Иван Толстой: Изучение жизни и творчества Владимира Набокова продолжается, и мы в наших программах регулярно рассказываем о новых публикациях и работах исследователей. Сегодня у нас в гостях Андрей Бабиков, автор впечатляющего числа и, главное, качества трудов. Среди бабиковских публикаций – большой том набоковской драматургии, куда включена малоизвестная "Трагедия господина Морна" (ранняя и очень важная для писателя пьеса), полный текст "Человека из СССР", всевозможные предисловия, авторские пояснения и большой комментарий ко всему театральному корпусу сочинений.

Андрей Бабиков перевел с английского сценарий "Лолиты", роман "Взгляни на арлекинов", составлял сборник набоковских рассказов, помимо того, он и сам поэт и прозаик, автор романа "Оранжерея".

В последние годы Андрей Александрович опубликовал целый ряд статей о Набокове, без которых изучать творчество писателя уже невозможно. Исследователь регулярно работает в Нью-Йорке в коллекции братьев Берг, где сосредоточено большинство архивных материалов, переехавших из Монтре. О некоторых работах Бабикова мы сегодня будем говорить. Я лишь отмечу выход в Москве в издательстве журнала "Литературный факт" (при Институте мировой литературы) переписки Набокова с Михаилом Карповичем. Мы из нее сегодня кое-что поцитируем.

Андрей Бабиков у нашего микрофона.

Иван Толстой: Почему число работ о Набокове все множится? Мода ли это? Стадный студенческий синдром? В чем золотая жила? Или многочисленность тут ничему не показатель?

Андрей Бабиков: Выходит, что Набоков оказался ключевой, центральной фигурой для очень многих литератур – эмигрантской, русской классической, английской, в какой-то степени даже французской. И в этом отношении он остается той плодоносной жилой, которая позволяет, с разных углов оглядывая многоликое и разнообразнейшее его творчество, находить самые неожиданные темы, предметы для изучения, темные пятна. Тут количество не показатель приближения к Набокову. Несмотря на то что изучение Набокова продолжается чуть ли не полвека, а если брать эмигрантов, то намного больше, охват и обозрение всего Набокова происходит прямо сейчас на наших глазах. И оказывается, что какие-то темы недораскрыты, какие-то сюжеты недоразгаданы, какие-то письма и рукописи совершенно меняют установившиеся ранее взгляды и представления. Тут возникает масса интереснейших тем. Это потрясающее наслаждение изучать и дальше углубляться во все это, тем более что архивы до конца не разобраны. Мне кажется, что этот уже достаточно зрелый, но начальный в смысле полного охвата Набокова этап принесет очень много плодов, которые, возможно, изменят наши представления о возможностях литературы как таковой.

Иван Толстой: Когда Пушкина спросили, на каком мы этапе пути в просвещение, он сказал, что мы в Черной грязи (была такая станция между Петербургом и Москвой). Мы как бы немножко еще в Черной грязи?

Андрей Бабиков: Набоков в берлинском докладе 1926 года о советской литературе сказал, что сейчас русская литература находится в детстве, оно практически закончилось и мы переходим к отрочеству, а впереди у нас – упоительная юность (эта мечта оказалась неосуществимой, поскольку русская литература тогда же практически и закончилась, когда он это писал). Это же применимо и к Набокову, поскольку он не известен нам в той мере, в которой мы полагаем, что мы его знаем. Многие недавние публикации, корпусы писем, недавно опубликованные дневниковые записи, открывают совершенно новые неизвестные страницы и стороны этого очень большого писателя. Так что мы находимся на полпути или ближе уже к конечной станции.

Иван Толстой: Можно вас попросить рассказать о вашей работе? Ваши публикации связаны с работой в архиве Набокова. Что собой представляет этот архив, как и что вы в нем ищете?

Андрей Бабиков: В архиве я много провожу времени и, представляя себе количество опубликованных произведений, неизвестных доселе, вижу, что это число уже приближается к дюжине, не считая писем, набросков, каких-то технических рабочих материалов. Это только произведения – рассказы, пьесы, стихотворения. Когда начинаешь в архиве работать, просто открываешь бокс номер такой-то и в нем находишь письма, малоизвестные имена, неожиданные издательства или каких-то корреспондентов, которые обращаются к Набокову из Болгарии или Латинской Америки, ты понимаешь, что здесь круг вопросов каждый раз шире и каждый раз приходится привлекать все знания и до того опубликованные тексты, чтобы понять тот или иной жизненный сюжет. Для меня сейчас очень важно разобраться в некоторых темных пятнах его творческой биографии, найти ответы на ряд вопросов для того, чтобы собрать все кусочки этой большой складной картины, которая даст возможность увидеть его полностью, раскрыть его грани во всей их многоликости. И тут каждый раз возникают новые направления, которые требуют дополнительных занятий, дополнительных изучений, сопоставлений с другими письмами, с его произведениями, с хронологией, с бойдовской биографией, очень точной, несмотря на то что многие темные пятна не раскрыты в силу того, что не было достаточного количества материалов в то время в архивах изучено. Мне очень интересно прослеживать ранние, начальные этапы того или иного сочинения. Те первичные наброски, эмбрионы, из которых затем возникали известные произведения. К примеру, замысел "Камеры обскура" был изложен изначально на страницах рукописи "Райской птицы", произведения, имевшего мало общего с известным сюжетом о злополучной страсти зрелого человека к молоденькой девушке. В иных случаях интересно посмотреть трансформацию тех или иных замыслов, поскольку сама по себе трансформация, особенно в переходе на английский язык, показывала, что, погружаясь в среду другого языка, Набоков открывал новые сюжеты и новые темы произведений. Скажем, как сюжет "Камеры обскура" и "Волшебника" преобразился в английскую "Лолиту". И мог бы Набоков написать английскую "Лолиту" сразу по-русски? Не служил ли английский язык ширмой или экраном, за которым он мог взять такую тему для сочинения? Здесь и психология творчества, и техники творческие, и его приемы, целая совокупность предметов. Архивы дают возможность гораздо более полно рассмотреть и вскрыть эти моменты.

Иван Толстой: Я подозреваю, что многие наши слушатели не совсем себе представляют, что такое архив Владимира Набокова. Поскольку вы такой опытный ходок и Вергилий по нему, немножко приоткройте нам, где он находится? В одном ли месте или в нескольких? Как он построен, как в него попадают и как там не потеряться?

Андрей Бабиков: Главные архивы Набокова находятся в США – в Нью-Йорке и в Вашингтоне. В Нью-Йорке архив Набокова расположен в Коллекции братьев Берг в Публичной библиотеке и представляет собой наиболее полное собрание его рукописей, в первую очередь тех, которые были переданы им самим или которые попали после смерти писателя. С тех пор как я в первый раз попал в этот архив 18 лет назад, он стал намного систематичнее и понятнее, многие папки нашли свое место, в нем продолжается работа служащих архива, которые очень много внимания уделяют именно Набокову и прилагают значительные усилия для того, чтобы исследователям было легче ориентироваться среди такого множества рукописей. Несколько моих сессий в архиве показали, что для того, чтобы более или менее охватить объем этих материалов, особенно переписку, в Архиве Бергов нужно провести хотя бы месяца три. Вашингтонский архив менее полный, но тоже весьма интересный. В нем, как и в Коллекции Бергов, существует немалое количество первых редакций рукописей и машинописей, целый ряд корреспонденций, в том числе с эмигрантскими его знакомыми, родственниками, и там порядок наведен практически идеальный. Это Библиотека Конгресса США в Вашингтоне, отдел рукописей. Та часть архива, которая осталась после смерти сына писателя Дмитрия Набокова, в настоящее время передана в Гарвард. Я не имел еще возможности с ней ознакомиться и представляю себе, что в ней также найдется немало любопытного.

Иван Толстой: Андрей, а почему набоковский архив был, если не распылен, то по крайней мере совершенно явно разрезан на нью-йоркскую часть, вашингтонскую, а теперь и на гарвардскую? Почему бумаги после кончины сына было не передать в один из двух, о которых вы рассказали?

Андрей Бабиков: Детали передачи материалов в архивы мне неизвестны. Я знаю, что рукописи изначально были проданы Набоковым в Библиотеку Конгресса. Он сам отбирал рукописи, которые ему уже не были нужны для работы, передавал их частями в 70-е годы, а частично и раньше. Это было связано и с вопросом уплаты налогов, и с преференциями, которые он при этом получал, и с тем, чтобы эти рукописи, во-первых, не загромождали его не такое уж просторное жилье в швейцарском "Монтре Палас", и с тем, чтобы они были изучены, сохранены и находились в одном из лучших архивов мира для будущих исследователей, вроде нас с вами. Что касается гарвардского архива, мне представляется, что это связано с тем, что это большей частью архив сына Дмитрия и, по-видимому, поскольку он заканчивал Гарвард и получал образование в этом институте, он решил передать в него материалы, сохранившиеся в его личном архиве.

Иван Толстой: А вы сами персонально когда Набокова полюбили и с чем это было связано? И что первое набоковское вы прочли? Когда это было?

Андрей Бабиков: Это было в 1990 году, к тому времени был издан четырехтомник набоковский в издательстве "Огонек". Я помню, что мой отец мне дал почитать, он – коллекционер и собиратель книг. И в то же самое время мне попалась книга – под одной обложкой "Отчаяние" и "Соглядатай", которые не произвели на меня, откровенно говоря, впечатление. А произвел на меня впечатление "Подвиг", я его прочитал тогда же, еще школьником, и практически в то же время я и полюбил Набокова. Особенно мне понравились кембриджские главы, и мне показалось, что что-то вроде того ожидает и меня, поступавшего в то же самое время в институт. И тогда же мне попалась на глаза книга Набокова "Пьесы", подготовленная вами, изданная в 1990 году, которая меня увлекла. Предисловие, содержание и хронология жизни Набокова, приложенные к этой книге, отчасти послужили тем импульсом, который впоследствии вылился в подготовленную уже мною книгу большого собрания драматургии Набокова – его пьесы для театра, изданную в 2008 году под названием "Трагедия господина Морна". Так что вы, Иван Никитич, отчасти виновник того, что я стал изучать набоковскую драматургию. Из ранних книг я помню издание "Лолиты" 1991 года в серии "Русское зарубежье". И в это же время меня увлекала набоковская поэзия, которую многие не любят, снисходительно к ней относятся, считают ее архаичной, не понимая того, что в этой архаичности присутствовал такой неоклассицизм, который в то время был позицией, противостоящей футуризму и прочим "измам", и который был связан, разумеется, с позицией молодого Сирина-эмигранта, оторванного от России его детства и России "Других берегов", которую он как никто мог написать. Все это в совокупности меня увлекло очень сильно в эти годы.

Иван Толстой: Андрей, расскажите, пожалуйста, о какой-нибудь вашей находке, о какой-нибудь публикации последовательно, от зарождения замысла к пониманию и его осуществлению. Конечно, не в академическом ракурсе, а так, чтобы наши слушатели поняли, о чем идет речь. Покажите как из ничего рождается публикация.

Андрей Бабиков: Я могу сказать о самой свежей публикации, которая вот-вот должна выйти. Это рукопись "Райской птицы", сохранившаяся в архиве и представляющая собой шесть страниц, исписанных с двух сторон, такого практически беловика, подготовленной рукописи, которая имеет название, заглавие, дату, последовательность изложения, самое начало книги. Как зарождается? Возникает новый материал. Он вызывает естественное желание сопоставить его с опубликованным текстом. Сопоставив эту рукопись с опубликованной "Камерой обскура", вышедшей в 1933 году в издательстве "Парабола" в Берлине, я понял, что здесь масса любопытного, масса нераскрытых направлений, которые Набоков пробовал в это время (а рукопись относится к 1931 году, то есть предшествовала его сначала журнальной, а потом книжной публикации). Любопытно, что эта рукопись представляет героев совершенно в ином окружении и иного склада людей. Это русские эмигранты. Как ни странно, Набоков, писавший о немецкой жизни и в немецком антураже, решил изначально сочинить роман о русском художнике. Главный герой – это русский художник, талантливый, имеющий признание и при этом очень необычный художник, который знакомится с русской дамой на балу, после чего эта рукопись обрывается. Но она начинается с того самого слепца, без имени еще, с которым мы сталкиваемся в "Камере обскура". Этот слепец знакомится с русским художником. Более того, на берлинской улице они встречают странную парочку – высокого рыжеволосого господина с молоденькой барышней, которые обращаются к этому слепцу и ведут себя с ним насмешливо, они общаются с ним, как будто это игра некая. Вот эта некая игра, подмеченная русским художником, далее должна была развернуться в роман, которого нет, а есть эти страницы рукописи под названием "Райская птица". Эта публикация должна появиться в ближайшее время в московском журнале "Литературный факт", не только с моими комментариями и предисловием, но и с сопоставлением одного любопытного фрагмента с рукописью Solus Rex, неоконченного романа Набокова, который сочинялся еще перед его отъездом в Америку, в Париже, в конце 1939 года – начале 1940 года и публиковался частично в то время в лучшем журнале "Современные записки". И вот оказалось, что есть в архиве машинопись Solus Rex, но фрагмент этого машинописного текста отсутствует в журнальной публикации. И этот фрагмент имеет удивительно много общего с той архивной страницей из середины "Райской птицы", которая публикуется и которую я сопоставляю с этим отрывком. Я назвал его "богемным сюжетом" у Набокова, поскольку в действительности там описывается богемная вечеринка сначала в "Райской птице", затем в Solus Rex, и та же атмосфера, и та же богемная вечеринка переносится впоследствии в "Лолиту". Мне было любопытно проследить эту цепочку, этот сюжет, не изученный до сих пор у Набокова, который основывается на архивных материалах, проследить как незавершенное произведение, архивные рукописи в итоге преобразовывались и нашли свое воплощение в законченной форме романа – в "Лолите". Так с материала, с анализа, с сопоставления с опубликованными текстами возникает публикация, возникает то новое направление, с разговора о котором мы с вами начали нашу беседу.

Иван Толстой: Райская птица – это, как мы все понимаем, и есть Сирин. Но не странно ли, Андрей, вы позволили мне подглядеть эту публикацию, которая сейчас выходит, где вы приводите первую страницу рукописи "Райской птицы". Первая страница начинается с имени автора. Там очень странное написание – не просто человек написал свое имя "В. Сирин", но он его еще и раскрасил, и много раз провел пером. И здесь не написано Сирин, здесь четвертая буква это мягкий знак, это не Сирин, даже хочется увидеть там "ять" какое-то – это Сирьинь. Почему там не вторая буква "и"?

Андрей Бабиков: Это стилизованные буквы, написанные в попытке стилизовать под старый русский шрифт и старое церковнославянское написание. Он в углу нарисовал карандашом летящую птицу, и эта летящая птица и есть та райская птица Сирин, которая существует в старых былинах, в летописях, в сказках. И вот тут как раз любопытная проводится параллель с героем, с художником – русский художник в эмиграции в Берлине, связанный своими корнями с Россией. Вопрос: то ли это райская птица Сирин, а, может быть, это райская птица – героиня этой книги, которая названа Таней, с который герой знакомится на балу художников-авангардистов в престранных обстоятельствах? Или это, быть может, Сирин – Жар-Птица. Невозможно дать ответ на этот вопрос, не имея законченного произведения, но можно предполагать, что он пытался обыграть какие-то сюжеты и линии, что-то в ремизовском духе, связанном с его псевдонимом Владимир Сирин и с той символистской традицией, которая обращалась к русской старине, к русским летописям (и издательство символистское существовало под этим названием).

Иван Толстой: Как вопрос мой туманен, так и ответ ваш тоже не прозрачен. Все-таки четвертая буква – мягкий знак – это очень странно.

Андрей Бабиков: Я думаю, что это "ер" так стилизован.

Иван Толстой: Последняя – "ер", конечно, а вот четвертая буква - это "ерь", мягкий знак, а не твердый. Хорошо, мы пока что не поймем, потому что вы не разобрали, Андрей, до конца набоковский архив. Другие исследователи Набокова, другие книги – что самое интересное в исследованиях в последнее время на русском языке, о чем необходимо, по крайней мере, упомянуть, что посоветовать нашему слушателю почитать?

Андрей Бабиков: Очень любопытные и крупные проекты создаются не только о Набокове, а вообще об эмигрантской литературе в последние годы. У вас в эфире был гостем Олег Коростылёв, он рассказывал о подготовленном четырехтомнике архива "Современных записок", в котором большое место занимает переписка Набокова с Вадимом Рудневым и другими редакторами журнала. И вот эти издания, монументальные, комментированные, с массой новых документов, позволяют вписать Набокова в гораздо более широкий круг авторов и их взаимоотношений, возникавших в их общении вопросов, полемик, конфликтов, которые открывают и историю того или иного произведения. Ведь многие произведения Набокова были напечатаны как раз в "Современных записках". К важным изданиям я бы отнес и недавно вышедший "Словарь псевдонимов русской эмиграции" с 1917 по 1945 год, подготовленный Манфредом Шрубой. Это колоссальный труд! Раскрыто более десяти тысяч псевдонимов, масса источников, масса новых сведений об альманахах, редких газетах, в которых исследователи, участвовавшие в подготовке этой книги, раскрывают те или иные имена. И, сверяясь с таким словарем и публикациями писем, дневников, первых публикаций текстов в различных редких газетах, не только в Париже, а Берлине, а в Риге, в Праге, в Нью-Йорке, мы открываем совершенно новый подход к литературе эмиграции как таковой, гораздо более систематичный. Теперь мы можем оперировать более точными критериями, мы можем опираться на раскрытые источники, и сам круг этих источников намного шире. Эти два издания я поставил бы на первое место для всех, кто хотел бы ознакомиться с новыми публикациями по русской эмиграции и по Набокову. Еще я хочу отметить недавно изданную книгу Максима Шраера о взаимоотношениях Бунина и Набокова под названием "История противостояний". Это результат его многолетних исследований в архивах, сложных, очень непростых взаимоотношений двух великих писателей, трансформации этих отношений на протяжении многих лет. Приводится множество любопытных сведений, писем, дневников, раскрывающих непростые стилистические разногласия, разные жизненные позиции, которые дают очень много любопытных тем для размышлений. Кроме того, немало интересного издается на Западе. Очень любопытное издание представляет собой недавно изданная книга Стивена Блеквелла Fine Lines, "Точные линии" – это большое собрание набоковских рисунков бабочек, взятых под микроскопом, в которых Набоков раскрывается как серьезный ученый, внесший значительный вклад в исследование бабочек, а феноменальное качество этих рисунков показывает его незаурядным художником. А также очень подробные статьи, связанные с набоковским изучением бабочек. Это я бы отнес к достаточно новому направлению в изучении Набокова, пониманию этой фигуры и масштаба этой личности. Или недавняя публикация дневников Набокова 1950–60-х годов, в которых он записывал свои сновидения, ставя эксперимент по Уильяму Данну, эксперимент со временем. Книга называется по-английски Insomniac Dreams, что можно перевести как "Сны любителя бессонницы", в которых Набоков предстает вновь и ученым, поскольку это эксперимент, он хотел раскрыть некие тайны сновидений, записывал очень подробно после пробуждения сны, касающиеся его прошлого, его литературных занятий, его знакомых, его идей, и пытался понять, действительно ли время в снах течет иначе, чем в жизни, действительно ли в снах человек может увидеть будущее, что предполагал английский писатель Данн в своей книге "Эксперимент со временем". Эту книгу подготовил Геннадий Барабтарло со своими любопытнейшими комментариями и сопоставлениями из ряда произведений Набокова в самых разных жанрах, с собственной расшифровкой этих дневниковых записей. Я надеюсь, что будет русский перевод этой книги.

Кроме того, опубликованы письма Набокова к жене Вере на русском языке. Сначала они были полностью опубликованы по-английски Ольгой Ворониной и Брайаном Бойдом, а теперь вышел русский текст, чтобы предоставить возможность исследователям прочитать 50-летнюю переписку, практически одностороннюю, так как представлена только одна сторона, набоковская. Это огромный материал для изучения его творчества, его жизни, его замыслов, развития этих замыслов, публикаций. Какие препятствия вставали на его пути, как он относился сам к тому или иному произведению. Скажем, ему не нравилась "Камера обскура", он писал об этом в письмах к жене, он ее не случайно переписывал дважды. Его послесиринские, уже после переезда в Америку проекты, в том числе проект продолжения "Дара", о чем он пишет в письме к жене, уже будучи в Америке, и рассказывает о работе над этим продолжением книги. В последнее время раскрываются архивы и публикуются очень важные тексты, касающиеся целых пластов набоковской жизни 1920–70-х годов, до "Лауры и ее оригинала", которая была не так давно опубликована.

Иван Толстой: Я хочу привести цитату из книги, подготовленной моим собеседником Андреем Бабиковым: "Владимир Набоков. Переписка с Михаилом Карповичем". Книга вышла в издательстве московского журнала "Литературный факт", но хотя это не роман, не жизнеописание писателя, страсти, кипящие на страницах переписки, интересны, мне кажется, любому образованному читателю. Некоторые эпизоды уже известны по предыдущим публикациям, но некоторые подробности прозвучат впервые.

"Литературные темы в письмах Набокова к Карповичу возникают постоянно, но как бы между прочим, вернее, между дел – в силу обстоятельств, требовавших нескончаемых хлопот с поиском средств к существованию для самого Набокова и с оформлением бумаг для кузины его жены, Анны Фейгиной, очень близкого им человека, которой вновь благодаря Карповичу удалось в разгар войны выбраться из Франции в Америку. Старший корреспондент Набокова, однако, находил время и для литературных оценок и даже для полемики, о чем свидетельствует его точный и обстоятельный отзыв на посланную ему Набоковым английскую рукопись литературной биографии Гоголя, законченной в 1943 году. Карпович без обиняков указал ему на излишнюю эксцентричность его книги, пестрящей яркими, но спорными замечаниями и суждениями. "Если бы я чувствовал себя Тургеневым, пишущим предсмертное письмо Толстому, – писал ему Карпович, – то я кончил бы это свое послание патетическим призывом к Вам последовать моему совету и спасти Вашу прекрасную книгу от ненужных нареканий. Но поверьте, пожалуйста, и без такого призыва, что я решительно принимаю судьбу Вашей книги очень близко к сердцу". Примечательно, что в том же духе об этой книге написал Набокову и Марк Алданов (его письмо мы публикуем в приложении к письму Карповича), давший ей очень высокую оценку ("В русской же литературе эта Ваша книга не умрет") и тут же признававшийся: "А "Холливудских" имен у Толстого я, разумеется, никогда, до последнего дня, Вам не прощу".

Набоков со своей стороны не мог смириться с налетом провинциальности в основанном Карповичем и Алдановым в Нью-Йорке "Новом Журнале", который претендовал на продолжение традиции парижских "Современных записок", много и охотно печатавших Набокова в 30-х годах. Его сотрудничество в нем началось с разногласий, которые едва не привели к немедленному разрыву. Помещаемые ниже два письма Набокова к тогдашнему редактору "Нового Журнала" Алданову освещают ранний этап его взаимоотношений с этим журналом; поздний этап отражает переписка Набокова и Карповича 50-х годов.

Вскоре после выхода долгожданного первого номера журнала, в котором был напечатан отрывок из его незавершенного романа Solus Rex, следующий за началом романа младшей дочери Льва Толстого А. Л. Толстой "Предрассветный туман", Набоков написал Алданову гневное письмо.

21.I.42

Wellesley

Дорогой мой Марк Александрович, что это – шутка? "Современные записки", знаете, тоже кой когда печатали пошлятину – были и "Великие каменщики" и "Отчизна" какой-то дамы, и Дом в Пассях бедного Бориса Константиновича, – всякое бывало, – но то были шедевры по сравнению с "Предрассветным туманом" госпожи Толстой. Что вы сделали? Как могла появиться с журнале, редактируемом Алдановым, в журнале, который чудом выходит, чудное патетическое появление которого уже само по себе должно было вмещать обещание победы над нищетой, рассеянием, безнадежностью,– как могла в нем появиться эта безграмотная, бездарнейшиая, мещанская дрянь? И это не просто похабщина, а еще похабщина погромная. Почему собственно этой госпоже понадобилось втиснуть именно в еврейскую семью (вот с таким носами – то есть прямо с кудрявых страниц "Юденкеннера") этих ах каких невинных, ах каких трепетных, ах каких русских женщин, в таких скромных платьицах, с великопоместным прошлым, которое де и не снилось кривоногим толстопузым нью-йоркским жидам, да толстым крашеным их жидовкам с "узловатыми пальцами, унизанными брильянтами", да наглым молодым яврэям, норовящим кокнуть чистых русских княжон – enfin, не мне же вам толковать эти "прелестные" интонации, которые валят, как пух из кишиневских окон, из каждой строчки этой лубочной мерзости. Дорогой мой, зачем вы это поместили? В чем дело? Ореол Ясной Поляны? Ах, знаете, толстовская кровь? "Дожидавшийся" Облонский? Нет, просто не понимаю… А стиль, "приемы", нанизанные глагольчики… Боже мой! Откровенно вам говорю, что знай я заранее об этом соседстве, я бы своей вещи вам не дал – если "Продолжение следует", то уж пожалуйста, на меня больше не рассчитывайте. Я так зол, что не хочется говорить о качествах журнала, о великолепном стихотворении Марии Толстой, о вашем блестящем Троцком, о прекрасной статье Полякова-Литовцева.

Дружески, но огорченно ваш

В.Набоков

Wilson'у не посылайте – это неловко. Для него еврейский вопрос имеет большое значение.

Ошеломленный Алданов два дня спустя после Набокову длинное ответное письмо, в котором привел несколько доводов против его версии: "Я совершенно изумлен. Читали эту вещь ее и такие евреи-националисты как Поляков-Литовцев и множество других евреев, в том числе естественно и редакторы. Никто решительно не возмущался. Не говорю уже о не-евреях. Зензинов написал на днях Александре Львовне истинно восторженное письмо по поводу ее глав. По случайности, в первых главах Анна и Вера "симпатичнее", чем Зельфия и ее мать. Но в дальнейшем появляются такие "русские князья" и "русские женщины", которые в сто раз "антипатичнее" семьи Леви, и редакция могла с таким же правом отвести роман, как антирусский или, скажем, антидворянский или антиэмигрантский".

На это письмо Набоков ничего не ответил и Алданов 5 февраля послал новое, в котором вновь убеждал его, что в романе Толстой нет никакого антисемитизма и призывал его не прекращать сотрудничества с журналом. В следующем номере набоковская "Русалка" – заключительная сцена к неоконченной драме Пушкина, которая должна была стать частью его собственного незавершенного второго тома "Дара", – соседствовала с продолжением романа Толстой. Однако мнения своего относительно низкого художественного уровня некоторых вещей, продолжавших публиковаться в "Новом Журнале", Набоков не переменил".

Иван Толстой: Андрей, западное набоковедение – это другая наука или просто она берет те темы, которые более доступны англоязычному исследователю? Разнятся ли как-то ракурсы, методологии, что ли?

Андрей Бабиков: Западное набоковедение – это не другая наука, но наука во многих отношениях ушедшая дальше в изучении Набокова, ушедшая намного дальше в лингвистических исследованиях поздних английских романов, особенно таких сложных текстов, как "Ада" или "Бледный огонь". Здесь есть превосходные работы, раскрывающие сложнейшие стороны набоковской игры слов, подтекстов, раскрытия того или иного сюжета в разных прочтениях. Скажем, Брайан Бойд сейчас продолжает свой грандиозный проект по комментированию романа "Ада" – Ada online. Я рекомендую всем, кто читает по-английски, этот проект, в электронном виде он существует, в котором Бойд по главам, от первой и до последней (сейчас он находится в середине пути), комментирует сложнейший, со множеством научной терминологии, со множеством литературных аллюзий роман Набокова. Это увлекательнейшее чтение. В этом отношении англоязычное набоковедение далеко опережает российское. Но российское набоковедение и возникло позднее, и строилось во многом с оглядкой на западные достижения. И сам подход – к сожалению, существует разрыв между англоязычными исследователями и российскими в совокупности этих текстов. В некоторых отношениях английские и русские авторы, читая друг друга, находят общие темы, подхватывают какие-то находки, развивают их, но в целом, в массе тех публикаций, которые мы видим в последнее время, они не взаимосвязаны, к сожалению. Есть принятые отсылки, принятые базовые источники, как та же биография Брайана Бойда, но очень много работ, в том числе новых, свежих работ, не учитывается в России, не изучается, не читается. Более того, очень слабо изучен Набоков англоязычный. Мало кто из исследователей читает в подлиннике Набокова и разбирается в той же "Аде" или во "Взгляни на Арлекинов!", в его последнем завершенном романе. Эти книги не вошли в ту группу вопросов и проблем изучения Набокова, в которую попали русскоязычные произведения, поскольку они были новинкой, они публиковались и были интересны в первую очередь для русскоязычного читателя. Но эти книги отбрасывают очень интересный и яркий свет на русское раннее творчество Набокова, их нужно знать, иначе не будет целостной картины, не будет понимания того, к чему он пришел, как Сирин превратился в того Набокова, которым он стал, которым он заслужил ту славу, которую он получил на западе.

Иван Толстой: Давайте поговорим о том периоде драматическом, когда Сирин превращался в Набокова. Я имею в виду самое первое время пребывания писателя в Нью-Йорке, и еще более конкретно я имею в виду книжку, которую вы подготовили, которая недавно была выпущена – "Владимир Набоков. Переписка с Михаилом Карповичем". Расскажите, пожалуйста, об этой переписке и об этих двух фигурах. Почему такие странные и непохожие люди – писатель и профессиональный историк, европеец и уже давний американец с большим, многодесятилетним опытом – почему они сошлись, что находили друг в друге? И как вы комментировали эту книгу? Какое значение она имеет для карповианы?

Андрей Бабиков: Это действительно очень любопытная тема. Я бы сказал, что в отношениях с Карповичем Набоков в этой переписке раскрылся как младший его благодарный товарищ, близкий друг, прислушивающийся к его советам, а не как литератор и соперник на литературном пространстве как, скажем, с Буниным. Здесь многие вопросы связаны с его адаптацией в Америке после переезда в мае 1940 года. Переезд был подготовлен в конце 1930-х годов. Как Набоков вливался в круг американских авторов, рецензентов, писателей? Ему приходилось начинать с рецензий, сначала свою карьеру на английском языке, хотя к тому времени уже был опубликован в Америке на английском языке его роман, но все же эти сюжеты до сих пор были мало исследованы и до конца не раскрыты. Для меня было важно показать, как постепенно Набоков находил себя в Америке, как он благодаря Карповичу, у которого на даче в Вермонте он провел два месяца, после начал становиться американским писателем, а затем и гражданином. А Карпович, историк профессиональный, администратор и редактор журналов, не писатель и не поэт, он оказался фигурой во многом связующий между европейской русской эмиграцией, между целым рядом фигур близких Набокову, в том числе он переписывался с Ходасевичем, одним из ближайших друзей Набокова в Париже, он еще в студенческие годы был дружен с Мандельштамом, Мандельштам учился в том же Тенишевском училище, что и Набоков, и Карпович всегда интересовался русской литературой, всегда с большим вниманием относился к судьбам русских писателей-эмигрантов в Европе и в Америке и в меру своих сил, а иногда сверх меры оказывал им помощь, в том числе и финансовую. И Набоков был одним из тех, кто получил эту поддержку и материальную, и советом со стороны Карповича в свои первые годы. В 1940 году, только приехав в Америку, Набоков задумал написать детективный роман по-английски, и он советовался с Карповичем, потому что для того, чтобы как-то существовать, ему нужно продавать свои книги, а в Америке пользуется большой популярностью этот жанр. Более того, он эту книгу начал писать и написал изрядно, это следует из переписки Набокова с Карповичем и с Романом Гринбергом. Причем начинал он писать эту книгу как коммерческую, но постепенно пришел к тому, что эта книга стала вырастать из замысла чисто коммерческого романа, и он даже опасался, сможет ли он эту книгу издать. Вот любопытный сюжет из разряда темных пятен – куда исчезла рукопись этого детективного романа, написанная по крайней мере на одну треть, судя по переписке? Если эта книга просто была уничтожена, то это странно, потому что в это время Набоков дорожил каждой станицей, написанной на английском языке, ему приходилось и так с утра до вечера писать и готовиться то к лекциям, то сочинять рецензии на различные английские издания. Может быть, эта рукопись не была уничтожена, может быть, она была трансформирована впоследствии в "Лолиту", в которой есть детективная струя и детективный сюжет? Может быть, этот материал был использован впоследствии, уже в середине 40-х, когда он начал писать "Лолиту". Эти письма, кроме того, показывают, какой был Набоков беззащитный и как он сталкивался с самыми неожиданными бытовыми или иными жизненными проблемами. Он писал бесхитростно Карповичу о том, что не может найти никакой службы, только в книжном магазине ему предложили упаковывать книги, и он пишет, что это единственное, что я решительно не умею делать – что-либо заворачивать. А Карпович изо всех сил пытался помочь ему получить преподавательское академическое место в различных институтах. И череда чаепитий Набокова, обедов с разными молодыми и пожилыми профессорами, и попытки найти это место описываются в деталях в этих письмах – с кем он встречался для того, чтобы опубликовать ту или иную рецензию, сколько он за нее получил, как он видит себя в этой среде, что ему близко, что нет. Причем нужно понимать, что в это время очень многие эмигранты переезжали из Европы в Америку, в том числе из окружения Набокова, и американская русская среда стала быстро меняться – тот же Роман Гринберг, тот же Марк Алданов, с которым существует очень интересная переписка, я несколько писем привожу. Алданов стал одним из организаторов первого русского журнала в Нью-Йорке, "Нового Журнала", с большим трудом создававшегося и созданного с участием в том числе и Карповича, который впоследствии стал его редактором. Эта ранняя переходная стадия, с конца 1939 года по начало 1940-х годов, когда еще и Сирин не закончился, но еще и В. Набоков английский не появился, вот этот момент открывает много интереснейших сторон. Как Набоков отказывался от своего русского прошлого. Вернее, как он представлял себя, опирающегося на русскую стопку книг, уже им написанную, как он себя представлял в американской среде американским писателем. Мог ли он оттуда взять что-то, могло ли это послужить ему подспорьем или, наоборот, это тянуло его назад, в то русское его творчество, состоявшееся уже к тому времени, причем блестящее и притягательное своими достижениями, но ему приходилось от этого отказываться. Процесс был очень сложный, он не отказывался до конца, он оставался отчасти Сириным, продолжал сочинять по-русски стихи и прозу, и публиковал по-русски, в том же "Новом Журнале" в 1942 году он опубликовал Ultima Thule - продолжение романа Solus Rex, опубликовал "Русалку" из продолжения "Дара", но он вынужден был отказаться от самого продолжения "Дара", от целого романа, он вынужден был отказаться от всего романа Solus Rex, он его так и не закончил, остались только две части этой книги. И вот здесь такого рода публикации, как переписка Набокова с Карповичем, с Алдановым, с Романом Гринбергом очень важна для того, чтобы понять все эти метаморфозы, все pro et contra, с которыми Набоков сталкивался. И увидеть его в том окружении, в тот момент времени, в том состоянии, на том распутье, на котором он находился, непосредственно из этих писем и из ежедневного общения его с друзьями и коллегами.

Иван Толстой: Скажите, когда хоть какая-то книга появится в российской самой престижной серии "Литературные памятники", и что бы это с вашей точки зрения должно было быть? Какой роман?

Андрей Бабиков: Я бы поставил на "Дар". "Дар" должен появиться в этой серии как главная русская книга Набокова, вмещающая в себя и того Сирина начинающего, и Сирина берлинского периода, и того зрелого и многоопытного автора, поскольку этот роман писался многие годы. И тут много архивного материала, и множество писем об этом, и о попытках Набокова выпустить книгу в Америке. До 50-х годов он вынашивал планы, поскольку книга не была напечатана целиком в журнале "Современные записки" из-за того, что редакторы этого журнала не пропустили четвертую главу "Жизнь Чернышевского". Я полагаю, что для "Литпамятников" "Дар" – претендент номер один, это было бы очень интересное издание, не сомневаюсь в этом.

Иван Толстой: Кто-то собирается это сделать? У вас есть конкуренты?

Андрей Бабиков: Я не собираюсь, я не знаю, собирается ли кто либо это сделать. Я не ставил перед собой такую задачу, вы меня своим вопросом несколько озадачили. Скажем, с Олегом Коростелёвым мы обсуждали будущее Набокова в "Литпамятниках", но о "Даре" речи не шло. Но, когда вы спросили, я подумал, что вероятнее всего это должен быть "Дар". Но книги серии "Литпамятники" готовятся не год и не два, это длинная история. Если прямо сейчас начать, она не выйдет в ближайшие несколько лет.

А еще важный очень том, не существующий на русском, но он должен возникнуть, и в ближайшее время хотелось бы этим заняться, – это том избранных писем Набокова, созданный по типу Selected Letters, издания подготовленного Дмитрием Набоковым. Вот этот том сейчас было бы более целесообразно выпустить. Это собрание писем, с которыми будут работать очень многие исследователи, они необходимы для того, чтобы дальше изучать и разбирать этого загадочного Набокова.

Иван Толстой: Это были бы письма, с одной стороны, литературные, с другой стороны, отражающие какие-то важнейшие биографические моменты, это такой литературно биографический том?

Андрей Бабиков: Да, это был бы очень интересный литературно-биографический том. Ведь Набоков не просто писал письма, у него в письмах и стихи, и очень любопытные зарисовки, подмеченные им детали, шарады, экспромты. Чего только нет в этих письмах! И круг корреспондентов очень широкий. Мы начинали наш разговор о том, что Набоков – одна из центральных фигур 20-го века в литературном мире. Это действительно фигура, обнимающая множество сфер, множество и писателей старшего поколения, и младшего поколения, и иностранных авторов. Вот во всем этом многообразии возникающая фигура и образ Набокова из его корреспонденции мне представляется той задачей, которая должна быть сделана наряду с новым изданием собраний сочинений Набокова. Хотя бы в 20 томах – русских произведений неопубликованных, его эссе, его неопубликованных до сих пор лекций, или частично опубликованных. Несколько лекций были опубликованы в моих переводах недавно, в публикации "Набоков в советской литературе". Это его ранние университетские лекции, написанные в Америке. Там он касается своих современников – Пастернака, Заболоцкого, Ахматовой, Катаева, Олеши и драматургов. Вот это бы издание, мне кажется, в первую очередь, вместе с двухтомником избранных писем. Это назрело давно, и это надо готовить.