Речь в передаче пойдет о культуре низкой, низенькой, правда, небольшой рост не мешает ей оставаться культурой: не всем же быть высокими и возвышенными. В 1979 году в парижском журнале «Синтаксис» была опубликована статья Абрама Терца (Андрея Синявского) «Отечество. Блатная песня». Фольклористы считают эту статью пионерской, даже классической в своей области. Этой статьей Андрей Синявский отдал долг блатной песне, из которой он когда-то позаимствовал литературный псевдоним.
Абрашка Терц собрал большие деньги,
Таких он денег сроду не видал.
На эти деньги он справил именинки
По тем годкам, которые он знал.
Я записал Андрея Синявского по телефону в 1999 году. Он читает отрывок из статьи «Отечество. Блатная песня»:
– Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что — русская. Как тот пьяный. Всё утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей». Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!..
Знаю — возразят: да разве ж это народ? Это же подонки, отбросы. Все самое подлое, гадкое, злое, что было и есть в России, воплотилось в этом жадном до чужого добра, зверином племени. Возможно. Допускаю. Но послушаем сначала, как и о чем они поют. И тогда, быть может, нам приоткроются окна и горизонты более широкие, нежели просто повесть о блатной преисподней, лежащие за пределами (как, впрочем, и в пределах) собственно воровского промысла...
Посмотрите: тут все есть. И наша исконная, волком воющая грусть-тоска — вперемешку с диким весельем, с традиционным же русским разгулом (о котором Гоголь писал, что, дескать, в русских песнях «мало привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе со звуками»). И наш природный максимализм в запросах и попытках достичь недостижимого. Бродяжничество. Страсть к переменам. Риск и жажда риска... Вечная судьба-доля, которую не объедешь. Жертва. Искупление... Словом, семена злачной песни упали, по-видимому, на благодатную, хорошо приготовленную народную почву и взошли, в конце концов, не одной лишь ядовитой крапивой и низкопробным чертополохом, но в полном объеме нашим песенным достоянием, чаще всего прекрасным в своих цветах и корнях, независимо от того, кто персонально автор и чем он промышляет в свободное от поэзии время».
И еще один взгляд на блатную песню, взгляд не филологический, а кинематографический. Говорит режиссер Павел Лунгин, снявший фильм о лагерной жизни:
Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела
И в тихом парке музыка играла,
И было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.
Так начиналась блатная песня, которую я впервые услышал. Как Петр окно в Европу, так кино и блатная песня прорубают окно в историю-сказку, подальше от скудной реальности. В этом мире любят до смерти, за предательство платят смертью, там женщины красивы и коварны, там прокурор узнает в приговоренном своего собственного сына. История — это главное. Точно так же, как в фильме основа успеха — сценарий. «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела» – это классическая ремарка. В сценарии бы написали: городской парк, слышна музыка, по аллее цветущей черемухи идет Виктор. То, что никак не укладывается в голове у наших режиссеров, то, что моральная проблема, не мое отношение к жизни, к искусству, а история, вот что интересно, почему-то было абсолютно очевидно для безымянных авторов блатной песни. Поэтому необходимо, чтобы капитан обязательно снова пришел в порт, узнал бы, что «господин во фраке, однажды накурившись гашиша, зарезал девушку из Нагасаки». Уже закрутился фильм на экране, и интересно, и плакать хочется.
Формально блатная песня в лагерях и тюрьмах была под запретом. А неформально? Нравилась ли она представителям власти? Я задал этот вопрос майору в отставке, надзирателю с 30-летним стажем Данцигу Балдаеву:
–Некоторым надзирателям нравилась, особенно тем, которые малообразованные, из люмпенов, с ограниченной культурой. Вот этим песни нравились.
–У надзирателей были свои любимцы-артисты среди заключенных?
–Были, особенно в колонии некоторые любили слушать. Приходили, слушали, когда зэки пели блатные песни. Даже некоторые надзиратели из той категории подпевали, очень хорошо знали эти песни. Я не относился к той категории, эти песни мне, честно говоря, не по душе и противны были.
–Откуда вы знаете так много блатных песен?
–Во-первых, я в детдоме когда был, там человек 50 было детей воров, проституток, пьяниц, они были заражены воровской хулиганской романтикой, они очень неплохо знали эти песни. Я впервые там услышал.
–Данциг Сергеевич, вы испытываете ностальгию, слушая сейчас блатные песни?
–Нет, совершенно. Ностальгию вызывает одна песня, это была общая наша детдомовская, гимн детдомовцев, сейчас я вам промурлыкаю.
Там в саду при долине
Громко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Вот убьют и умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могила моя.
Тюремный надзиратель, собиратель тюремно-лагерного фольклора Данциг Балдаев умер в 2005 году.
Блатную песню принято считать анонимной, имена ее авторов неизвестны, но есть исключения. Одно из этих исключений — писатель и поэт Юз Алешковский:
–Блатная песня — это «гоп-стоп, паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза». Или: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, моя Мурка и прощай». А стилизаций под блатную песню существует множество. Большинство из них надо бы все-таки считать песнями не блатными, а лагерными. В лагерях, между прочим, посиживало в те блатные времена 20 миллионов рыл, большинство из них были, позвольте напомнить, людьми чистейшими и светлейшими. Я и свои песенки отношу не к блатным песням, а к лагерным. Хотя к тому, чтобы выпеть их, выпеть от тоски сердечной и восторженного ужаса воспоминаний о немыслимом нашем прошлом, волокла именно блатная песня. Точнее говоря, такие благородные части блатной песни, как страстная необходимость сюжета и дух свободы самовыражения. Отсюда и «Окурочек», самая любимая из всех моих песен. Герой ее вовсе не урка, а, скажем, нормальный кассир-растратчик, тянущий срок во всесоюзной клетке, тянущий его без слез, без жизни, без любви, и от всего этого вполне обалдевающий. Я помню чудное мгновенье, когда сочинил «Окурочек» сам для себя и пропел сам себе. Кстати, на воле, а не в клетке.
И, наконец, взгляд со стороны, с чужой стороны — английской. По телефону оксфордский профессор Джерри Смит:
–Я стал интересоваться русской песней очень давно. В то время я был студентом Лондонского университета. Во время каникул я работал переводчиком с группами советской молодежи. Мои гости пели политически корректные песни того времени, типа «Бухенвальдского набата» Евтушенко, «На пыльных дорогах далеких планет» Войновича. К концу визита этих молодежных групп у нас, как полагается, бывал прощальный обед, после него долгие разговоры, которые неизбежно переходили под влиянием британского пива и советской водки в пение. Но теперь раздавались другие песни, их пели не хором, а индивидуально, соло. Остальные люди в группе явно были знакомы с этими песнями, но они как-то смущались, не хотели признать свое знание и пристрастие. Для англичанина эти песни были новостью. У нас есть нечто подобное — старая водевильная традиция, но это считается у нас областью специалистов, безнадежно старомодной и неактуальной. Впоследствии в начале 80-х я написал книгу об авторской песне, там есть глава о Высоцком, где я постарался объяснить английскому читателю значение этого замечательного феномена. Я сказал, что ранние песни Высоцкого и многое в его зрелом творчестве явно подражают одному жанру, который русские называют блатной песней. Но русскому интеллигенту этот жанр особенно дорог. Здесь не коллектив, а герой-одиночка, он горд, его притесняют, но его не унижают. Это тайная месть, это мечта о справедливости, о вольности.
Далее в программе:
Харьков. Образ города.
Впервые передача вышла в эфир в феврале 2014 г.
Сергей Жадан (писатель): «В истории Харькова есть периоды, которые он не любит вспоминать. Девяностые — это безвременье, разрушение. Во многом сейчас поведение горожан определяет память о девяностых: как было плохо, страшно, унизительно бедно. Ещё один такой период — это период оккупации. И тридцатые годы. Им предшествовал взлёт двадцатых, когда Харьков получил свой столичный статус. 33-й год был для Харькова очень страшным. А потом — конец тридцатых, когда и началась вся эта мясорубка».
Лидия Стародубцева (историк культуры, кинорежиссёр): «Мне доводилось бывать на Сабуровой даче (городская психбольница - И.П.) неоднократно, потому что две мои лучших подруги проходили там курс лечения. Здоровое и нездоровое в Харькове поменялись местами. Пациенты Сабуровой дачи намного здоровей, чем представители так называемых государственных и бизнес – структур, политических организаций города. Харьков мне кажется безумным, сюрреалистическим, это город ясновидческих кошмаров. Сабурова дача —не просто достопримечательность города, но главная и единственная его достопримечательность».
