Минский Мужик. Что я видел в Советской России? Из моих личных наблюдений/ пред. и прим. И. Романовой. — М.: Common place, 2018.

В 1939 году Набоков опубликовал фантастический рассказ "Посещение музея", персонаж которого внезапно попадал из Франции в Россию, но не Россию своей памяти, а всамделишную – "безнадежно рабскую и безнадежно родную".

Пятью годами ранее подобное, но совершенно реальное путешествие совершил "Минский мужик" – герой этой статьи: "Слуцк запечатлелся в моей памяти совсем иным, чем я увидел его снова через 21 год. Большое, чистое и немного возвышенное шоссе теперь сузилось и взбухло. Прежде были по сторонам каменные тротуары, теперь их нет. Их заменяют 2–3 узкие доски, тонущие в грязи".

Под псевдонимом укрывался Дионисий Маркович Горбацевич (1895–1986). Родился он в крестьянской семье на хуторе в Слуцком уезде Минской губернии. В 18 лет уехал на заработки в США, "рабочий от станка", журналист, библиотекарь, активист эмигрантских гуманитарных обществ. В СССР он приезжал трижды – в 1934, 1960 и 1966 годах, навещал родственников (зять репрессирован, мать и сестра с семьей погибли во время немецкой оккупации), жил по месяцу и больше, и всякий раз, вернувшись из СССР, публиковал путевые очерки. Первая поездка состоялась в июле-сентябре 1934 года, Горбацевич побывал в Ленинграде, Москве, Минске и на родине, с сентября он выпускал заметки в газете "Рассвет" (Нью-Йорк), изданные отдельной книгой год спустя (Чикаго; 2-е изд.: Рига, 1936).

Возможно, Горбацевич, побуждаемый советской пропагандой и экономическим кризисом, предполагал вернуться на родину. Но быстро передумал: "Я понял, что в России жить нельзя".

Идея возвращенчества в среде русских эмигрантов никогда совершенно не глохла, а порой расцветала, но отрезвление было неизбежным. Несколькими годами прежде в Париже ходило по рукам 18-(!) страничное письмо поэта Владимира Кемецкого (Свешникова, 1902–1938, репрессирован), вернувшегося в СССР: "Перестаньте ссориться между собой, ни в коем случае не возвращайтесь в Россию, отговаривайте всех, кто хочет это сделать: здесь духовно даже не кладбище, хуже" (пересказ Ю. Терапиано в письме Н. Берберовой, 09.09.1927).

Минский Мужик недвусмысленно говорил о задаче своих книг и статей: "Ложь и демагогия большевиков, с одной стороны, рабство и нищета русского трудового народа – с другой, вот что заставило меня написать эту книгу. Я болел душой, когда видел весь кошмар в СССР, и еще больше болел тогда, когда писал выпускаемую в свет книгу… Свободы и взаимной кооперации народа нельзя со свечой найти в СССР. А без свободы и народовластия не может быть социализма". Горбацевич сочувствовал идеям анархического социализма, упомянул в книге Махно, посетил в Москве и подробно описал музеи Льва Толстого и Кропоткина, угнетаемые "большевицкими самодурами и палачами". Свою публицистику Горбацевич считал антисоветской пропагандой, осуждал европейских коммунистов, противящихся по указке Москвы социальным реформам в своих странах, осуждал и недалеких своих соотечественников, выправивших советские паспорта.

Что же так потрясло и возмутило Минского Мужика?

Первое, с чем сталкивается всякий путешественник, – транспорт. В Советской стране сеть коммуникаций была крайне затруднительна для пользования. Перемещение по городу превращалось в испытание: "В трамваях невообразимая давка. Люди цепляются за что попало, чтобы только как-нибудь доехать. У москвичей даже сложилась шарада о своем трамвае:

Один правит, другой кричит,
20 избранных сидят,
30 стенки подпирают,
10 в воздухе висят".

Переполненный трамвай становился очагом социального напряжения: "Видимо, нервы у всех настолько взвинчены нестерпимыми условиями езды, что любое раздраженное замечание, словно детонатор, вызывает общий взрыв" (Викстед, Жизнь при Советах, 1928). Помимо скандалов, скученность потворствовала преступникам: "В первую же поездку у меня вытащили не только бумажник, но и ручку из нагрудного кармана, а из кармана брюк – сигареты. В трамвае была такая давка, что я бы не почувствовал, как мне отрезают штанину" (А. Кестлер, Автобиография, 1952–54).

Перемещаться из города в город было еще сложнее: "Советские чиновники и военные покупают билеты вне очереди. Частному же лицу купить билет можно только изрядно намаявшись в очереди у кассы. Стояние иногда продолжается дни и ночи в ожидании свободного места в поезде". Горбацевич описывает свои трудности и приключения, а ведь он был "интуристом" – привилегированным пассажиром. Артур Кестлер, живший в СССР в 1932 году, подробно рассказал о механизме "брони" – официальной подорожной, и о формировании советской номенклатуры на этом примере. Заметил Кестлер и "смычку" транспортной и политической систем. "Сойдя с поезда, я первым делом шел в станционный отдел ГПУ, предъявлял документы, и мне предоставляли жизненно необходимые вещи: комнату или койку, продуктовую карточку, возможность проехать дальше… Это была единственная эффективно работавшая структура в стране, это был стальной каркас пирамиды… Не террор, а само вездесущее присутствие этой организации, без которой невозможно обойтись, ибо только она одна способна что-то сделать, определяет жизнь тоталитарного полицейского государства".

Горбацевич тоже приметил агентов ГПУ на месте транспортной и гостиничной обслуги. Не укрылись от его внимания и репрессии, массовые ссылки и труд заключенных:

"По его словам, сотни падали с тачками и летели в пропасть. Раненых посылали в лазарет, убитых – складывали в заранее вырытый ров и засыпали землей. В очередях за кипятком и пищей ежедневно простаивали до трех часов. Одежды и обуви не дают. Заключенные спят на соломенных матрасах и в плохо отапливаемых бараках. Грязь, вши и болезни – неотступные спутники ссыльных. При хорошем питании задание можно было бы выполнить за 8-часовой рабочий день. Но часто приходится работать 12 часов и больше и с трудом выполнять задания.

В среднем каждого десятого крестьянина и гражданина посылают в район и Гепеу, где заседает тройка райкома, ответственная перед губкомом. Там этих граждан держат от одной до четырех недель. Берут их на допрос почти каждый день. И требуют отдать спрятанное… Обычно ставят голых по уши в бочку с холодной водой и ставят к стенке, где расстреливают из холостых".

В разговорах Горбацевич часто слышит о близости и желании войны: "Мы перережем всех насильников и возьмем свою судьбу в свои руки, – обязательно будет перемена".

Горбацевич пытливо вглядывается в жизнь города и деревни, анализирует экономику и социологию. Он сразу же понимает, что равенство советских граждан – это миф. Заработки, статус и условия жизни комиссаров, чекистов, офицеров, "спецов" и комсомольского актива на порядок выше, чем у простых рабочих и персонала. "На каждого пятого гражданина имеется красноармеец, как в Америке на каждого пятого жителя – автомобиль". Наглые партийцы с женами или содержанками соседствуют со старухами в рваных старых платьях и дырявых туфлях – смотрительницами Русского музея.

В новых пятиэтажках живут новые привилегированные: комнаты там стоят от 80 до 150 рублей в месяц, и большинству рабочих с заработком в 90 рублей они не по карману. Их уделом были "коммуналки" и бараки: "Вид их был ужасен; еще издали вам перехватывает дух запах чеснока, лука, застарелого табачного дыма, белья и всяческих зловонных испарений" (Диллон, Россия сегодня и вчера, 1930). Оказалось, что в стране, якобы упразднившей эксплуатацию человека человеком, часто используют домашнюю прислугу. Посещение фабрики-кухни, этого зримого предвестника коммунистической Утопии, превращается в иллюстрацию деления советских людей на разные сорта: "К услугам спецов – щи, борщ, котлеты и другие вкусные блюда. На небольшой платформе пять музыкантов непрерывно веселят обедающих и возбуждают аппетит… Молодые девушки вынимают мясо из суповых котлов, режут на порции и кладут на подносы. Другие месят тесто и приготовляют разные булочки и печенья. Налево рубят сырое мясо, и куски бросают в котлы. В другом месте тоже приготовляют тесто – машинами, ими же режут и пекут разносортные бисквиты, как в Нью-Йорке на бисквитной фабрике… Спускаемся вниз. Но тут уже совсем другая публика: женщины с детьми и рабочие разных возрастов. Вот сидит женщина, бедно одетая, держит на коленях двух малышей и кормит их супом с черным, как сажа, хлебом из большой миски, от которого не отдает никаким запахом и в котором не видно никаких жиров. Другие едят такую же бурду. Ни котлет, ни телятины, ни свинины, ни вкусных пирожков и мороженого здесь не видно ни у кого".

Об этой новой – "изощренной" – эксплуатации несколько позже написал Андре Жид в "Возвращении из СССР": Пролетариат не пользуется плодами своего труда, их получают привилегированные, те, кто "на хорошем счету", приспособленцы, – в виде десятикратно превосходящих зарплат".

Та же плачевная ситуация и в деревне, где государство стало хозяином земли и инвентаря, задавило крестьян непомерными налогами и конфискациями: "Грязные, постаревшие деревни, бедные и гнилые заборы и ворота, бледные, тощие дети, играющие в запустевших дворах".

В 1934 году Горбацевич застал недавнюю память об ужасном голоде на соседней Украине: "Для умерших рыли общие, "коммунистические" рвы, рыли те, кто на другой или третий день сами ложились в соседние ямы". А вот Кестлер попал в 1932 году в самый эпицентр голода – Харьков, и вспоминал, как "женщины поднимали к окнам купе детей – жалких, страшных, руки и ноги как палочки, животы раздуты, большие, неживые головы на тонких шеях".

Горбацевич не сомневался в ответственных за голод: "Власть большевиков забирает весь хлеб у крестьян и заставляет их голодать и умирать. Эта власть не умеет давать. Она знает только брать".

Минский Мужик был уверен в порочности "социалистической" экономики СССР, где господствовала зашоренная бюрократия и полная занятость. Принудительная трехпольная система губила часть урожаев; во избежание безработицы специально поставленные люди выдавали бумагу посетителям общественных уборных (правда, иначе жители "страны изобилия" ее бы тут же украли!).

Горбацевич метафорически уподобляет советское государство ловкому пауку, всюду распустившему свои сети. На страницах книги часто появляются звери, птицы и насекомые, что делает ее невольной и отдаленной предшественницей "Скотского хозяйства". Свобода если кому в Советской России и предоставлена, так это крысам и мышам; а лошадь гораздо ценнее человека: "К высшей мере наказания могут приговорить в том случае, если лошадь подохла от разрыва сердца на пашне или побоев в дороге" (советский опыт отнюдь не всегда плох!).

О посильном вкладе животного мира в строительство коммунизма писал и Э. Э. Каммингз, побывавший в Цирке Дурова в 1931 году:

– ​ торжественный финал; животный оркестр, сиречь:

– ​ белый осел… Белая Россия

– ​ черный осел… фашистская Италия

– ​ одряхлевший морж, минус зубы, но в шляпе… Пилсудский

– ​ серый О как таинственно радостный слон, который кое-как руководит ансамблем, изображая ВЕСЬ ЕВРОПЕЙСКИЙ КАПИТАЛИЗМ

– ​ и когда этого неизменно резвого персонажа вынуждают шагать на трех ногах, К слышит прямо сзади трубящий неголос: Капитализм хромает!

Впрочем, о взаимоотношениях Советской власти и фауны когда-нибудь в другой раз; следует вернуться к отношениям власти и общества. Минский Мужик верно предсказал освобождение народа от "ига большевизма"; впереди – исполнение второй половины его прогноза: "Русский народ станет самым свободным народом в мире".