Во второй части этого выпуска: Православная община в Михново (Литва) и "Джазовая одиссея Алекса Христидиса".
Екатерина Лушникова:
Герои этой передачи Макшарип Яндиев и Луиза Экфурт, в прошлом дети депортированных народов. Семья поволжских немцев Экфурт была выслана из города Марксштадт, что в Саратовской области, в сентябре 1941 года. Семья вайнахов Яндиевых покинула село Гази-юрт, что в Чечено-Ингушской республике, в феврале 1944-го. По указу Сталина ингуши и немцы, как и многие другие народы, были объявлены предателями советской родины и отправлены в Казахстан.
Макшарип Яндиев:
– Самое первое воспоминание мое — шатающийся вагон, телятник, полумрак, смутно видны нары, стоит буржуйка, откуда отблески пламени. В течение 24 часов нас всех выселили, погрузили и отправили к вагонам, загнали в вагоны, просто закрыли двери вагонов, телятников, и отправили. Это было в феврале. Они были плохо одеты, не успели ничего с собой взять, не ожидали. Очень многие не доехали, очень многие умерли, потому что не было еды. И дети умирали, и женщины. Эшелон останавливался, солдаты просматривали, кто жив, кто нет, трупы вытаскивали, их тут же то ли выбрасывали, хоронить по-человечески было нельзя, везти с собой тоже было нельзя. В Средней Азии, можно сказать, десятки тысяч людей оказались выброшенными чуть ли не в чистое поле. Отношение местного населения было поначалу враждебное, можно сказать. Потому что до этого проходила пропаганда того, что мы чуть ли не звери, фашисты. Один раз моя мать в очереди начали оскорблять, мол, вы спецпереселенцы, фашисты, и бить по голове. Она, бедная, пыталась спастись, кое-как выскочила на улицу.
Больше всего запомнился постоянный голод. Бывало так, что мать поднималась рано утром, меня одного старшего посылала за хлебом. К часу открытия, примерно в 8 утра, огромная толпа собиралась перед входом, а мы досыпали, я и еще пара ровесников, залазили на крыльцо и там досыпали. Когда толпа врывалась после открытия в этот ларек, давка была чудовищная. Мы прыгали на головы, между ног людей пробирались к прилавкам, пытались вытащить оттуда свой хлеб. Еле-еле выходили, хлеб уже почти сдавленный был. Я наблюдал, как в этой очереди даже пожилые тетки стояли, уже потерявшие сознание, но они не могли упасть, потому что толпа их сдавливала. Когда я шел с этим хлебом домой, то пытался чуть-чуть откусить незаметно для матери, потому что она меня ругала, если я кусал хлеб. Моя тетка работала на большом хлебокомбинате, не знаю кем, но она умудрилась сделать в штанах какие-то кармашки, в которых тайком выносила оттуда зерно, пшеницу. Я помню, как я приходил к ней, там, где ее дети жили, мои ровесники, мы эту вареную пшеницу ели с большим удовольствием. Постоянное ощущение голода было. Мы делали набеги на колхозные поля, там бывал охранник с ружьем, который нас отгонял, воровали морковку недозревшую, всякие овощи, пытались там же кушать. Есть такой паслен, ягода какая-то, вот этими пасленами мы объедались.
Папиных сестер забрали в трудармию, папу тоже забрали в трудармию. У меня тети были в Сибири, строили железную дорогу
Луиза Экфурт:
–У мамы было двое детей, брат мой 1937 года рождения, сестра родилась 1-го августа, а 9-го сентября их выслали. С грудным ребенком вот этот путь проделала. Привезли на стацию Колутон Акмолинской области, сгрузили нас. Что запомнилось: стоят казахи, повозки, запряжённые быками и верблюдами. От этой станции Колутон до Воробьевки разнарядки были, кого куда, ехали на повозке на быках. В этом селе в основном жили русские и украинцы. Такие деревенские избы — комната, кухня, сенцы и дальше постройки хозяйственные. Там своя семья и эта семья, восемь человек. Хорошо было, что печка топилась на две комнаты, все же они были в тепле. Папиных сестер забрали в трудармию, папу тоже забрали в трудармию. У меня тети были в Сибири, строили железную дорогу. Жили они в бараках, все это продувалось, одевать было нечего. Весна наступала, они в воде. Люди умирали, просто мор было. Зимой хоронить нельзя, к весне оттаивало, рыли рвы, трактором ров общей братской могилы.
Оскорбляли: и фашисты, и фрицы. Не знаю, взрослым, наверное, это было тяжелее пережить, а мы-то, дети, все равно в одном классе учились, дети как-то быстрее сходятся. Было обидно, конечно, но что делать. Я сколько себя помню, уже могла ходить в детский сад. Потом в школу. Писать не на чем было, тетрадки были из чего-то, даже иногда из газет сшивали что-то, на полях писали. Какие у нас тогда были учителя — это надо отдать должное, они сплачивали. В этом селе, где мы жили, люди не были агрессивными. Прошел период, потом уже были все вместе, уже не разделялись, где казахи, где украинцы, где русские, где немцы. Видимо, общее горе, оно как-то сплачивало людей. Мне было всегда удивительно потом уже, когда я задумалась, почему у нас в Казахстане иностранный язык был немецкий. В доме у нас только на немецком говорили, тем более, что очень плохо знали русский. Мама, мне кажется, русский понимать понимала, а говорила все время по-немецки.
Вообще жили плохо, не только те, что приехали, жили и местные плохо, тот же голод был, лишнего не было. Те вещи, которые у них были, они на продукты меняли. Папа у нас был трактористом. Ночь, вдруг стук в окно, бабушка выглядывает — папа у окна. Они так испугались, думали, что он дезертировал, расстреляют теперь нас всех тут. Но оказывается, нужны были трактористы и его отпустили из армии к семье. Если бы он не вернулся, мы бы умерли с голоду. В колхозе убирали поля, оставались там какие-то колоски, но и это не давали собирать. Если колоски собираешь, их надо сдавать непосредственно в колхозную кладовую. Они как-то пошли поздно или рано утром колоски собирать, сколько-то набрали, в это время объездчик их увидел, забрал колоски и кнутом их отхлестал. Прямо кнутом с лошади, догнал, все отобрал, кнутом стеганул и дальше поехал.
Макшарип Яндиев:
– Однажды во дворе мы играли в тряпичный мяч, когда во двор пришли какие-то дяди, на плече одного из них лежал мальчик примерно моего возраста, но уже обессилевший, и плакал беззвучно. Они сказали: мать его умерла, мы сняли его с умершей матери и принесли к вам сюда. Моя мать его сразу взяла, успокоила, как могла, одела его. Он был очень завшивевший, были даже раны на теле. Не заходя в дом, она его раздела, нагрела воду, выкупала, постригла, накормила и уложила спать. Это был мой троюродный брат.
Луиза Экфурт:
– Мы построили землянку из пластов. Там целина, такие пласты вырезали и строили. Крыша была мазаная. Там жили, наверное, долго, где-то в 1959 году только купили дом, переехали в село Журавлевка и там купили нормальный саманный дом. Саман — это глина с соломой. Месили, были такие формы, эти формы заливали, заготавливали саман, из него строили дома. Вот так жили.
Ощущение постоянного холода и голода меня сопровождало почти все время, пока мы были в Казахстане
Макшарип Яндиев:
– Уголь в Караганде покупать надо было за деньги, платно все было, хотя это была угольная столица Казахстана, чуть ли не всей Средней Азии, но денег было очень мало или их не было вовсе. Мы, пара ребят примерно такого же возраста, как я, выходили, эшелоны загружались углем, по путям мы шли подальше от вокзала, потому что там нельзя было взять уголь, охранялся эшелон, там стоял солдат с винтовкой, нельзя было уголь взять, украсть. Когда трогался эшелон, солдат оттуда уходил. Мы садились на поезд, когда чуть-чуть только тронулся. Сбрасывали уголь на пути, в какой-то момент, пока поезд не набрал большую скорость, мы спрыгивали с него, а потом в мешки собирали уголь, тащили домой, чтобы топить и добыть тепло. Это ощущение постоянного холода тоже меня сопровождало, голода и холода, почти все время, пока мы были в Казахстане. Много раз простывал, один раз чуть не отморозил ноги. Мой отец отморозил ноги очень сильно, его еле-еле спасли от ампутации. В то время тогда под Карагандой был резко континентальный климат, бураны, туманы, все это мы пережили.
Луиза Экфурт:
– К нам в 1944 году очень много выслали чеченцев, ингушей, они были мастерами и верхнюю одежду шили. Хорошо помню, был какой-то транспортёр из брезента, вот этот транспортёр изношенный папа принес. Ингушка шила нам тапочки из этого брезента, мы были все же обутые как-то. Одежду, конечно, друг за другом носили. Из школы сестра приходила старшая, снимала с себя, одевала я и бежала в школу. Ни в чем не модничали, так, перелицовывали. Потом нам присылали посылки тети из трудармии, когда уже вернулись, в Подмосковье жили, одна работала на швейной фабрике, она лоскуты нам присылала. И вот они из этих кусков нам шили красивые платья со всякими вставками. Помню, пошла я в первый класс, у меня была холщовая сумка сшитая, тетя мне вышила ветку на этой сумке и мои инициалы. И вот с этой холщовой сумкой я ходила четыре года.
Макшарип Яндиев:
– В день смерти Сталина, у нас деревянная школа была типа барака длинного, низкого, нас выстроили в этом низком коридоре всех и объявили о смерти Сталина. Все начали плакать, выть. Там еще было несколько ребят, чеченцы, ингуши, они переглянулись и заулыбались, не выразили никакой печали. Чеченец или ингуш — это слово нельзя было прочесть нигде, все было вытравлено. Я спрашивал: где же мы, почему нас нигде не упоминают? Никто ничего не мог объяснить. Короче, нас не существовало, мы исчезли.
Луиза Экфурт:
– Дедушку у меня забрали в 1937 году, Экфурт Давид. Его тут же в 1937 и расстреляли. А его все ждали. Очень переживали, как он теперь нас найдет, где он нас теперь искать будет. Долгое время бабушке не говорили, уже ответ пришел, не знали, как ей сказать. Нельзя сказать, что была какая-то обида, ненависть — некогда было, надо было выживать. Ни обиды, ни ненависти. Считали, что они тут временно, они все время говорили: а вот у нас дома… Они все время считали Саратовскую область их домом. «У нас дома» – это я хорошо помню, все время у них было это в речи. На протяжении всего времени, что они там были, говорили: «вы вернетесь, вы вернетесь». Даже потом как будто бы решили вернуть немцев, но уже местное население было против в Саратовской области. Конечно, они там обжились, зачем им это? Так и остались в Казахстане, им не разрешали уезжать.
Макшарип Яндиев:
– В 1957 году нам разрешили вернуться. Чемоданы в руки, сумки, узлы и на поезд. Ехали назад мы очень тяжело, с двумя пересадками. Так как, когда прибудешь на место, надо обзаводиться кухонной утварью, одеждой, бельем и так далее, пытались таскать с собой, потому что купить было бы не на что все равно. Одни из первых вернулись в свое село, которое называется Гази-юрт, оно было почти пустым, там две семьи приехало раньше нас. Дом наш был уже не тот, который был при переселении, за ним не ухаживали, просто люди, которые там жили, пользовались тем, что там было. Единственный колодец, а там глубоко до воды, был доверху забит мусором, свиными ножками, головами. Больше двух месяцев местные жители чистили этот колодец, потому что до воды далеко, а вода нужна всегда. Не было работы, не было жилья. В 1957 году около Грозного летом даже в палатках жили люди. Были драки на этой почве. В горные села не разрешали возвращаться тем, кто был выселен оттуда. Вот такие воспоминания.
Далее в программе:
Православная община в Михново (Литва).
Владимир Тарханов (полковник в отставке): «Детство я провёл в Сибири, в глухом посёлке, где жили ссыльные. Ближайшая церковь там была за тысячу километров. В Михново сначала приезжали, храм посещали. И как-то получилось так, что в Михново стало жить лучше, чем в Вильнюсе. Здесь собрались обычные люди, которых объединяет единый дух. В храме, конечно, на службе. Вот где происходит главное: душа ждёт этой встречи. После того как Литва стала независимой в 1991 году вышло постановление правительства о восстановлении моральных и материальных прав общины. Приезжает молодёжь. У нас община по национальному признаку не делится. Есть и литовцы, и русские, и поляки, и белорусы. (В 1991 г. В. Тарханов был офицером советской армии. Он обратился к советским войскам не выступать против мирного населения Литвы). Ничего такого в этом не было. Нормальная человеческая реакция: призвал не воевать с мирными людьми. Армия должна защищать людей, а не воевать с ними. Это услышали в Генштабе в Москве и сказали, что в Литве нет такого офицера, не служит, что это какое-то подставное лицо. Поэтому я вынужден был пойти в Сейм и выступить, заявить, что есть я такой. Тут же вызвали в Геншаб, просили отречься от своего выступления. Я, естественно, отказался и вскоре ушёл из рядов советской армии».
Джазовая одиссея Алекса Христидиса.
Он родился в Сербии, раннее детство провёл в Чехии, затем семья переехала в Ташкент, зрелым музыкантом стал в Киеве. В 1978 году репатриировался в Грецию.
