Во второй части этого выпуска: Профессор института в Мьянме Андрей Толстой о колониальном виски, туземном пиве и любви под зонтиками.А так же "Пик Чюрлёниса". О наследии литовского композитора и художника Микалоюса Чюрлёниса (1875-1911).
В разделе «Родной язык» – греческий филолог Димитрис Баколас. Он родился и вырос в Греции. Вместе с матерью получил политическое убежище в Советском Союзе, закончил Киевский государственный университет, в 1980 году вернулся на родину, живёт и работает в Афинах.
Игорь Померанцев:
– Димитрис, вы человек нескольких культур и нескольких языков. Какой язык ваш родной?
–Язык, на котором ты говорил до 14 лет, он все-таки основной. Я даже в то время, когда почти ассимилировался в России, в Украине, все-таки считал по-гречески. Это, как лингвисты говорят, один из показателей того, какой язык основной у человека. Я всегда считал по-гречески. Но было время, когда русский язык практически вытеснил греческий во многих сферах деятельности. Я ведь окончил последние четыре класса школы на русском языке в Узбекистане, потом учился пять лет в Киевском университете, потом я писал диссертацию частично в Киеве, частично в Питере, в Ленинграде в то время, защитил её. И тогда, конечно, писал я в основном на русском, хотя продолжал все же немножко писать и по-гречески, но в принципе русский язык у меня занял очень серьезное место, он стал одним из моих родных языков. Теперь я бы сказал, что, наверное, оба языка родные — русский и греческий. Хотя в настоящее время язык, на котором я работаю последние 20 лет, — это английский. Это уже третий язык, на котором я говорю с акцентом, но в принципе пишу, разговариваю и выступаю на всяких конференциях и съездах на английском языке больше всего.
–Вы филолог, а значит видите язык в развитии, вы видите его биографию, его корни. Для вас новогреческий язык, вы сказали, – родной: вы на нем считаете, может быть, сны видите. Новогреческий язык связан с классическим греческим?
–Одним из лучших знатоков новогреческого языка был профессор Киевского университета Александр Белецкий. Он говорил на древнем, средневековом и современном греческом. У него дома все говорили на греческом, дочь его в пять лет писала стихи на греческом языке, клала их на музыку и пела. Да, новогреческий язык, он продолжение древнегреческого и средневекового греческого. Была, правда, немецкая школа, которую возглавлял один профессор, который говорил, что современные греки ничего не имеют общего с древними греками. Но это была такая фашиствующая школа. Несмотря на то, что тут были всякие завоеватели – римляне, турки и все такое, тем не менее, основная линия прослеживается между древним и современным греческим языком. Хотя если ты не учил древнегреческий, то не будешь понимать на основе новогреческого древнегреческий, только отдельные слова.
–Вы репатриировались… Я правильное слово выбрал?
–Да.
–Вы репатриировались в Грецию из Советского Союза, из Киева 35 лет назад. Вы приехали в Афины кандидатом филологических наук, специалистом по математической лингвистике. У вас были коллеги или соперники в Греции?
–В Греции эта наука была неизвестна тогда. Я заходил в Афинский университет к лингвистам всяким, один известный греческий ученый сказал мне: «Приходи через 20 лет, может тогда нужен будешь здесь». Мне пришлось переквалифицироваться. Сначала я занимался системным программированием, стал системным программистом в американской компании, потом в других компаниях поработал. Информационной технологией занимался лет 6-7, но это было не мое, я постепенно ушел от нее и вернулся к более гуманитарным направлениям.
– Вашего отца убили во время гражданской войны в Греции, он был коммунистом. После Греции вы попали сначала в Польшу, жили в Польше в течение 10 месяцев, потом переехали в Советский Союз. Что для вас это означало в бытовом смысле, в психологическом, в эмоциональном? Что значило в те времена, мы говорим о 60-х годах, что значило быть юным политэмигрантом?
– Вы знаете, моя мать сбежала раньше, и я отправился с бабушкой на поиски своей матери. Мы приехали в Польшу, я приехал в 14 лет в коротких штанишках, в Греции юноши носят короткиештанишки очень долго, а в Польше это было очень смешно, я выглядел, наверное, инопланетянином, когда приехал. Мне вначале надо было адаптироваться, Польша немножко помогла мне подготовиться к следующему этапу — к Советском Союзу. Я увидел другой стиль жизни. Дядя, брат моей матери, работал в интернате, где были дети политэмигрантов. Я вошел в коллективный стиль жизни. Через некоторое время я уже привык, стал носить длинные брюки. Меня польские ребята и девочки ввели в более тесную коллективную жизнь. В Польше я жил неплохо, в конце было неплохо, мне нравилось. Шок был большой при моем переезде в Узбекистан. В 1960-м году, когда я уехал из Греции, Греция уже пережила результаты гражданской войны, страна начала перестраиваться, начала входить в нормальную жизнь. Я помню, у моих дяди, тети, бабушки был довольно нормальный уровень жизни, и тут я приезжаю в Узбекистан и нахожу свою мать с отчимом, братом и сестрой в одной комнате, четыре человека в двухкомнатной квартире, в другой комнате еще четверо. А тут еще мы с бабушкой, нас стало шестеро. Это был, конечно, сильный шок. Месяца два-три у меня были сильные головные боли, не мог никто понять, что со мной, ходил к врачам. Я думаю сейчас, анализируя, что это был процесс адаптации. Через три-четыре месяца это все прошло, я забыл прошлую жизнь, я стал типа советским ребенком. Больше того, я стал участвовать в общественной жизни. Я же сын коммуниста, я приехал с верой, что еду в будущее общество равенства и так далее. В школе я был комсоргом школы. Несмотря на то, что я увидел сразу разницу в уровне жизни, тем не менее, убеждения отца, семьи в том, что мы строим лучшее будущее, ослепляли меня. Штампы – почему у нас нет мяса? Да потому, что империализм нас окружает, и мы должны производить оружие — это все мне казалось достаточным объяснением. Я начал просыпаться и видеть вокруг себя советскую действительность где-то на втором курсе, когда вокруг меня появились мои коллеги в Киевском университете, совсем не в строю мыслящие. Один из них рядом со мной сейчас. Там был, например, Василь Рубан, такой поэт, Владимир Забаштанский, тоже поэт, Виктор Кордун. Эти все ребята, у которых было терпение разговаривать со слепым и глухим –со мной– и пытаться показать мне действительность. Я стал видеть действительность, и, конечно, я ужаснулся. Когда я приехал в Грецию, у меня была тенденция стать «черным». Бригады Франсиско Франко, если бы были, я бы в них записался. Это тоже было плохо. Вы знаете, крайность всегда плохо. Надо уметь держаться и анализировать, не поддаваться эмоциям в своих суждениях.
–Если я не ошибаюсь, ваш отец был не просто коммунистом, он был одним из главных идеологов Коммунистической партии, коммунистического движения Греции. Какое у вас отношение к отцу сейчас? Вы благосклонно, великодушно относитесь к отцу или до сих пор с ним полемизируете?
–Моего отца убили, когда мне было три месяца. Я о нем узнал, когда вернулся в Грецию, из книг разных. Дело в том, что мой отец был идеологом, идеалистом. Его убили, когда ему было 34 года, он за это время успел закончить юридический факультет Афинского университета, создать газету в своем регионе в Центральной Греции, в городе Карпениси (Карпенисион). Вначале он склонялся к идеологии нашего диктатора того времени т.е. националистическим взглядам, созданию сильной Греции и так далее. А потом отец познакомился с коммунистической идеологией, стал коммунистом, стал главой компартии района Карпениси. Там он вместе с одним военачальником создали национальное освободительное движение греков против немцев, ЭЛАС называлась эта армия. Отец мой был идеалистом, он очень быстро стал конфликтовать с этим военачальником, потому что тот легко казнил людей вокруг. И вообще, как рассказывал брат отца, мой дядя, моего отца потом перевели в другой район начальником, и его предали товарищи, потому что он был идеалистом, был не совсем в струе с партийными боссами. Его поймали практически до начала гражданской войны, когда еще шел разговор о создании общего правительства коммунистов с не коммунистами. Всякие вооруженные банды ходили, одна такая поймала моего отца и убила. Я узнал об отце из книг, должен сказать, что образ отца, который мне нарисовался, мне импонирует. Человек, который верил, что коммунистическая идеология — лучшее будущее. Тех, кто не узнал, как это делалось практически, в принципе их можно понять. Один из коллег отца написал воспоминания о нем. Когда отца перевели в другой район, он сказал: «Ты знаешь, я боюсь, что я не выдержу, если меня поймают и будут пытать. Но все-таки мы очень хорошими делами здесь занимались». Они боролись против немцев.
–Кто убил вашего отца?
–Банды вооруженные, профашистские. Что получилось в Греции? Самое сильное антигитлеровское движение ЭЛАС контролировалось коммунистами. Было второе движение, которое контролировалось не коммунистами, оно было гораздо слабее. Когда закончилась война, ЭЛАС и коммунисты хотели захватить власть. Англичане высадились в страну, после парочки стычек коммунисты поняли, что им не сладить, они пошли на компромисс, чтобы провести общие выборы. Они вынуждены были частично опираться на коллаборационистов, на банды, которые с немцами сотрудничали. Греция — это единственная страна, где в принципе главные борцы сопротивления оказались не в струе. Потом началась гражданская война, и они всё проиграли. Около 40 тысяч человек — это партизанское движение – эмигрировали через Албанию, Болгарию, а также на кораблях в социалистические страны, больше всего в Советский Союз, около 30-35 тысяч человек поселились в районе Ташкента. Там была моя мать, я к ней поехал, когда мне 14 лет исполнилось.
–Вы вернулись на родину в 1980-м году. У вас здесь было много родичей, родственников. Я полагаю, это были люди левых взглядов, прокоммунистических. Вы нашли с ними общий язык, хотя бы эмоциональный?
–Самый близкий мне человек — сестра моей матери, моя тётя, которая меня вырастила. Наши матери принимают нас такими, какие мы есть, а вот другие родственники не понимали меня. Когда я им говорил про советский быт в 1980-м году, негативно про советскую действительность, они мне говорили: а как же там здравоохранение, учеба и все такое. Я пытался объяснить, что все коррумпировано, все не так. Дядя, брат моего отца, сказал: «Я не понимаю, ты где, в какой агентуре работаешь, что такое говоришь?». Большинство моих родственников, за исключением моей тети и парочки очень близких мне людей, не понимали меня. А моя тетя мне советовала: «Ты знаешь, ты, пожалуйста, это все не говори никому. Если хочешь, приходи ко мне, чтобы была отдушина. Они тебя не поймут». Правда, после того, как начался развал Союза, тот же дядя сказал мне: «Димитрис, ты меня прости, пожалуйста, но я тогда не мог понять».
–Димитрис, у вас взрослая дочь Катерина, для нее политика, идеология играют какую-то роль?
–Моя дочь начала в последние годы интересоваться прошлым отца и матери, вообще родом, много у меня спрашивает. Она из тех молодых людей, кто считает, что надо, чтобы человечество занималось окружающей средой, животными, искало альтернативные пути. Вот это, собственно, ее основное дело. Да, я верил в коммунистическую идеологию, но это был призрак. На самом деле эта вера, которая у меня была, помогала мне. Я хотел стать лучше, стать первым, стать очень хорошим, хотел менять человечество. Одна вещь, которой не хватает сегодняшним молодым людям — это такой веры. Надо, чтобы человечество нашло заменитель этой идеологии, надо во что-то верить. То, что моя дочь нашла вот эти все вещи — это что-то. Но этого недостаточно. Уверен, что все-таки люди должны разработать новую модель будущего для человечества, которой сегодня нет.
–Я бы хотел завершить тем, с чего начал. Ваша дочь Катерина говорит по-русски?
–Конечно. Мне вначале было трудно ее заставить говорить, но, вы знаете, с какого-то момента она поняла, что это привилегия. Я взял ее с собой в Киев, в Питер, в Москву, в Украину недавно, она по Карпатам бегала, и она начала интересоваться славянской культурой, русской культурой, украинской культурой. Теперь она гордится тем, что она на русском говорит. Она потребовала три года назад частную учительницу, потому что она говорила, но не умела читать и писать, теперь умеет. И она любит уже этот язык. Она гордится тем, что она его знает, она пытается расширить свои знания славянской культуры.
Далее в программе: «Красное сухое».
Что и как пьют в Мьянме (Бирме). Профессор института в Мьянме Андрей Толстой о колониальном виски, туземном пиве и любви под зонтиками.
Пик Чюрлёниса. Передача о наследии литовского композитора и художника Микалоюса Чюрлёниса (1875-1911). Говорят его правнук, пианист Рокас Зубовас, и государственный деятель, музыковед Витаутас Ландсбергис.
