Передача из цикла «Современная музыка».

Украинский композитор и пианистка Виктория Полевая. Лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко (2018).

– Все, что было негативного у большинства детей, у меня было тоже, и насилие родительское, и нежелание заниматься. Очень тяжелые отношения с педагогом в музыкальной школе, которая меня просто не переносила. Композиция, сочинение музыки — это совершенно другая история, это действительно та ниша, в которую я спряталась. Так же, как чтение, так и сочинение. Абсолютно не было никаких толчков со стороны родителей, они и не знали, что я этим занимаюсь. Тайно что-то сочиняла и не показывала, потому что чувствовала, что будет: опять мою территорию отнимут. Честно говоря, эти вещи трудно и не очень хочется рассказывать. Потому что детство хочется в иллюзорном прекрасном виде представить. Но на самом деле нет, это было бегство ребенка в мир фантазий.

Эталона идеи ремесла не было, было что-то очень интимное. Может быть, я сейчас к такого рода музицированию приближаюсь, вне ремесла, вне техники абсолютно, но это из глубины идущие вещи. Подражать? У меня были композиторы, которых я обожала, но даже близко это нигде не соприкасалось, наверное, себя искала. Как правило, это было связано со стихотворением. У меня лет в 9-10 обнаружилось пропевание стихов, все, что я читала, я пела, по-ребячески пела вслух, очень как-то интенсивно. Боялась, что это услышат родители. Когда мама слышала, она была недовольна. Опять же, все это моя тайная зона, в которую никому нет хода. Идея нахождения собственного языка — это именно та зона, которая тебя делает исключительным. Сейчас возникла такая тенденция говорить, что это абсолютно неинтересно: какая-то своя индивидуальность. Мол, мы профессионалы и можем быть кем угодно и чем угодно. На самом деле это скорее всего лукавство, потому что каждый композитор, как каждый художник, хочет оградить себя кругом языка. С одной стороны, конечно, я шла изнутри себя, из того, что мой слух мне подсказывал, именно из этих тайных тихих веяний внутренних, с другой стороны, конечно, тут есть рациональное начало моделирования, тоже никак от этого не уйти. Мне однажды приснилось, что мой музыкальный язык состоит из букв моего имени, я создавала какую-то модель звуковую своего имени, собственное отражение в музыкальном тексте. Во многом из этого сложен мой нынешний язык.

Религиозный отзвук, эхо, этот отзвук возник в тот момент, когда я стала воспринимать религиозные тексты как живые. То есть у меня нет чувства, что это архаика, нечто отдельное. Речь идет о конкретной конфессии, я принадлежу к православной церкви. Хотя в последнее время, когда начала много путешествовать, я наблюдала множество ритуалов, ощутила их воздействие, в буддистские, например, ритуалы входила, в индуистские — это тоже произвело на меня гигантское впечатление. Во многом потому, что я слилась с почвой других мест земли, так скажем, я ощутила воздействие других зон. Их правду я тоже ценю и уважаю. Хотя я, конечно, принадлежу к определенной конфессии, мне кажется это глубоко верным. Я, конечно, интроверт, но который жаждет выйти к людям. Я нуждаюсь в человеческом контакте, хотя во многом по моим сложным внутренним обстоятельствам мне трудно. Я попытаюсь это выразить: у меня есть какое-то стремление изъясниться в любви, в интимном чувстве, но изъясниться не одному человеку, а всем. Возможно, это тоже связано с религиозностью или это еще намного раньше произошло. Я всегда ищу такой зал, для меня это крайне важно, чтобы возник отклик. Зал тоже является живым существом. Ты ему что-то предлагаешь, а он озвучивает, он тебе дает ответ. То есть диалог на самом деле у меня с пространством, пространством, наполненным людьми. Вот, наверное, адрес, к кому я обращаюсь. Мое обращение – это признание. Как об этом говорить, я не знаю. Я пытаюсь это сказать, чтобы не сказать словами, мне приходится говорить музыкой. Слишком прямолинейно, слишком явно это говорить словами, не могу, мне стыдно. Мне бы хотелось ускользнуть от контекста. Это тоже каждый композитор жаждет сделать, то есть сказать: я единственный в своем роде, у меня нет даже контекста, все пришло неведомо откуда. А кто говорит, что нет, тот лукавит.

Время, которое мне нравится, скорее всего Средневековье, оно меня волнует и тревожит. Современная жизнь немножечко охлаждает. Одно из последних моих произведений — это литургия, она имеет византийские корни. Это диалог с византийской литургией, это осознанно сделано. Национальное скорее всего для меня существует на уровне языка. Язык как живой организм. Я воспринимаю украинский язык как нечто живое, как единое какое-то существо. Когда я с ним вхожу в соприкосновение, в контакт, то возникают какие-то новые вещи, которые отличны от тех вещей, которые возникают, например, в отношениях с английским, или с латынью, или с русским. То, что возникает — это близость. Отношения с культурой — это возникающая или не возникающая близость. Если она возникает, возникает музыкальное воплощение близости. Вот это чудо: с любой этнической культурой у меня возникают какие-то отношения, как в отношениях между людьми.

Музыка — это…

Писатель и музыкант Леонид Гиршович о российских гимнах, музыке и христианстве, музыке и слове:

«Сергей Прокофьев когда-то говорил, что не народ создаёт музыку, а музыка создаёт нацию. В тот момент, когда гимн Александрова стал гимном России, моя лояльность испарилась тотчас. Не может ничего путного быть со страной, которая музыкально олицетворяет себя со сталинским гимном. Самое удивительное, что Россия имеет свой национальный гимн. В конце XVIII века Бортнянский на текст Хераскова написал знаменитый «Коль славен наш Господь в Сионе». Это один из шедевров русского барокко. Здесь текст конгениален музыке. Не знаю, может, слово «Сион» их убивало. Пришлось бы объяснять, что слово «Сион» это не только «сионисты», а многое другое. Нужно какое-то церковное просвещение».

«Что такое старость для поэта?».

Монологи литовского поэта, американского профессора Томаса Венцловы о поэзии, родине и мире без границ, магии Вильнюса, зрелости и старении:​

«Что такое старость, в частности для поэта? Я стал замечать, чего не было в юности, в юности стихи были даже посложней, с мелодраматическим иногда элементом, торжественные, но всегда с трагическим призвуком. А теперь появилась какая-то эпичность, желание рассказать историю. В общем, стихи стали проще».

«Иго отцовского гения – это ноша».

20 лет назад умер Олег Сергеевич Прокофьев, художник, поэт, радиожурналист. Его голос часто звучал в «Поверх барьеров» в 90-е годы прошлого века.