- В связи с последними политическими событиями в России многим вспоминаются 70-е годы – так называемое время застоя.
- В 70-е годы именно застой, жесточайшая цензура и социальное давление парадоксальным образом породили расцвет андеграундной культуры.
- Сейчас эксперты не отмечают никакого качественного скачка в развитии культуры и искусства.
- Главным "цензором" для культуры в сегодняшних российских условиях является не государство, а рынок.
- В последние годы в связи с политической ситуацией в России у творческих людей повышается внутреннее чувство опасности, включается самоцензура.
Сергей Медведев: В России на экраны вышел фильм Алексея Германа – младшего "Довлатов". 18 марта 2018 года в стране в результате выборов на пост президента был переназначен Владимир Путин. Что общего между этими двумя событиями? А между тем общее есть. Эти два медийных спектакля возвращают нас в одно и то же время или, скорее, в одно и то же безвременье – в 1970-й. Подробности в сюжете нашего корреспондента Антона Смирнова.
Антон Смирнов: Художественный фильм Алексея Германа – младшего "Довлатов" повествует о нескольких днях из жизни писателя. Действие фильма разворачивается среди ленинградской богемы. Тут все: отъезд Бродского, стихи, ремесло журналиста, квартирные выставки. Несмотря на прессинг властей и вездесущих информаторов, художественная жизнь страны цвела. Как трава сквозь асфальт, прорастали новые формы и языки. Люди жили, творили и любили, как и сейчас. Невольно хочется сличить 70-е с 10-ми годами нашего столетия. Все кажется таким похожим, но почему-то не происходит взрыва, скачка в культурной жизни. Может, оттого, что теперь главный цензор – не власть, а рынок.
Сергей Медведев: Можно ли сравнить застой 1970-х с застоем 2010-х? Кто такие вообще "семидесятники"? Какое влияние это поколение оказало на современную культуру? Об этом говорим с нашими сегодняшними гостями: кино– и телекритиком Юрием Богомоловым и литературоведом, профессором факультета журналистики МГУ Владимиром Новиковым.
Юрий, кино передает атмосферу эпохи?
Юрий Богомолов: Да, это, видимо, главная задумка режиссера – дать не столько самого Довлатова с его внутренним миром, лабораторией, кухней, а именно уловить время, дать какую-то его концентрацию. И в этом смысле Алексей Герман – младший идет по стопам отца, который тоже более всего ценил возможность сконцентрировать время и дать почувствовать его. В этом отношении показателен его фильм "Мой друг Иван Лапшин".
Сергей Медведев: У отца эта тягучая атмосфера всегда разражается каким-то катарсисом, очищением. А вот у сына, мне кажется, эта тягучая атмосфера ни к чему не ведет.
Юрий Богомолов: Очень многое зависит от самого времени. Старший Герман брал 30-е годы, мифологическое время. Мне кажется, фильм не про Довлатова, а именно по поводу времени. А что касается самого Довлатова в фильме, то он здесь – такая топ-модель, так же как и Бродский. Когда топ-модели выходят на подиум, мы же, прежде всего, ценим то, что на них надето, как они выглядят.
Сергей Медведев: Не случайно в Берлине приз получил художник и художник по костюмам фильма.
Юрий Богомолов: Вот именно! Время – это ведь самая нематериальная материя: она прозрачна, ее не уловишь. А как уловить, почувствовать? Примерно так же, как в известном рассказе Герберта Уэллса "Человек-невидимка" – надо одеть это время.
Владимир Новиков: Несмотря на то что создатель фильма – молодой человек, атмосфера передана довольно точно. Мне не доводилось общаться с Сергеем Довлатовым, но очень много общих знакомых. И я просто почувствовал именно эту ленинградскую атмосферу идеологического контроля, доходящего до идиотизма. Ведь преследовались не только политические вольнодумцы, в конце концов, у Бродского не политическая доминанта, и Довлатов не был упертым антисоветчиком, но вот те, кто его знал… Скажем, Виктор Соснора, весь "криминал" которого состоял в чрезвычайной сложности стихов, – своего рода эстетический диссидент. Валерий Попов, написавший очень спорную, но интересную книгу о Довлатове в малой серии ЖЗЛ, вообще был жизнерадостным гедонистом с эротическим уклоном. Его книги назывались "Нормальный ход", "Жизнь удалась". Тем не менее и это всячески зажималось и притеснялось.
Сергей Медведев: А сам Довлатов? Не кажется ли вам, что герой какой-то малахольный? Я не вижу довлатовской энергетики текстов, его слова.
Довлатову удалось то, что у многих вызывает зависть: он стал читаемым писателем, не поступившись собой
Владимир Новиков: Да, он, конечно, был более масштабным, более сложным человеком. Он хотел большего, чем стать членом Союза писателей СССР. Он выстраивал такую стратегию, чтобы не только преодолеть цензурный барьер, но и прорваться к демократическому читателю, что ему блестяще удалось (и не только к русскому, но и к мировому). Он же печатался в Нью-Йорке. Ему удалось то, что вызывает сейчас зависть и у его ровесников, и у писателей следующих поколений. Он стал читаемым писателем, не поступившись собой.
Сергей Медведев: Оставшись в какой-то степени элитарным, он стал массовым.
Владимир Новиков: Его приняли нормальные люди. Дело в том, что советские писатели были своего рода младшей номенклатурой. В литературу рвались для того, чтобы возвыситься над простыми людьми, приходить в ЦДЛ, получать продовольственные заказы, ездить в Коктебель и так далее. А Довлатова влекло к низам, где он найдет своего читателя. В "Заповеднике", описывая алкаша, он говорит: "Да я и сам такой". Вот в этом колоссальный секрет его успеха.
Юрий Богомолов: А я думаю, что все-таки реальная драма Довлатова того времени – это то, что он сам себя чувствовал как бы человеком-невидимкой в этой стране.
Сергей Медведев: Это проблема лишнего, неприкаянного героя. В конце концов, тот же Веничка из поэмы "Москва – Петушки" – это классический лишний человек, который отливает свою ненужность в формы поэтического алкоголизма. Или герои Вампилова...
Если посмотреть на телевизионное, кинематографическое осмысление той эпохи, то выходили фильмы про Бродского ("Бродский не поэт"), Довлатова ("Комедия строгого режима", "Конец прекрасной эпохи"), Высоцкого ("Спасибо, что живой"). Публицист Андрей Архангельский как-то заметил, что если посмотреть все фильмы вместе, то они приглаживают всех этих бунтарей, иконы альтернативной советской культуры. Они говорят: "Вот смотрите – нормально люди жили, Высоцкий безбедно жил, и печатались, и были счастливы. В общем, у нас была нормальная эпоха". Есть ли такой элемент нормализации этих людей?
Юрий Богомолов: Наверное, есть. Конечно, все эти фильмы идут по поверхности. Но вы еще не назвали сериал по книге Аксенова "Таинственная страсть" или "Оптимисты" – про молодых дипломатов.
Сергей Медведев: "Оттепель" – сюда же, к этому жанру. Мне кажется, что вот этот дискурс какой-то такой нормализации, растворения этого советского мира говорит: "Смотрите: нормально жили наши родители!"
Владимир Новиков: На это есть запрос. Сейчас прошла годовщина Высоцкого. Я как автор книги в серии ЖЗЛ о нем был очень востребован в прессе, давал интервью. Звонят радиослушатели и доказывают мне, что Высоцкий жил нормально, у него был "Мерседес" (а кто купил ему этот "Мерседес", они, естественно, не знают), он неплохо снимался в кино. Но ему приходилось биться за роль Жеглова, чтобы, наконец, его рассмотрели крупным планом. Если сравнить это с нормальной карьерой какого-нибудь Роберта де Ниро, то это сплошные неудачи и запреты.
Наши современники не понимают: а чего же ему так важно было печататься? Сейчас печатное слово проигрывает мультимедийным средствам, а он был литературоцентрик, для него признание в качестве поэта было вопросом жизни и смерти. И это, к сожалению, сглаживается. В фильме "Спасибо, что живой", мне кажется, передан внутренний драматизм, самосожжение, и вот эта среднеазиатская идеологическая атмосфера поневоле становится метафорой всего советского.
Любопытно сравнить "шестидесятников" и "семидесятников". "Семидесятники" – это мы: те, кто сформировались в 70-е годы, а сейчас один за другим отметили свои 70-летние юбилеи. Мы жили в более вегетарианские времена. Отрицание режима было для нас аксиомой, но мы этим не гордились, не отличались. Это был наш бэкграунд.
А дальше выстраивалось что-то философское. В конце 60-х годов в нашу жизнь вошел Камю в двух ипостасях: французский коньяк, который можно с ресторанной наценкой купить в Москве, и однотомник Камю в издательстве "Прогресс" 1969 года, который можно было купить на "черном" рынке за 15 рублей (они стоили примерно одинаково). Тогда интеллигентного человека опознавали по тому, мог ли он без запинки произнести слово "экзистенциализм". Мы все были стихийными экзистенциалистами.
Еще две важные книги – "Игра в бисер" Германа Гессе, то есть "не для житейского волненья,//Не для корысти, не для битв" мы занимаемся игрой в бисер, а не мелкой политической суетой. Ну, и, наконец, "Сто лет одиночества" Гарсиа Маркеса, где такая глобальная картина, на фоне которой Россия – как бы частный случай мирового процесса.
Сергей Медведев: Но это все формы эскапизма – уход в "игру в бисер" или в магический реализм Маркеса?
Юрий Богомолов: Есть такое. В кинематографе до определенной поры была довольно жесткая цензура. Вспомним такую классику советского кино, как "Берегись автомобиля". Я как раз был стажером на студии "Мосфильм" в объединении Ивана Пырьева, где Рязанов пытался пробить этот сценарий для постановки, но наткнулся на жесткую стену. Он только через несколько лет сумел, уговорив Смоктуновского, сделать эту картину, которая не такая уж и антисоветская, она просто немного расширяет горизонт.
Сергей Медведев: Там же очень сильная шекспировская тема, а Шекспир тоже был одной из форм иносказания. В любом случае это все какие-то формы ухода. Очень интересная метафора у Довлатова – "Заповедник". Ведь это же про Бродского: Бродский хотел ехать смотрителем в Михайловское, в заповедник.
Есть компромисс – это своего рода тактика. А есть еще конформизм – и это уже стратегия
Юрий Богомолов: Ну, да! Все искали какие-то норы. И эта традиция – выискивание монастырей и нор, в которых можно укрыться, – идет от 30-х годов. Тогда Пришвин нырнул в нору под названием "любовь к природе", а знаменитые ленинградские писатели сосредоточились в детских журналах и в "Детгизе" под патронажем Маршака.
Сергей Медведев: Довлатовская "зона" – тоже форма эскапизма в такое пространство, где не надо думать. Он не раз об этом пишет.
Владимир Новиков: Очень важно не идеализировать наши родные 70-е годы. У людей есть склонность идеализировать время своей молодости. Есть даже анекдоты по этому поводу: "Лучше всего жилось при Хрущеве, потому что у меня была очень хорошая девушка". А ведь 70-е годы – это и конфликт Аксенова с цензурой, и его фактическая эмиграция, и история альманаха "Метрополь", и Георгий Владимов, и Владимир Войнович…
Может быть, мы были моложе, у нас еще была большая вера в будущее... Наверное, среди нас не было никого, кто провозгласил бы тост в честь Леонида Ильича Брежнева. Это было настолько бесспорно! Всем казалось, что это все обвалится в скором времени, и мы еще до этого доживем…
Сергей Медведев: Было ощущение неизбежности обвала или все-таки ощущение "бетонности" брежневского застоя?
Юрий Богомолов: У меня было ощущение, что жить в этом режиме нам придется вечно. Главный редактор Евгений Сурков уговаривал меня вступить в партию, чтобы я мог занять в журнале пост заведующего отделом истории и теории кино, он говорил: "Юрий Александрович, вы же понимаете, мы в одной лодке, с нее никуда нельзя спрыгнуть". Есть компромисс – это своего рода тактика. А есть еще конформизм – и это уже стратегия.
Сергей Медведев: Довлатов был человеком компромисса, но не конформизма?
Владимир Новиков: Он так блестяще проблематизировал саму проблему компромисса! Я как профессор медийного факультета считаю, что два главных произведения – это стихотворение Цветаевой "Читатели газет" и "Компромисс" Довлатова, их обязательно должны прочесть будущие журналисты. Он показал, что в каждом человеке есть предпосылки к конформизму, но если он осознанно не идет на компромисс, то может устоять.
Даже у Солженицына была не только стратегия, но и тактика: он думал о том, по какому общественному вопросу ему нужно возвысить голос, а по какому – нет.
Сергей Медведев: У него еще было чувство миссии, выживания, он должен был сохранить себя как пророк для того, чтобы сказать ту благую весть для русской культуры, которую он в себе чувствовал.
Юрий Богомолов: У него еще была идея – "бодался теленок с дубом". Но теленок, бодаясь с дубом, рискует сам стать дубом. И в основе пьесы Шварца "Дракон" лежит известная азиатская легенда о драконе: Ланселот, победив дракона, становится драконом. Но сегодняшнее время показывает, что эта пьеса Шварца переосмыслена реальностью. Сегодня – не "убить дракона", а "воспитать в себе дракона". Раньше казалось, что Ланселот убивает дракона, и каждый человек должен убить в себе дракона, а сегодня лелеют дракона.
Сергей Медведев: Это уже к вопросу о постмодернистском времени, о распаде общества.
Юрий Богомолов: Именно об этом и свидетельствуют последние выборы.
Сергей Медведев: Слово Игорю Гулину, писателю, критику, обозревателю журнала "Коммерсантъ Weekend".
Игорь Гулин: Я не думаю, что стоит сравнивать нашу ситуацию с брежневской. Застой (с конца 60-х по начало 80-х) был одним из самых насыщенных и интересных с этой точки зрения периодов в ХХ веке. Это было время невероятного напряжения и духовных, и интеллектуальных сил. Существовала проблематичность социальной реализации, была чудовищная политическая стагнация, давление, запреты, цензура, но все эти неприятные вещи очень усиливали напряжение именно этих сил внутри людей. Именно культура во многом становилась местом утопии, которым больше не могло быть государство. Это породило и подпольную поэзию, и подпольное искусство, и советское кино того времени, и расцвет гуманитарных наук. И диссидентское движение существовало не только как реакция на это давление, но и потому, что оно было возможно, потому, что в людях того времени была такая сила.
Сейчас власть сильно влияет на культуру, но совершенно не меняет общие координаты ее существования
Cейчас нет абсолютно ничего похожего. Конечно, власть сильно влияет на культуру, но совершенно не меняет общие координаты ее существования. Она может сильно сузить пространство, что-то там закрыть, кого-то посадить, но при этом культура, в принципе, остается в каком-то рыночном смысле абсолютно свободной: можно писать, публиковать, выставлять более-менее что угодно.
Сергей Медведев: А насколько вообще политическое, социальное давление, густая атмосфера эпохи может способствовать творческому расцвету? Я, например, всегда задаюсь этим в связи с музыкой Шостаковича. То, что он жил под таким прессом, создало его музыку? Или, если бы он жил в свободной стране, как Стравинский, он писал бы совершенно другую музыку?
Владимир Новиков: Об этом спорили Каверин с Шкловским. Шкловский говорил, что надо использовать давление времени, но, по мысли Каверина, в романе "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове", это время раздавило героя Некрылова, то есть это вопрос о степени давления. Желать трудностей культуре, наверное, все-таки не стоит.
Юрий Богомолов: Я все время думаю о Тарковском. Ведь он, помимо своих фильмов, оставил знаменитую книгу "Мартиролог", и это довольно страшная книга. Вроде бы, опять же, можно сказать, что у него все было более-менее благополучно: его даже выпускали за границу, он что-то делал, а все равно не хватало воздуха…
Радзинский в одной из своих телевизионных программ рассказал про спектакль о том, как арестовали людей, оградили колючей проволокой, и они ходят по кругу внутри этой колючей проволоки: ходят год, два, десять. Наконец, эту колючую проволоку снимают, а они продолжают ходить по кругу. В некотором смысле что-то подобное произошло и в нашей жизни. Не то чтобы с нас сняли колючую проволоку – ее загримировали, декорировали, и все равно у многих повысился градус внутренней цензуры, самоцензуры.
Сергей Медведев: У Довлатова в "Зоне" говорится, что зэки и охранники – это две стороны одной медали. Выходя из зоны, люди селятся тут же, за колючей проволокой. Они психологически не могут уехать на свободу.
Владимир Новиков: Я стараюсь с чеховским историческим оптимизмом смотреть на молодое поколение. Оно совсем другое: выросло поколение, свободно читающее и говорящее по-английски, живущее уже в мире, а не только здесь, причастное к мировой культуре. Изменились сами информационные технологии. Наше общество – очень дифференцированное как, кстати, дифференцирован и каждый человек. Человек не всем своим существом голосует на выборах, а только какой-то одной частью тела. Прогресс неизбежен.
Казалось бы, не было особенных экономических предпосылок для перестройки: она была парадоксальна. Может быть, нас тоже ждет какой-то парадоксальный поворот, когда духовное начало, культура вдруг предъявят свои права и что-то поменяют.
Сергей Медведев: Юрий, насколько можно сравнивать атмосферу 70-х и нынешнюю – 10-х, скажем, после этих выборов? Сейчас, после 18 марта, разговаривая с людьми, читая Фейсбук, я вижу ощущение очень сильного пессимизма, безвыходности, "Путин-2042" и так далее.
Юрий Богомолов: У меня сегодняшнее настроение очень рифмуется с тем, что я испытал в августе 1968 года, когда наши танки пошли на Прагу, – было ужасное отчаяние.
Сергей Медведев: Отчаяние от самого акта агрессии или от реакции населения?
Юрий Богомолов: И то, и другое. И еще от того, что у меня в семье произошел серьезный раскол с отцом на этой почве. Но, поскольку я тогда был молод, это, в конце концов, легко преодолелось, пошло какое-то другое настроение.
Владимир Новиков: А у нас в 70-е годы, пожалуй, не было иллюзий. Кстати, Высоцкий – тоже "семидесятник", он не мечтал о "социализме с человеческим лицом". Мы были настроены скептически. Но Россия – страна парадоксальная. "Долго будет родина больна", как сказал поэт. Это неизбежно. Но вдруг когда-то наступит выздоровление?
Юрий Богомолов: "Жаль только, жить в эту пору прекрасную…"
Сергей Медведев: Но этические дилеммы примерно те же самые: внутренняя и внешняя эмиграция, компромисс и протест. Или все-таки сейчас у человека мыслящего и образованного больше репертуар возможностей?
Юрий Богомолов: Сегодня время в каком-то смысле подлее – как говорил Достоевский, "с подлецой". Подлеца состоит в таком тотальном лицемерии, которого не знал человек, живя в Советском Союзе. Там все было жестко определено, была двойная мораль, но была проблема репутации и внутреннего достоинства. Вспоминаем Шостаковича: он подписывал все письма, ему было наплевать на свою репутацию, но душа его оставалась верной его внутреннему вдохновению, его музыке. Теперь в нашей стране существуют две институции – это "лучшие люди города", как сказано у Шварца, и первые ученики и бюджетники. Такова сегодня вертикаль.
Сергей Медведев: Да, это извечное российское сословное распределение – тягловое население, и сейчас оно снова очень сильно сработало.
Владимир Новиков: Меня очень беспокоит атмосфера цинизма. Вот прошло 100-летие революции, и все-таки не хватало серьезной рефлексии. Не надо было нашу столетнюю историю и отношение к Ленину сводить к фигуре ряженого около Исторического музея. Все-таки обществу надо было высказаться определеннее, разобраться во всем этом. Но цинизм бесперспективен, он всегда исторически ограничен. И я думаю, что за нами все-таки вырастут здоровые силы.
Сергей Медведев: Здесь остается только надежда на объективный ход мировой истории, на этого гегелевского крота, который что-то роет где-то там, в глубине.
Владимир Новиков: И потом, мы сейчас менее изолированы от мира, в большей степени являемся частью мира.
Сергей Медведев: Люди бросают учить язык, не получают загранпаспорта, меньше иностранцев едет. Недавно в "Republic" был хороший анализ того, как Россия за последние два-три года самоизолируется: к сожалению, эти тенденции тоже есть.
В общем, я думаю, что в этой программе нам нужно поставить многоточие, – это, кстати, излюбленная довлатовская пунктуация.
Но стоит вспомнить и другого героя 60-х и 70-х, знаменитого диссидента Андрея Амальрика, который так сформулировал кредо жизни под свинцовым советским режимом: "Быть свободным человеком в несвободной стране". Мне кажется, что через все десятилетия это остается тем моральным императивом, который движет наше существование.
