Защита закона как инакомыслие

Иван Толстой: Логический драматургический вопрос: почему защитники, которые не были диссидентами, не были инакомыслящими, тем не менее попадают в наш цикл? Ваша точка зрения?

Андрей Гаврилов: Именно потому, что они были инакомыслящими. Была линия партии, головная линия внутренней политики, которую пытались вбить во всех, и вдруг нашлись люди, которые вроде бы были внутри системы, были винтиками системы, но которые в какой-то момент осознали, что для того, чтобы работать как честные по отношению к самим себе люди, они вольно или невольно должны сделать шаг в сторону из системы и проявить инакоотношение к тому, что происходит, инакомыслие. Для меня адвокаты, которые встали на сторону диссидентов, не потому, что они разделили их политические взгляды, а потому, что они просто защищали людей, которые по закону должны были быть защищены, для меня эти люди – одно из самых ярких проявлений инакомыслия.

Иван Толстой: Возражений не будет: защитники защищали попранное право. В 1984 году в США одна из героинь нашей сегодняшней программы – Дина Исааковна Каминская – выпустила свою мемуарную книгу "Записки адвоката". И она открывалась главой "Почему я решила стать адвокатом".

Дина Каминская: "Огромное старинное здание. Высокие сводчатые потолки. Такие высокие, что кажется, они уходят в небо. На стенах большие портреты, как в Большом зале Консерватории. Люди на них в черных мантиях и белых париках. Их лица полны внутреннего достоинства и внутренней силы. И вокруг меня – тоже люди в таких же черных мантиях и белых париках.

И мне не смешно, что сейчас – в XX веке – так запросто ходят в завитых париках и что на женщинах не пестрые платья с короткими рукавами и декольте, а черная мантия и белая манишка. Мне не кажется это несовременным и смешным, как не может казаться несовременным или смешным религиозный обряд. Ведь я в храме. И одежда эта – символ извечной важности великого дела, которое они вершат.

Так я ощутила Лондонский суд – английский храм правосудия.

Я шла впервые в моей жизни в суд не работать, а только смотреть и слушать.

Ошеломляюще точно, ровно в два часа, как и было назначено, распорядитель объявил открытым судебное заседание. Судья занял место на высоком помосте. Один, возвышающийся над всеми. И процесс начался.

Я слушала судебный процесс, который велся по чужим для меня законам, по чужим для меня правилам, на чужом для меня языке. И – удивительно – но я все понимала. Понимала, потому что происходила моя профессиональная, знакомая мне годами работа. Исследовались документы технической экспертизы. Как спокойно шел судебный процесс! Как вдумчиво проверял судья все те документы, которые были разложены перед ним на судебном столе. Как спокойно слушал он многочисленные вопросы адвоката, как нетороплив и внимателен был он. И я вспоминала и сопоставляла. Между тем в английском суде продолжалось слушание дела. Я слушала вопросы, которые задавал прекрасный адвокат Макдональд. И я мучительно ему завидовала. Завидовала тому, что он, а не я, стоит в этом суде, что на нем, а не на мне, эта черная мантия, что он, а не я, задает эти вопросы. Потому что и мы, советские адвокаты, умеем тоже это делать. И мы это делали в советских судах. И мы выступали по очень сложным делам. Я вспоминала часы и дни, которые я проводила в темных и грязных комнатах, отведенных в лучших судах Москвы для работы адвокатов. Вспоминала так называемую 13-ю адвокатскую комнату в Верховном суде республики, где нет окна, где нет вентиляции, где дышать буквально нечем и где адвокаты знакомятся с самыми сложными делами, которые вообще есть в Российской Федерации. Я вспоминала недели, которые я проводила, примостившись на подоконнике в коридоре Народного суда, где я выписывала для себя необходимые мне материалы по сложнейшим судебным делам. Я уже сказала, что, слушая это дело, я все время испытывала чувство зависти тому, что выступаю не я. Наверное, не только потому, что мне нравилась вся обстановка суда и это здание, такое великолепное, где все дышит уважением к правосудию. И не потому, что сама одежда адвоката казалась мне свидетельством его высокой престижности. Я им очень завидовала потому, что я очень люблю адвокатскую работу. Я всю жизнь была адвокатом…

Иван Толстой: Вот это и есть тот этический профессиональный камертон, который задавал смысл всей деятельности защитников, выступавших на стороне гонимых, на стороне подсудимых. А какое из имен защитников, адвокатов для вас прозвучало первым?

Андрей Гаврилов: У меня очень странно менялось отношение к этим людям. Дело в том, что к тому моменту, как я начал понимать, что в стране происходит не только то, что говорят по радио и про что пишут в газетах "Известия", "Правда", "Комсомольская правда, к этому моменту у меня было прочитано довольно много абсолютно легальной литературы. Грубо говоря, "Том Сойер" или "Гекльберри Финн" – настольная книга. Я подвожу к тому, что я знал о профессии адвоката, о профессии человека, который в суде во время судебного процесса, хочет он или не хочет, нравится ему это или не нравится, но должен представлять интересы подсудимых, потому что это и есть юстиция – справедливость (одно и то же слово на латыни, если я не ошибаюсь). И потом, когда спустя несколько лет я стал знакомиться с самиздатом, сначала с самиздатом, который читали "вражеские голоса", а потом, когда уже ко мне стал приходить бумажный самиздат, я начал читать речи адвокатов, и в первые месяцы, в первые год-полтора для меня в этом не было ничего неожиданного, ничего такого, что могло бы особенно привлечь мое внимание. Да, адвокат отстаивает точку зрения подсудимого, как это я читал в сотнях книг, переведенных с английского, французского, немецкого, про 19-й век и так далее. Прошло какое-то время, прежде чем меня осенило, меня просто обожгло, что то, что я читаю, происходит не в 19-м веке в Америке, предположим, а в середине 20-го века у меня в СССР, и то, что я читаю, то, что говорят адвокаты, эти слова в большинстве своем, кроме чисто юридических вещей, может спокойно говорить тот, кого они защищают. Это практически речи подсудимых: речи о чести, речи о достоинстве, речи о том, что нужно выполнять собственные законы, речи о том, что нельзя судить и, тем более, осуждать невиновных. Я, наверное, не прав – судить можно кого угодно, нужно доказывать виновность. И вот люди выполняли свой долг в этой системе, с которой я, благодаря самиздату и тамиздату (к счастью, не на личном опыте) начал знакомиться все ближе и ближе. Для меня вдруг, хотя я все это читал раньше, это стало абсолютным открытием. Имена Каминской, Золотухина, Каллистратовой я как будто открывал по новой. Я помню, что возвращался к старому самиздату, а я тайком от мамы очень много вещей хранил в ящике письменного стола под тетрадками и книжками (не знаю почему, но не мог с ними расстаться), я начал их снова читать, и как будто предо мной открылся другой мир, мир людей, которые не боятся говорить свою точку зрения, не боятся отстаивать закон. Казалось бы, я только что читал речи, документы, письма подсудимых, но почему-то я сразу понял, что это люди, которые борются с системой, люди, которые борются за право человека. А вот то, что об этом же может говорить представитель системы и языком самой системы, и я-то вижу, что он побеждает систему ее же методами, а потом, несмотря на это, его отодвигают в сторону и бесправие торжествует, вот это для меня стало фантастическим открытием, которое я могу сравнить, наверное, только с ощущением от первых листочков самиздата, что мне попадали в руки. Потом прошло какое-то время, я стал взрослее, стал к этому относиться как к должному, так же как я отношусь как к должному к тому, что люди отстаивают свою точку зрения, что люди выступают на стороне гонимых, уже как-то это прошло, а вот эта вторая стадия, я ее помню до сих пор, помню кожей, как я бросался к этим выцветшим листочкам, давно спрятанным, и перечитывал, перечитывал, перечитывал. У меня даже мелькала идея, и то, что это не осуществилось, – это повод для легкой грусти, но именно благодаря этим листочкам самиздата с записью речей адвокатов у меня мелькала идея: а что, если пойти на юридический, а что, если тоже стать адвокатом? Я понимаю, это было как "а почему тоже не стать летчиком, как Чкалов?", на таком же уровне, и, тем не менее, эта идея у меня была, и зародили эту идею у меня именно защитники правозащитников.

Иван Толстой: Я вас несколько помладше, Андрей, для меня это все началось в 1973–74 году, то есть в мои 15–16, когда начинаешь интересоваться такой странной вещью, не романами, не стихами, не поэзией Бродского, не прозой Набокова, а правозащитными делами. Это все-таки очень специфично, очень политично было. Но я был читатель газет, меня интересовало общественное мнение, политика, правда, кривда. И меня поражал парадокс: защитники, защищая правозащитников, работали как бы на одной стороне баррикад: и те, и другие выступали на стороне права, попранного права. Ведь диссиденты не собирались никого ни взрывать, ни устраивать какие-то массовые демонстрации с нарушением общественного порядка, в чем их непременно осуждали. Диссиденты точно так же боролись за отстаивание общественных интересов в рамках права, в рамках закона, в рамках соблюдения всех социальных и политических норм. Они действовали так, как должны действовать юристы. Известен лозунг диссидентский – "Соблюдайте свою Конституцию!". Они призывали власти соблюдать не только Конституцию, но и Уголовный кодекс, и Трудовой кодекс, и Гражданский. Посмотрите, какая сложная ситуация возникала для советского адвоката, а они все были советскими адвокатами – и Каминская, и Золотухин, и Каллистратова. Вот кусочек из воспоминаний Владимира Буковского "И возвращается ветер":

​"Я – гражданин этой страны и действовал в рамках ее Конституции. Да, я организатор и активный участник демонстраций. Это мое конституционное право, и я им воспользовался. Я приглашал знакомых принять участие в демонстрации, делал лозунги, принес их на площадь и один лозунг держал. Кого именно приглашал, с кем делал лозунги, и кто был на площади говорить отказываюсь, так как к моему обвинению это отношения не имеет. Я отвечаю только за свои действия. Перед выходом на площадь я инструктировал своих знакомых. Я прочел текст статьи 190-3 вслух и предупредил всех собравшихся, чтобы не нарушали общественный порядок, повиновались требованиям властей, не сопротивлялись, не нарушали работу транспорта и учреждений. Во время демонстрации никто из нас этих требований не нарушил. А вот те, кто нас задерживал и срывал лозунги, действительно, грубо нарушили общественный порядок. Я требую их отыскать и привлечь к уголовной ответственности. И я писал сотни жалоб во все концы, требуя, как добрый гражданин, немедленно наказать нарушителей порядка".

И вот эту позицию должны были защищать адвокаты. Это позиция совершенно взрывная, она бросает перчатку советскому суду, где такая точка зрения неприемлема. Это какое-то насекомое посмело заявить о своих правах! Марш под микроскоп! Мы тебя можем только препарировать, ты есть предмет нашего исследования и нашего гонения, что хотим, то и сделаем. И вот адвокат, защитник выступает на стороне человека именно с такой позицией. Сложнейшая, парадоксальная ситуация для советского чиновника, пусть и такого специфического, как адвокат, не правда ли, Андрей?

Андрей Гаврилов: Да, я и хочу напомнить фразу самой Каллистратовой, которая писала в свое время: "Роль адвоката в уголовных, а тем паче – в политических процессах, была сведена к чистой фикции. Это сказывалось не только в годы сталинского террора, но и позднее". То есть адвокаты понимали, выступая на стороне гонимых, как к ним будут относиться в суде, как к ним будет относиться прокурор, как к ним будет относиться судья. Они это все понимали и тем не менее продолжали свою работу. Я хочу добавить, чтобы не сложилось впечатление, что всего лишь три адвоката защищали инакомыслящих, защищали диссидентов, защищали участников, как теперь говорят, несанкционированных митингов, что, конечно, кроме Дины Каминской, Бориса Золотухина, Софьи Васильевны Каллистратовой был и Юрий Поздеев, были адвокаты Николай Монахов, Владимир Ромм, Семен Ария и Александр Залесский.

Это очень важно, что вы сказали, что говорила сама Софья Каллистратова и то, что вы прочли у Буковского, потому что, действительно, взрыв изнутри системы иногда оказывается намного страшнее для системы, чем любые нападки извне. Адвокат всегда воспринимался, по крайней мере, до определенного года, до начала определенных процессов, адвокат воспринимался системой как свой человек внутри. Он вроде был даже засланным казачком, агентом. Мы же помним эти речи адвокатов на процессах 30-х годов: мне противно защищать этих преступников, я только выполняю долг, который мне навязан законом, но я, так же как прокурор, считаю, что их как бешеных собак надо разорвать, уничтожить, расстрелять… Я читал выступления этих адвокатов. Так что система знала, что адвокат должен быть послушным. Без него нельзя, к сожалению. Вокруг Запад, вокруг враги, они за это ухватятся. Но он должен говорить то, что он должен говорить. И вдруг такая бомба, вот такая неожиданность.

Иван Толстой: Да, действительно, Андрей, известно, что последнее выступление, полупассивное выступление адвоката на политических процессах в Советском Союзе было на деле Николая Бухарина. После этого на тридцать лет адвокат политически, общественно замолчал. Имеется в виду адвокат в политических процессах. И тем понятнее становятся слова Людмилы Алексеевой из ее воспоминаний: "Для нас Каллистратова и Каминская оказались не просто адвокатами, они стали людьми нашего круга, нашими учителями и друзьями". Вот именно это, друзей-адвокатов, не просто делающих благое дело, не просто сочувствующих, но и показывающих свою человеческую дружбу с подсудимыми, – это все и воспел в своей знаменитой песне Юлий Ким. Андрей, я надеюсь, вы об этом расскажете немножко подробнее.

Андрей Гаврилов: А пока давайте послушаем. Юлий Ким, "Адвокатский вальс".

(Песня)

Это была песня Юлия Кима "Адвокатский вальс". Сам Юлий Ким говорил: "У меня есть песня, она посвящена всем адвокатам, которые осмеливались защищать диссидентов, зачастую лишая себя там самым карьеры. Официально она посвящается Софье Васильевне Каллистратовой и Дине Исааковне Каминской, так как я с ними был больше знаком. Они защищали близких мне людей и, естественно, я тоже с ними подружился. И часто адвокаты сами становились участниками диссидентского движения".

Вы вспоминали Людмилу Михайловну Алексееву. У нее тоже есть забавный отзыв об этой песне. Людмила Михайловна писала: "Ким был единственный, кто писал про нас. Если бы не "Адвокатский вальс", и диссидентам, которых судили, и тем, кто их защищал, и тем, кто за них переживал, было бы намного тяжелее и горше. Каллистратова очень любила это стихотворение, что очень понятно – это как для Анны Петровны Керн "Я помню чудное мгновенье". Для нас – стих про любовь, а для Керн – про нее саму".

Иван Толстой: Настало время познакомиться, хотя бы совсем коротко, с творческими биографиями наших сегодняшних героев.

Софья Васильевна Каллистратова родилась в 1907 году. Жила в Москве, окончила юридический факультет МГУ в 1930 году, с тех пор работала как профессиональный юрист. С 1943 по 1976 годы она – адвокат Московской коллегии адвокатов. С января 1977 года – консультант "Московской Хельсинкской группы", с лета 1977 года – член самой группы. Была составителем и редактором большинства документов "Московской Хельсинкской группы", вела архив группы, была консультантом созданной при группе Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. А с конца 1977 года стала фактическим руководителем "Московской Хельсинкской группы". Постоянно находилась под наблюдением КГБ, и в ее квартире несколько раз проводились обыски, ее вызывали на допросы. Чтобы парализовать деятельность "Московской Хельсинкской группы", в декабре 1981 года против Каллистратовой было возбуждено уголовное дело по статье 190.1 УК РСФСР (тогда же у нее была конфискована большая часть архива группы). В связи с этим в 1982 г. оставшиеся на свободе в СССР члены "Московской Хельсинкской группы" приняли решение о прекращении деятельности группы. Даже находясь под следствием, Каллистратова писала и посылала в центральные газеты статьи о противоречиях в советских законах, о процессуальных нарушениях, о преследовании верующих, о проектах Конституции, о так называемой "братской помощи" (вооруженных вторжениях) в другие страны, о злоупотреблениях в психиатрии, о ссылке Андрея Сахарова, и о многом другом. Ее статьи естественно отвергали в газетах и журналах, и их распространяли в самиздате. Дело, возбужденное против Софьи Каллистратовой в 1981 году, после самороспуска "Московской Хельсинкской группы" было прекращено. Но решение о прекращении дела хранилось в тайне, известно о нем стало только в 1988 году. И Каллистратова сама не знала об этом прекращении. Дело было прекращено сперва в связи с возрастом и состоянием здоровья, но Каллистратова настаивала на своей невиновности ("Я готова предстать перед любым гласным судом!"), и формулировка была изменена на "за отсутствием в ее действиях состава преступления". Ну, собственно говоря, как все и реабилитировались на исходе советской власти.

В 1967–1970 годах Каллистратова была защитником на политических процессах. Среди ее подзащитных Виктор Хаустов, Вадим Делоне, Петр Григоренко, Наталья Горбаневская. Каллистратова вела также дела участников крымско-татарского национального движения, евреев-отказников. Анонимно участвовала в деятельности Комитета прав человека. Свои речи и ходатайства, а также (негласно) материалы следственных и судебных дел Каллистратова доводила до сведения общественности, передавая их в "Хронику текущих событий".

В 1970 году, как я уже говорил, она была отстранена от ведения политических дел, а в 1976 году вышла на пенсию.

Другой герой нашего сегодняшнего разговора – Борис Андреевич Золотухин – родился в 1930 году. Окончил Московский юридический институт в 1952 году.

До 1959 года работал следователем, прокурором в прокуратуре Москвы. Затем адвокатом. В 1966–1968-м – заведующий юридической консультацией Московской городской коллегии адвокатов. Был уволен из адвокатуры за речь в защиту политзаключенного Александра Гинзбурга на так называемом "процесс четырех" (А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского и В. Лашковой, обвиняемых в антисоветской пропаганде). Золотухин был одним из четырех адвокатов вместе с Диной Каминской, Юрием Поздеевым и Софьей Каллистратовой, которые осмеливались требовать оправдания обвиняемых на политических процессах. В дальнейшем на протяжении 20 лет (1968–1988) он был вынужден работать юрисконсультом в строительных организациях Москвы, потому что от политических процессов был отстранен. Золотухин принимал участие в правозащитном движении, оказывал юридическую помощь его участникам. Дважды исключался из КПСС: в 1968-м (за речь в политическом процессе) и в 1977-м (за участие в подготовке рукописи о коррупции и теневой экономике в СССР). Забавно, что между этими двумя исключениями он был восстанавливаем в Коммунистической партии. С 1988 года он снова адвокат Московской городской коллегии адвокатов, а в 1989 году вошел в состав "Московской Хельсинкской группы". Награжден Золотой медалью имени Плевако в 1998 году за вклад в развитие российской адвокатуры, в правозащитную деятельность.

И наконец, Дина Исааковна Каминская, третий герой нашей сегодняшней программы. Она родилась в 1919 году, окончила Московский юридический институт. Защищала Владимира Буковского, Юрия Галанскова, Анатолия Марченко, Ларису Богораз и Павла Литвинова, Мустафу Джемилева и Илью Габая. Кроме того, к повторному процессу Буковского (1971 год) и к процессам по делам Сергея Ковалева (1975 год) и Натана Щаранского (1975 год) она не была уже допущена.

Ее речи были включены в сборники "Правосудие или расправа?", "Процесс четырех", "Полдень", "Ташкентский процесс" и распространялись в самиздате, а затем вышли в тамиздате за границей. С 1971 года Каминскую перестали допускать к участию в политических процессах.

В 1977 году она под угрозой ареста вместе с мужем Константином Симесом была вынуждена эмигрировать в США.

Когда Дина Исааковна скончалась в 2006 году, на волнах Радио Свобода вышла программа ее памяти. У нас есть возможность послушать некоторых участников этой программы. 10 сентября 2006 года, вспоминает Борис Золотухин.

Борис Золотухин: С Диной Исааковной Каминской я познакомился в 60-м году. Она была к тому времени уже известным и признанным мастером адвокатуры, хотя ей было тогда всего 40 лет. Причем признание пришло не только от коллег, это было вполне официальное признание. Вышла книга о советской адвокатуре, где Дина Исааковна упоминалась в числе замечательных профессионалов. А в то время, как вы знаете, для такого признания требовалось признание властей. Но на самом деле широкое признание Дины Исааковны как выдающегося судебного оратора, как замечательного исследователя судебного и, наконец, как человека высочайшей нравственности, такое признание к ней пришло спустя примерно 6–7 лет, когда начались политические процессы. Дело в том, что политическая защита в нашей стране была публично уничтожена в конце 30-х годов на деле Бухарина и его коллег на скамье подсудимых. Тогда, несмотря на чудовищные обвинения, в смысле их недостоверности и фантастичности, защита не могла действовать не только в полный голос, но и вполголоса. И если вы возьмете стенограммы этого процесса, вы увидите, какую жалкую роль играли там адвокаты. Они униженно просили о снисхождении, ничего не могли и не смели противопоставить распоясавшемуся хулигану прокурору Вышинскому. Таким образом, публично была уничтожена политическая защита.

Но вот в новое время, в середине 60-х годов, диссиденты стали действовать публично. А раз они действовали публично, невозможно было расправляться с противниками режима в застенках. Они действовали публично, на глазах у иностранной прессы, их действия становились сразу широко известными, и у власти не было никакого выхода, кроме как проводить открытые судебные процессы. Но когда появились такие отважные люди, как диссиденты, должны были появиться и отважные адвокаты. И среди первых были Дина Исааковна Каминская и Софья Васильевна Каллистратова. Первым политическим делом Дины Исааковны была защита Владимира Буковского. Он провел демонстрацию в защиту незадолго до того арестованных Галанскова, Лашковой и Добровольского. Это дело Гинзбурга. Причем, он изготовил такие плакаты, на которых потребовал открытого судебного процесса и отмены некоторых статей Уголовного кодекса, которые, с его точки зрения, да и с моей сегодняшней точки зрения, противоречили Конституции. И вот перед Диной Исааковной возникла очень сложная профессиональная и нравственная проблема. Дело в том, что Буковский не отрицал ни одного из своих действий, и вину свою он не признавал. Он сказал, что он организовал демонстрацию, что он вывел своих приятелей на эту демонстрацию, что он изготовил лозунги. То есть все то, что охватывалось составом преступления, он признавал. Но не признавал себя виновным. И перед адвокатом стояла очень серьезная задача. Как защищать человека, который признает, фактически, состав, но не признает свою вину? По сути дела, это проблема всегда теоретически стояла в адвокатуре. Считалось, что можно защищать преступника, но нельзя защищать преступление. В этом случае оказывалось, что адвокат стоял перед выбором защищать преступление. Дина Исааковна пошла на это, и она поставила вопрос о полном оправдании Буковского, считая, что его действия соответствуют Конституции. Вот с этого момента началась блестящая карьера Дины Исааковны Каминской как правозащитника, как политического адвоката. Кстати, когда она вспоминала в своей замечательной книге об этом процессе и о других процессах (а процессы диссидентские, политические, они, конечно, были обреченными, по этим делам оправдательных приговоров никогда не было), и она вспоминала о том, что никогда, несмотря на обреченность дела, она не позволяла себе работать хуже, чем она могла. То есть защита всегда должна была быть в полном объеме и все средства защиты, вне зависимости от того, каким сложным или обреченным было дело, должны были быть использованы. После защиты Буковского были еще многие защиты. И Габая, Литвинова и Ларисы Богораз, которые вышли в августе 68-го года на Красную площадь, чтобы протестовать против ввода советских войск в Чехословакию, были защиты крымских татар, добивавшихся возвращения в Крым, была защита Анатолия Марченко. По сути дела все громкие процессы ожидали Дину Исааковну Каминскую в качестве защитника. Но в июле 70-го года (сейчас этот документ опубликован и доступен) Андропов обратился в ЦК КПСС с письмом, в котором он сообщал о деятельности группы адвокатов Каллистратовой, Каминской и еще трех человек. То есть, защиты Каллистратовой и Каминской вызывали опасения и тревогу даже на самом высоком уровне. Власть начинала их бояться. И Андропов, обращаясь в ЦК КПСС, просил принять меры к этой группе адвокатов. Состоялось решение секретариата ЦК и последовало решение коллегии адвокатов, конечно, под давлением московского горкома, и Дине Исааковне запретили участвовать в такого рода процессах.

Иван Толстой: Владимир Буковский также участвовал в этой передаче 2006 года.

Владимир Буковский: Прежде всего, нужно как-то определить, что означала адвокатура у нас в то время по нашим делам. Изначально было понятно, что адвокат не может изменить нашу судьбу. Решение принимались наверху, в ЦК, вплоть до приговора. Адвокат, конечно, что бы он ни делал в зале суда, добиться каких-то существенных изменений судьбы своего подзащитного не мог. И это все изначально знали. Однако была другая важная вещь. А именно – общество и общественная реакция. В то время за отношением с судами довольно внимательно следило российское общество и реагировало. Писались протесты, причем, иногда, чуть ли не половина Академии наук или Союза писателей в это дело вмешивались. И для них была очень важна позиция адвоката. Ведь они не могли попасть в зал суда, и что там происходит, виноват человек или не виноват, им трудно было судить. Поэтому, если адвокат брал на себя смелость сказать, что его подзащитный не виновен, это было важным моментом в борьбе общества с властью. А сказать такую вещь было достаточно опасно. Потому как власть требовала, чтобы адвокаты были частью обвинения и делали то, что им приказали.

Иван Толстой: А я только хочу добавить, что защитник, адвокат был очень важной фигурой в те годы в деле создания института общественного мнения. Потому что именно адвоката допускали на политические процессы, а даже родственников иногда не пускали в зал заседаний, и люди вынуждены были пользоваться какими-то слухами, а часто домыслами, предположениями: кто как себя вел, какие были выдвинуты дополнительные обвинения, чьи имена звучали в речах прокурора, судьи, свидетелей или подзащитного? Адвокат мог достаточно достоверно донести до публики то, что творилось в закрытом зале суда, и тем самым защитник участвовал в создании общественного мнения. Это была та пора, когда, как вы помните, Андрей, множество людей, чуть ли не половина Союза писателей, как говорил Буковский, половина Академии наук занимались подписантством – писали письма в защиту гонимых. Общественное мнение было в те годы, в конце 60-х– в самом начале 70-х на исключительной высоте. И адвокат, защитник был корневой фигурой в этом самом процессе – в создании общественного мнения в СССР.

Андрей Гаврилов: Иван, вы заставили меня вспомнить одну фразу Анатолия Краснова-Левитина в его воспоминаниях, когда он писал про процесс 1968 года, процесс тех, кто вышел на Красную площадь, протестуя против вторжения в Чехословакию. "Это единственный процесс, в котором не было сильных и слабых. Трудно даже определить, кто вел себя лучше – все на одном уровне. И этот внутренний свет передается адвокатам. Защита здесь по своему мужеству, яркости, адвокатскому мастерству достойна занять почетное место в истории русского суда".

Вы рассказали о жизни, о биографиях трех виднейших наших адвокатов, которые защищали инакомыслящих, и я здесь хочу привести фразу Юлия Кирсановича Кима. "Я просто счастлив, что все они дожили до проблеска свободы, а особенно – что Софья Васильевна, самая старшая из них, все-таки застала, все-таки успела порадоваться. И это просветляет горестную мысль о ее кончине и заставляет еще горше печалиться о тех, кто не дожил".

Иван Толстой: Андрей, я думаю, что есть смысл процитировать из книги "И возвращается ветер", Буковский показывает все те метания, все те сомнения, весь тот скепсис, который живет в душе заключенного, когда он общается с адвокатом и еще не знает, кто назначен ему в процесс. Он еще не понимает, можно ли раскрываться перед этим человеком, можно ли показывать свою позицию, чего хочет в действительности адвокат. Речь идет о том времени, когда следователь КГБ предложил Буковскому самому написать (разумеется, это предложение было спущено сверху, от Андропова) заявление о желательности психиатрической экспертизы, чтобы как-то выйти из того положения, из того клинча, когда он решительно отвергал признание своей вины.

"Это меня и не устраивало (писать такое заявление). Фактически я держал КГБ за горло, и было бы непростительной глупостью дать им теперь ускользнуть, не выпустить меня на суд. Я категорически отказался, и они ушли разочарованные. Мой адвокат, Дина Исааковна Каминская, в этих торгах не участвовала – сказала только: "Решайте сами", – и молча слушала наш разговор. Оттого, наверное, я вдруг и поверил, что случилось чудо: у меня честный адвокат.

Обычно по политическим делам родственники или сам подсудимый могут выбрать только такого адвоката, у которого есть "допуск к секретному делопроизводству". А поскольку этот "допуск" оформляет КГБ, то, естественно, его получают только их доверенные люди. До суда эти "защитники" обрабатывают своего подзащитного, уговаривают его каяться, давать нужные показания, даже пытаются выведать интересующие КГБ сведения. На суде они прежде всего заявляют, что, как честные советские люди, осуждают взгляды своего подзащитного, ужасаются глубине его падения и лишь осмеливаются смиренно просить Высокий Суд о смягчении наказания, учитывая молодость (или, наоборот, преклонный возраст), неопытность, первую судимость, слабое, здоровье, трудное детство, малолетних детей, раскаяние и готовность честным трудом искупить свою вину и вред, нанесенный обществу. Бывали такие курьезные случаи, когда адвокат настолько увлекался ролью возмущенного советского человека, что даже судья вынужден был его останавливать: – Товарищ адвокат, вы защищаете или обвиняете? Естественно, я ждал такого же адвоката и готовился вообще отказаться от защитника, благо законом такой вариант предусмотрен. Каминскую я встретил настороженно. Выбрала ее мать – ну, хорошо, а что мать понимает в этих делах? Не помогла и ссылка на дружбу с Каллистратовой: ни про суд над Витькой Хаустовым, ни про то, как мужественно и блестяще защищала его Каллистратова, я, сидя в лефортовской камере, не знал. И вот потом только, при этом разговоре об экспертизе, лед моего недоверия проломился".

И еще одну вещь хотелось бы, Андрей, добавить. Одна из задач защитников на политических процессах заключалась в том, чтобы не дать суду и прокурору превратить политического в уголовника. Отстаивая право подзащитного, адвокаты одновременно подчеркивали и политичность его позиции, юридическую правоту и политичность его ракурса, его действий.

Андрей Гаврилов: Иван, очень интересно как бы в пандан к тому, что вы прочли из книги Буковского о недоверии к адвокатам, посмотреть на официальную позицию советских властей по отношению к адвокатам, которые вдруг начали себя вести не так как, вроде бы, им полагалось. Вот смотрите, какой интересный документ.

Записка КГБ при Совете министров СССР от 10 июля 1970 года № 1878-А. Поручить московскому горкому КПСС рассмотреть вопросы, поставленные в записке КГБ при Совмине СССР.

"Коллегия по уголовным делам Московского городского суда 7 июля 1970 года рассмотрела дело по обвинению ГОРБАНЕВСКОЙ Н.Е., 1936 года рождения, до ареста занимавшейся частными переводами, в совершении преступлений, предусмотренных ст.ст. 1901 XXXII и 191 УК РСФСР".

Далее идет несколько слов о Горбаневской, после чего в документе следующее:

"Одновременно Комитет госбезопасности сообщает о неправильном поведении в судебном процессе адвоката КАЛЛИСТРАТОВОЙ С.В., которая встала на путь отрицания состава преступления в действиях ГОРБАНЕВСКОЙ. Более того, явно клеветнические материалы, порочащие советский государственный и общественный строй, изготовленные подсудимой, КАЛЛИСТРАТОВА в своем выступлении на судебном заседании квалифицировала как "оценочные", выражающие убеждения ГОРБАНЕВСКОЙ. Не случайно по окончании процесса ЯКИР, АЛЕКСЕЕВА и их единомышленники встретили КАЛЛИСТРАТОВУ как "героя" с цветами.

Такое поведение адвоката в судебном процессе не является единичным. По имеющимся у нас данным, аналогичные позиции занимает группа московских адвокатов (КАМИНСКАЯ Д.И., МОНАХОВ Н.А., ПОЗДЕЕВ Ю.Б., РОММ В.Б.) при защите подсудимых, обвиняемых в антисоветской и антиобщественной деятельности в виде клеветы на советский государственный и общественный строй. В настоящее время сложилось такое положение, когда эта группа адвокатов выступает практически по всем подобным делам, возникающим в различных районах страны. Нередко они действуют по прямому сговору с антиобщественными элементами, информируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых и свидетелей в процессе следствия и суда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
[подпись] АНДРОПОВ"

И второй документ.

"Секретно, ЦК КПСС

На № Ст-102/10с Московским городским комитетом партии проведено совещание руководителей административных органов города, на котором обсуждены задачи и выработаны меры по выполнению Постановления Секретариата ЦК КПСС от 10 июля с. г.

Председателю президиума коллегии адвокатов т. Апраксину К.Н. и заведующему юридическими консультациями поручено принять меры по улучшению воспитательной работы в коллективах и повышению персональной ответственности адвокатов за выступления в суде.

Принято к сведению заявление т. Апраксина К.Н. о том, что адвокаты Каминская, Каллистратова, Позднеев и Ромм впредь не будут допущены к участию в процессах по делам о преступлениях, предусмотренных ст. 1901 УК РСФСР.

Адвокат Монахов за аморальное поведение из коллегии адвокатов исключен.

О принятых мерах сообщено в Комитет государственной безопасности СССР.

Секретарь МГК КПСС

В. Павлов".

Как вы понимаете, такая записка означала профессиональный приговор адвокатам.

Иван Толстой: Андрей, мне кажется, что нельзя в нашем разговоре не подчеркнуть следующее. Я постоянно встречаюсь с тем, что многие люди не отдают себе отчет в роли и задачах адвоката. Ведь адвокат, как это ни странно прозвучит для многих, не защищает подсудимого или, точнее, защищает не подсудимого, адвокат защищает и отстаивает закон. Он отстаивает ту ситуацию, когда закон может быть попран обвинением и не учтен, проморган судьей. Адвокат всего лишь следит за тем, чтобы те аргументы, которые выдвигает прокуратура, обвиняющие аргументы, чтобы они были сбалансированы и скорректированы положениями закона. Вот почему недовольство защитниками со стороны ЦК КПСС и КГБ было столь сильным, что на этих политических процессах адвокаты, герои нашей сегодняшней программы, осмеливались напоминать суду и отстаивать право, закон. Не право самих подследственных и подсудимых, а право жить обществу по законам, которые были приняты этим государством. То есть, не только диссиденты требовали от власти соблюдать свою собственную Конституцию, но и адвокаты на процессах требовали от представителей власти, от обвинения и от суда соблюдать те законы, которые написаны в изданных книжках, доступных всем. Эти-то законы и попирались. Диссидентов обвиняли в нарушении общественного порядка, а адвокаты показывали убедительно, с аргументами, с фактами, что общественный порядок не нарушался, что транспорту никто не мешал проехать, что правозащитники выступали на площадях, где никакого движения общественного транспорта не было, и так далее. Они всячески описывали содержание, смысл и направленность тех лозунгов, которые диссиденты вынимали из-за пазухи: "За вашу и нашу свободу!", "Да здравствует свободная Чехословакия!", показывая в ряде случаев, что те же самые лозунги, по существу, висят в общественных местах в Советском Союзе. Например, в одном из театров в Москве шла пьеса "За вашу и нашу свободу" (разумеется, посвященная старым временам, 19-му веку), и никто не возмущался этому лозунгу. Но в руках диссидентов этот лозунг становился преступным. И в этом обвиняли правозащитников. И вот адвокаты становились на сторону закона в этой ситуации, и это им уже в свою очередь ставилось в вину. Вы процитировали сейчас тот документ, где обвиняют защитницу в том, что она, по существу, становится на сторону Горбаневской. Она, конечно же, становилась не только на сторону Горбаневской, а на сторону закона. В том числе, тем самым, и на сторону Горбаневской.

Андрей Гаврилов: Вы абсолютно правы, Иван, очень тонкое замечание, я с ним абсолютно согласен.

Иван Толстой: Андрей, скажите, а есть ли еще какая-то у наших знаменитых бардов песня, которую можно отнести к той же категории – песни во славу защитников, адвокатов? Или песня Юлия Кима единственная?

Андрей Гаврилов: Песня Юлия Кима практически единственная, потому что я не помню больше песен (я не говорю, что их нет, но я не помню), которые были бы посвящены адвокатам.Но у Булата Шалвовича Окуджавы есть песня, посвященная Борису Золотухину. Довольно трудно определить время написания песни и тот момент, когда там появилось это посвящение, одновременно или нет, я знаю, что в некоторых справочниках эти стихи (не знаю, тогда же была написана музыка или нет) датируются 1965 годом. Но, судя по всему, это неточность, это ошибка. Известный исследователь творчества бардов и, в частности, Булата Окуджавы Андрей Крылов сказал мне, что, судя по всему, эта песня была написана в 1971-72 годах, когда самые громкие процессы, казалось, на какое-то время отошли в прошлое. Я не знаю как познакомились Борис Золотухин и Булат Окуджава, не знаю, где это произошло, знаю только, что у них был один общий знакомый, который, конечно, определил поведение одного и взгляды другого. Это был Алик Гинзбург. Вполне возможно, что они встречались у него на квартире или, по крайней мере, это был общий круг. В любом случае есть песня, которую Булат Шалвович посвятил Борису Золотухину, защитнику гонимых, как мы с вами говорим.

(Песня)