все предыдущие события. Главное, что отношение к Первой мировой войне резко поменялось, ее стали называть "империалистической", отношение к ней стало очень негативным.
Интересная история с Пастернаком, он давно хотел написать книгу о Первой мировой войне, и он не мог. Признание самого Пастернака, что все время менялось отношение к Первой мировой войне, а ему не хотелось идти против установившегося взгляда. В итоге он написал "Живаго", который противостоял всей советской литературе того времени, но это уже был финал его жизни, когда он решил: черт с ним со всем, я буду писать так, как я хочу, как я думаю. Он растянул работу свою на десятилетия именно из-за неопределенности отношения к Первой мировой войне, которую действительно замалчивали. Она сознательно отодвигалась властями, поскольку в советском государстве история спускалась сверху вниз.
Но в этом поле есть исключения, и они настолько контрастны, что их никогда не сопоставляли, а на мой взгляд, это следует сделать. Эти исключения следующие: с одной стороны – военная проза Михаила Зощенко, а с другой стороны – "Красное колесо" Солженицына, первые два узла в особенности. Никогда они не сопоставлялись, почему – я не знаю. Ведь тут есть очень интересный материал именно для такого сопоставления.
Александр Генис: В первую очередь биографический материал.
Соломон Волков: Книги разнесены во времени. Потом, конечно, размеры. У Солженицына это тысячи страниц, посвященных войне и революционным событиям, а у Зощенко – 22 маленькие новеллы, но зато это шедевры.
Для меня удивительно, что когда люди вспоминают о русской литературе, посвященной Первой мировой войне, практически никогда не вспоминают зощенковские новеллы, потому что они были спрятаны в его книге "Перед восходом солнца", первые части которой были опубликованы в журнале "Октябрь" в 1943 году. Мы знаем, что случилось с этой книгой – она вызвала гнев Сталина, соответственно, все пошло сверху вниз, как полагается, и вылилось в известное поношение Зощенко в постановлении ЦК ВКП(б) от 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград". Кстати, журнал "Октябрь" помиловали. Это уже отдельные сталинские игры, об этом можно поговорить в другой раз. Зощенко, чрезвычайно популярный и уважаемый писатель до того времени, был подвергнут полному остракизму и вычеркнут практически из литературной жизни. Окончание этой книги "Перед восходом солнца" уже никогда в советское время не было опубликовано, только сравнительно недавно эта книга вышла в свет в полном виде. Между тем эти 22 новеллы принадлежат к числу шедевров вообще, а не только русской литературы о Первой мировой войне. Они должны были бы быть включены в любую самую строгую, самую отборную антологию русского рассказа.
Очень интересно сопоставить здесь биографии Зощенко и Солженицына. Странно, что до сих пор этого не было никогда сделано, что, конечно, тоже понятно: где Зощенко – и где Солженицын, они разнесены во времени, они разнесены невероятно стилистически и даже по своей идеологии. Но есть очень любопытное сходство, потому что и Зощенко, и Солженицын оба были боевыми офицерами. Войну закончили и один, и другой в чине капитана. То есть Зощенко был представлен к чину капитана, считал себя капитаном. Они оба военные орденоносцы. Зощенко получил, как он всегда говорил, пять орденов, Солженицын получил два ордена. Зощенко кончил свою военную карьеру командиром батальона, Солженицын командиром артиллерийской батареи. Зощенко очень гордился всю жизнь, что он боевой офицер. Это послужило причиной известного эпизода, когда он защищал свою честь именно как боевого офицера перед заезжими английскими студентами, что привело к новому витку репрессий против него.
Солженицын, насколько я знаю, никогда на этом не настаивал, он не считал войну большим своим личным достижением, хотя боевой офицер, прошедший войну, подвергавшийся опасности, по-моему, этим можно только гордиться. Зощенко получил осколок в ногу, другие были ранения, он был жертвой газовой атаки, считается, что она послужила причиной его смерти от порока сердца. Солженицын, между прочим, умер от сердечной недостаточности. Только разница в том, что Зощенко умер, когда ему было 63 года, а Солженицын дожил до 89.
"Перед восходом солнца" была книга, которую Зощенко начал писать очень рано, я имею в виду эпизоды, связанные с войной. 20 лет он рассказывал своим знакомым, что сейчас вот-вот начнет писать книгу под названием "Записки офицера", что уже много материала набрано. Но 20 лет прошло прежде, чем эти 22 новеллы из "Перед восходом солнца" появились.
Когда Зощенко эвакуировали из блокадного Ленинграда в Москву по специальному распоряжению Сталина в числе других выдающихся членов ленинградской элиты, то там из-за перегрузок, самолетики были маленькие, разрешалось брать груза только 12 килограмм. У Зощенко было огромное количество тетрадей с записями, подготовительными текстами к "Перед восходом солнца" было, он должен был отодрать даже картонные обложки, чтобы не занимали лишнего веса. Рукописи у него заняли из двенадцати 8 кг, то есть еще багажа какого-то другого он мог взять только 4 килограмма. Шостакович в аналогичной ситуации захватил две рукописи – партитуру Седьмой симфонии, которую он тогда писал, она была еще не закончена, и четырехручное переложение для фортепиано “Симфонии псалмов” Стравинского. Зощенко взял свои материалы "Перед восходом солнца" и напечатал их в 1943 году.
Вы знаете, мне кажется, что, учитывая общественную и политическую ситуацию, это был шаг самоубийственный, который можно объяснить чрезвычайно болезненным состоянием Зощенко. Он очень рано, в результате ли газовой атаки, других болезней, в результате ли каких-то явлений его психики, он очень рано на своих знакомых производил впечатление чрезвычайно больного человека, мнительного, ипохондрического. То есть считалось, что Зощенко юморист, он должен веселить публику. Когда он выходил читать свои смешные рассказы, публика была готова гоготать, но Зощенко их читал тихо, медленно, как будто пугаясь собственных слов, в качестве чтеца успеха не имел. Публика начинала веселиться, когда ему посылали записки, и он что-то придумывал по ходу дела, тогда в зале гоготали, как сам Зощенко вспоминал, он очень от этого страдал.
Стиль Зощенко претерпевал значительные изменения в течение его жизни. Мариэтта Чудакова, знаток Зощенко, делит эти периоды так: сначала был низкий штиль, то есть сказовая, простонародная якобы манера. Это – "Аристократка" и самые его популярные смешные рассказы. Затем был средний штиль, когда он стал переходить к более традиционной прозе. Но тут Мариетта Чудакова недоговаривает, я уже за нее скажу, наступило то, что я бы назвал высоким штилем, высокой прозой, абсолютно голой, обнаженной, и в моем представлении это можно назвать эксгибиционизмом, а можно назвать исповедальностью. Потому что с такой откровенностью о своих эмоциях и о своих переживаниях, по-моему, до Зощенко в этой книге "Перед восходом солнца" не говорил никогда никто. Его здесь можно сравнить только с Гоголем, которого Зощенко всегда ставил себе в образец. И действительно, Гоголь в своих писаниях словно бичует себя через своих персонажей, а в "Выбранных местах из переписки с друзьями" и других сочинениях в поздний период он уже просто бичует самого себя и исполняет роль проповедника, воспитателя народной паствы по отношению к своим читателям.
Ту же функцию взял на себя Зощенко. Эволюция, надо сказать, головокружительная. У Гоголя стилистически нарастала узорчатость, или цветистость. У Зощенко эволюция была прямо противоположной: проза становилась все более нагой, все более простой. Зощенко, когда начинал, говорил, что "я пишу короткой фразой для бедных", но в его прозе военных лет была уж совсем короткая фраза.
Александр Генис: Мне кажется, что именно военная проза Зощенко находится в том же ряду, что и военная проза европейских авторов.
Соломон Волков: Совершенно согласен с вами.
Александр Генис: Для этого есть одно слово – экспрессионизм. Зощенко находится в этой библиотеке на той же полке, что Ремарк, Хемингуэй, Бабель. Это – типовые явления, литература первой половины ХХ века вся еще была общая, в том числе и в Советском Союзе – несмотря на "железный занавес". И Зощенко вписывается в эту когорту экспрессионизма. Эта батальная проза радикально отличалась от военной прозы XIX века. Та была прозой героизма.
Соломон Волков: Романтического героизма.
Александр Генис: Даже у Льва Толстого это можно найти, хотя, конечно, он проповедовал антигероизм, но тем не менее, романтика оставалась.
Соломон Волков: Атака, смерть Андрея.
Александр Генис: Толстой описал ее как ненужную, он отвергал этим героизмом, но тем не менее, романтизм благородства остался, поэтому детей и называют именем Андрей.
Но Первая мировая война перестала быть красивой. Создать такую отчаянную картину войны могли люди, которые прошли сквозь нее. Какая самая сильная цена у Ремарка, какая мне запомнилась, когда я читал его много-много раз? Бабочка отдыхает на черепе солдата. Это вполне естественная сцена для передовой, где бабочки все равно летают, какая бы война ни шла. С другой стороны, это – символ войны.
Соломон Волков: Зощенковский прием.
Александр Генис: Верно, и это видно в его рассказах. Вот, например, рассказ "Нервы". Что происходит в этом крохотном рассказе? Солдаты режут свинью, проходит мимо автор, Зощенко. "Вы ее, братцы, чем-нибудь бы оглушили, – говорю я. – Чего же ее так кромсать".
"– Нельзя, ваше благородие, – говорит первый солдат, сидящий на свинье. – Не тот вкус будет".
И вот уже мы видим эту самую свинью, которая мне, конечно, напоминает, гуся из рассказа Бабеля "Мой первый гусь". Дальше этот очень короткий диалог, кончается это так:
"Первый солдат говорит:
– В Августовских лесах раздробило мне кость вот в этой руке. Сразу на стол. Полстакана вина. Режут. А я колбасу кушаю.
– И не больно?
– Как не больно. Исключительно больно… Съел колбасу. "Дайте, – говорю, – сыру". Только съел сыр, хирург говорит: "Готово, зашиваем". – "Пожалуйста", – говорю… Вот вам бы, ваше благородие, этого не выдержать.
– Нервы слабые у их благородия, – снова говорит второй солдат.
Я ухожу”.
Это миниатюра рассказывает о войне, может быть, больше, чем целые тома.
Соломон Волков: Грандиозный финал – "Я ухожу". В ранних рассказах Зощенко меня всегда приводили в некоторое сомнение именно заключительные фразы. На мой взгляд, они Зощенко не удавались. Финал, в котором и мораль какая-то была у него обыкновенно, мол, нервные люди попались или что-то в этом роде, – это всегда мне представлялось каким-то довеском истории. Здесь, в этих военных рассказах последние фразы самые сильные. "Я ухожу" – это сразу дает столько…
Александр Генис: Это выход из рассказа. Как в картине есть вход и выход, так и здесь.
Соломон Волков: Интересно, что Зощенко, который, разумеется, о Солженицыне ничего не знал и уже не узнал, вступил с ним в полемику при своей жизни заочно. А именно он говорил много раз, это была его любимая тема, что сейчас существует заказ на "красного" Льва Толстого. Зощенко отрицал это всячески, говорил, что нам не нужен никакой "красный" Лев Толстой, нужна “моя короткая фраза для бедных”. А в это же самое время молодой Саня Солженицын ходил и думал о том, что он будет писать о Первой мировой войне и о революции, его будущее "Красное колесо" уже зрело. И когда Солженицын начал писать, то очень многие в этом увидели следование Толстому. Не прямое, разумеется, подражание, потому что это была проза, обогащенная исканиями и Андрея Белого, и Замятина, и Ремизова, и Цветаевой, и Дос Пассоса. Это была в значительной мере модернистская проза, но все-таки в этом прослеживалось влияние Толстого, хотя уже не "красного", не советского Толстого, а скорее, антисоветского Толстого.
Александр Генис: Замысел Солженицына был связан с "Войной и миром", потому что нужно было написать "Войну и мир" ХХ века. Раз никто этого не сделал, должен был сделать Солженицын. Хотя я так и не понял, почему он стал писать про Первую мировую войну, а не про Вторую. Но таков был замысел его жизни, такая была его цель. Не мне судить, что из этого получилось. Есть люди, которые любят и знают узлы Солженицына гораздо лучше меня, потому что я ничего толстовского в них не вижу. Давайте я прочту первый попавшийся абзац из "Красного колеса", связанный с Первой мировой войной.
"Такой был цельный обширный лес, что война, бушуя вокруг, сюда, в эту глубь, за всю неделю не заглянула ничем: ни окопчиком, ни воронкой, ни колёсным следом, ни брошенной гильзой. Разгоралось мирное утро, сильнел смоляной разогрев, приглушённо перещебетывались, молча перелетали августовские успокоенные птицы. Обнимало и людей безопасное, вольное чувство: будто и окружения никакого нет, вот похоронят – и по домам разойдутся".
В сущности, это примерно та же сцена, которая описана и у Зощенко, – это мир, а не война, происходит нечто такое, что не связано с убийствами людей. Но мне кажется этот текст почти пародийным, даже вслух его читать нельзя. Что это значит: "сильнел смоляной разогрев"? Симеон Полоцкий, наверное, так мог бы написать. Этот мучительный стиль, который Солженицын в себе выработал, не имеет ничего общего с "Архипелагом ГУЛАГом", написанным блестяще, ясно и просто и очень по-русски, мне кажется это чудовищным заблуждением Солженицына. Это какая-то гениальная ошибка, которая привела к тому, что книга его так и не стала популярной.
Соломон Волков: А вот как буквально в нескольких строчках пишет о том же самом военном факте – об окружении, о мешке, Зощенко:
"Мы идем до вечера. И потом идем ночью. Кругом зарево пожаров. Выстрелы. Взрывы.
Под утро командир полка говорит:
– Теперь я могу сказать. Два дня наш полк был в мешке. Сегодня ночью мы вышли из него”.
И последняя фраза Зощенко:
"Мы падаем на траву и тотчас засыпаем”.
Александр Генис: Вот это мне действительно напоминает Льва Толстого, который написал так:
“Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи”.
Вот тот стиль, который можно найти и у Зощенко, и у Бабеля, у Ремарка, у Юнгера, у Хемингуэя. Это тот стиль, который сделал ХХ столетие веком новой модернистской прозы.
Ну а теперь, Соломон, музыка.
Соломон Волков: Музыку мы с вами послушаем бетховенскую, и вот почему. У меня когда-то был небольшой обмен письмами с Александром Исаевичем Солженицыным. Я ему написал, что романы его мне чрезвычайно напоминают русские оперы, в первую очередь оперы Мусоргского. И он мне ответил, что было очень удивительно и приятно.
Александр Генис: Он не баловал своими письмами, надо сказать, русских эмигрантов.
Соломон Волков: "Вы совершенно правы, – он сказал. – Я когда пишу, всегда слушаю музыку". Но не согласился с сравнением своих романов с оперой Мусоргского, хоть и не отверг его. Он написал, что когда пишет, то слушает всегда музыку Бетховена, и она ему помогает в писании, задает ему ритм. Давайте послушаем Симфонию номер три, которая посвящена героической личности, каковой без всякого сомнения являлся Александр Исаевич Солженицын, которому в этом году исполнится сто лет.
(Музыка)
