"Москали?" ("Rusáci?") Так пренебрежительно, но со знаком вопроса назван спектакль пражского театра Archa ("Ковчег"). Авторы анализируют отношение россиян и чехов друг к другу и к историческому событию, связавшему (или разобщившему?) два народа, – вторжению войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Но это последнее – история – оказалось важнее для чешских участников постановки, что выяснилось в процессе работы над спектаклем. Живущие в Праге молодые актеры-россияне ничего не знали о случившемся в 1968 году до переезда в Чехию, а задумываться об этом начали в процессе работы над сценарием.

Спектакль "Москали?" соткан из личных историй его участников, которые сопровождаются визуальными образами, музыкой, танцем. По словам режиссера Яны Свободовой, это театральная документалистика, потому что в театре ее не интересует "роль", но аутентичное свидетельство и неподготовленный человек на сцене. Она говорит, что личный опыт создает более сильное впечатление.

Постановка поэтому получилась не об истории, а о судьбах трех выходцев из России, оказавшихся в Чехии. Двое танцовщиков – Инга Зотова-Микшина из Томска и Роман Зотов-Микшин из Тулы, а также ученица одной из пражских гимназий Мария Сокол, родом из Хабаровска, рассказывали со сцены о своем переезде: о границах, которые со сложностями, но удавалось пересечь, первых впечатлениях в новой стране, о своих семьях и воспоминаниях, оставшихся в прошлой жизни. Чешские участники – режиссер Яна Свободова, выступающая и как актер, а также соавтор спектакля композитор Ян Бурьян, чей монолог был прочитан со сцены, – больше говорили об ощущении истории, о восприятии России, русского языка и россиян через призму случившегося в 1968 году. Сложился диалог, продемонитрировавший, сколь сложно, даже по прошествии полувека, преодолеть предрассудки и непонимание. Об этом говорит и Роман Зотов-Микшин:

– Зрители говорят: интересно, что между тремя русскими и чешским режиссером в хорошем смысле нет контакта. Она говорит о большой боли, о большой травме, о большой истории, а мы эту историю не несем вообще. Мы просто это не пережили собственным телом, даже наши родители не пережили, потому что они тогда только родились. Нам неоткуда получить реальный опыт. Мы можем прочитать все, что на эту тему существует, но все равно, я считаю, это не то же самое, как если бы мы находились здесь 50 лет назад. Поэтому чувствуется, что у нас нет точек соприкосновения, но мы их находим в другом. Мы уделяем внимание тому, что интересно каждому из нас, это такое взаимное сострадание.

– Поменялось ли, тем не менее, ваше отношение к событиям 1968 года после опыта работы над спектаклем?

– Оно совершенно точно изменилось. До этого на это можно было закрыть глаза и сказать: "Да ладно! Они там придумывают, они преувеличивают". А сейчас я больше уделяю этому внимания и стараюсь понять, что за травма сидит в этом человеке, с которым я общаюсь на эту тему. Я понимаю, что есть причина. Не знаю, кто прав, кто виноват, но я вижу, что есть какой-то корень, который сидит, и его нужно как-то разрулить.

– Вы обижаетесь, когда вас называют "москалем", а не просто "русским" в этом спектакле? Как вы характеризуете разницу между этими словами?

– Да, разница мне понятна. Мы общались с русскоговорящими друзьями, которые очень остро относятся к слову "москали". Они говорили: "Как ты можешь участвовать в спектакле, который так называется?!" Но изначально мне тоже это не было близко, вызывало во мне несогласие - меня вписывают в стереотип, или, по крайней мере, возникали вопросы. Но потом я понял, что для художественных целей именно это название подходит. Мы с Ингой попросили добавить туда знак вопроса, чтобы было хоть какое-то сомнение: это не просто снова-здорово, опять москали, а хотя бы с вопросом.

– Вопрос всегда ослабляет месседж.

– Да, я согласен.

– Если бы знака вопроса не было, это было бы еще более провокативно.

– Да. Но в спектакле и так достаточно провокаций. Мне показалось, даже чересчур. Может, просто разным людям нужны разные дозы. Меня бы заинтересовало и так. Мы предложили поставить в названии вопрос – ребята согласились. Вот опять очередной диалог.

– Что вам дал этот спектакль? Что вы из него вынесли не как актер, а как человек, живущий в Чехии?

– Я стал намного проще взаимодействовать с чехами. Я не так себе представлял, что они о нас думают. За этой агрессией скрывается тонкая материя, обида, часто - желание понять, но боязнь спросить. Я намного чувствительнее стал воспринимать русско-чешские отношения. Мне стало интересно общаться с каждым чехом об этом, даже не с теми, кто пережил на личном опыте, а просто спросить у каждого. Я поборол страх спросить: "А что ты про меня думаешь? Ты думаешь, что я плохой, раз я русский?!"

– И что отвечают?

– Начинают рассказывать какие-то истории. Некоторые говорят: "Нет, я ничего про русских плохого не думаю". Я разговаривал с одной бабушкой, которая очень активна в театрально-танцевальном мире, участвует в перфомансах. Она говорит, что через много лет после августа 1968-го она решила, что все – хватит! Уже полвека прошло, можно эту тему "раздышать". Есть индивидуальные обиды, потом они собираются, как клетки, и образуют огромную обиду, которая растет, в геометрической прогрессии. Получается, что 50 лет прошло, а до сих пор это живо. Есть вот эта коллективная обида, она постоянно поддерживается.

– У вас есть ощущение, что чехи русских не простили?

– Нельзя так сказать, я не хочу думать стереотипно. Я вижу людей, которые простили, и вижу людей, которые не простили. Происходит такая игра, жонглирование, – говорит Роман Зотов-Микшин.

Инга Зотова-Микшина рассказывает: она узнала о вторжении после переезда в Чехию, но не ощущает, что исторические события влияют на ее отношения с другими людьми:

– Это история моего народа. Это история народа страны, в которой я живу. Это не моя личная история, но меня это касается, безусловно. Я в этой связи много думала про и Германию. Как Германия сейчас ощущает чувство вины и как Россия, на мой взгляд, не пытается... Я думала о том, что такое коллективная вина, есть ли у меня это чувство? У меня - нет. Мне кажется, что коллективная вина есть, наверное, у многих немцев. Их воспитали так, чтобы они много знали о том, что Германия сделала в пору нацизма, что нужно делать, чтобы это исправить, если это возможно. В русской культуре этого нет.

И у меня недавно возникло чувство коллективной вины, но по отношению к совершенно другому. Я увидела, как в Шумавском национальном парке, чтобы сделать дорогу, срубили деревья. Местные жители говорили, что сделано это было свинским способом: деревья не убрали, не посадили новых. Я видела, как люди расстраиваются, у них слезы на глазах, ведь они всю жизнь видели эти деревья... У меня возникло чувство стыда за то, что я принадлежу к народу, который не заботится о своей земле, – говорит Инга Зотова-Микшина.

Режиссер спектакля Яна Свободова рассказывает, что не сразу решилась поставить спектакль о чехах и русских, потому что есть ощущение: о вторжении в Чехии знает каждый. Но даже в этой теме удалось найти то, о чем до этого никто не говорил:

– Пока мы работали над спектаклем, постоянно обсуждали, в чем разница между словами "русский" и "москаль". Москаль, конечно, слово уничижительное, но только благодаря этому спектаклю я поняла, как часто мы его используем, и нередко несправедливо. Я задаю вопрос, когда и при каких обстоятельствах русский становится москалем? Граница очень тонкая. В Чехии это слово не воспринимается как бранное, но оно передает ощущение того времени, когда рядом с нами жили русские солдаты – те люди, которые негативно повлияли на нашу жизнь. Об этом наш спектакль, наш диалог, который мы ведем актерами.

– Для вас лично где проходит эта граница между русским и москалем?

– Сама я иногда использую слово "москаль", особо не задумываясь, что у него есть негативные коннотации. Но во время работы над спектаклем я подумала, что, очевидно, человек должен думать, когда его использует.

– Слово "москали" появилось уже после вторжения?

– Не знаю. Во время оккупации мне было 6 лет, я тогда пошла в первый класс. В нашем мышлении все эти вещи перемешаны. И в связи с коммунистическими идеями, и в связи с искаженными ценностями, которые были навязаны нам Москвой. Поэтому у нас скорее осталось ощущение, исторически не обоснованное. Человек не разбирается в том, как это слово возникло. Мне кажется, на этот вопрос должны ответить историки. Господство Кремля в нашей стране началось после Второй мировой войны, в 1948 году, и я не исключаю, что слово "москаль" вошло в нашу речь именно в это время.

– Вы говорите, что во время вторжения вам было 6 лет. Как на вас повлияло произошедшее?

– Человек, конечно, не помнит, что с ним происходило в шесть лет. Но я много лет была лишена возможности принимать самостоятельные решения о своем будущем так, как это сегодня свободно делают молодые люди. Моего отца исключили из партии, и в этот момент передо мной и моими сестрами закрылись двери свободного выбора. Мы не могли поступить в гимназию, получить высшее образование, то есть не могли свободно решить, чем мы будем в жизни заниматься. В моем случае в бумагах было написано, что мой отец не одобрял приход советской армии в 1968 году. Но, помимо этого, конечно, было множество других проблем, связанных с политической ситуацией. Я говорю об этом и в спектакле. Мне испортили жизнь.

– Не удивило ли вас, что актеры из России ничего не знали о событиях, случившихся 50 лет назад?

– Удивило, конечно, очень сильно удивило. Возможно, вас удивит и то, что во время работы над постановкой я впервые разговаривала с выходцами из России. Даже несмотря на то, что я много лет учила русский язык, на то, что в школе нам рассказывали о России, мы декламировали огромное количество текстов – не только художественных, но и о Москве, о реалиях российской жизни. Но я никогда в жизни до этого не разговаривала с русскими. Несмотря на все обстоятельства, было непросто поехать туристом в Россию, да и сами россияне сюда попадали тоже с большим трудом. А после "бархатной революции" я в Россию так и не поехала. И вот мне, наконец, посчастливилось со многими из них поговорить. Это дает понимание важности диалога с одним конкретным человеком. Он может рассказать значительно больше, чем газетная статья.

Вообще мои театральные постановки основаны на диалогах с людьми из разных стран, из разной среды. Мы всегда говорим с ними о табуированных моментах, о чем вообще-то не говорят, о том, что скрывается за предрассудками. Когда мы жили в тоталитарном обществе, существовала только "большая правда": это вот так, и вы должны это принять. Когда происходит наоборот, человек этому очень рад. Наш спектакль именно об этом.

Мы намеренно решили работать с молодыми людьми, которые не пережили событий 1968 года и не несут бремя исторических коннотаций. Но я была очень удивлена, что в российских школах об этом вообще не говорят, или так говорят, что никто ничего не знает, и они обо всем узнали уже здесь. Было очень интересно, как они соприкасаются с этим прошлым. Это стало ключом к нашему спектаклю.

– Один из актеров, Роман Зотов-Микшин, сказал, что работа над постановкой его изменила. Вас как человека, а не как режиссера, спектакль изменил?

– Да, конечно, но в моем возрасте ничего не может меня изменить основательно. Эта работа очень сильно меня обогатила, позволила взглянуть со стороны на то, что я носила в себе все эти годы – на негатив, собственные предрассудки о том, кто такие русские, – сказала Яна Свободова.