Александр Генис: В этом, только что начавшемся году АЧ открывает новый, рассчитанный на 12 месяцев цикл, в котором пойдет речь о судьбе самых знаменитых русских книг и их авторов в Америке. Первую программу представит автор цикла Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: «Муза на экспорт» - это рассказ о судьбах главных русских книг XX века в Америке. Книг, которые составляют культурный код нации.
«Что ж это у вас, чего ни хватишься – ничего нет!»
«Я бы взял частями, но мне нужно сразу».
«Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках».
Любая из этих фраз не требует пояснений и влечет за собой множество ассоциаций, сотни раз переосмыслена и вывернута наизнанку. Их реальная стоимость гораздо выше номинала, потому что курс этой национальной валюты обеспечен нашим собственным жизненным опытом, семейным преданием, исторической памятью. Но для иностранного читателя, если он не специалист по России, за этими текстами не стоит ничего.Тем не менее книги русских писателей издаются, читаются, экранизируются на Западе, в том числе в Америке, они вошли в популярную культуру, как музыка Нельсона Риддла к фильму Стэнли Кубрика «Лолита» 1962 года, которую мы сделали музыкальной заставкой к нашему циклу.
Как американцы читают наши любимые книги, что они понимают в них и чего понять при всем желании не могут? Об этом мы рассказываем в цикле «Муза на экспорт».
Владимир Набоков – это особый случай. Американская публика узнала русского писателя Сирина уже после того, как он прославился как американский писатель Набоков. О том, как произошла эта трансформация, мы говорим с Александром Долининым – литературоведом, специалистом по русско-американским литературным связям, переводчиком американских произведений Набокова на русский, в недавнем прошлом профессором университета штата Висконсин в Мэдисоне. Александр Алексеевич только что закончил фундаментальный труд – 600-страничный комментарий к роману «Дар». Александр Алексеевич, когда Набоков переехал в США, он перестал писать по-русски. Почему он принял такое решение? Ведь не писал же он по-французски, когда жил во Франции.
Александр Долинин: Это, вообще говоря, очень сложный вопрос. Набоков предпринимал некоторые попытки перехода на другие языки еще до своего отъезда из Европы в Соединенные Штаты. Ведь его первый роман на английском языке, «Истинная жизнь Себастьяна Найта», был написан еще тогда, когда он жил во Франции. Он посылал его в Англию, даже представлял на какой-то конкурс, хотел там опубликовать, но ничего из этого не получилось. Набоков привез его с собой в Америку и именно там нашел издателя.
Он немного писал и по-французски. В 1936 году он написал новеллу «Мадемуазель О» на французском языке, год спустя написал довольно большой доклад о Пушкине – Pouchkine ou le vrai et le vraisemblable, «Пушкин, или Правда и правдоподобие», так можно перевести. Какие-то идеи перехода на другие языки у него были еще в конце 1930-х годов. Почему? Ну, с одной стороны, это желание уехать, обосноваться. Он хотел переехать в Англию.
Владимир Абаринов: Но ведь и в эмиграции продолжала существовать большая русская литература.
Александр Долинин: Но в конце 1930-х годов, когда уже атмосфера сгущалась, когда было ясно, что этот мир, который, вроде был устойчивым, на самом деле оказался хрупким и вот-вот разрушится и развалится, когда сократились возможности печататься, когда стали закрываться одна за другой газеты, и журналы испытывать финансовые трудности, все это скукожилось. Культурный мир эмиграции уже в конце 1930-х годов сжался, и Набокову стало в этом скукожившемся эмигрантском мире неуютно. Он искал какие-то выходы за его пределы. Переход на другой язык был одним из таких возможных выходов.
Другое возможное объяснение состоит в том, что в конце 30-х годов после завершения «Дара» Набоков испытывал если не кризис, то какую-то потребность перелома в своем творчестве. Он искал что-то новое. «Дар» был текстом, заключающим очень большой этап. И опять-таки выход из русской традиции, выход за пределы русского языка и литературы был одним из вариантов преодоления этого кризиса или полукризиса, если можно так сказать.
Теперь: когда он переехал в США, он ведь не сразу решил стать англоязычным писателем. Так сложились обстоятельства. В США того времени возможностей для публикации было еще меньше, чем в Европе. Читателей было меньше. Знаменитый «Новый журнал» был основан только в 1942 году Алдановым, который тогда переехал через Португалию в Соединенные Штаты. А Набоков приехал в 1940-м, даже журнала не было. Так что возможностей для русского писателя продолжать свою карьеру было очень мало. И при этом Набоков все-таки долгое время, два-три года, не был уверен в том, что он должен окончательно сменить язык и вместо Владимира Сирина стать Vladimir Nabokov.
Владимир Абаринов: То есть он все-таки не хотел сжигать мосты окончательно.
Александр Долинин: Нет, конечно, он не хотел сжигать мосты и он колебался. Это было для него болезненное решение, и он откладывал его принятие. В 1941-м году, уже через год после того, как он переехал в Америку, он писал своему новому другу, Эдмунду Уилсону, который очень много сделал для того, чтобы Набокова узнали и в Америке:
«Единственное, что меня по-настоящему беспокоит, - это то, что я, за исключением нескольких мимолетных свиданий украдкой, не имею регулярных сношений с моей русской Музой, и я слишком стар, что перемениться конрадикально».
«Конрадикально» - это каламбур, который обыгрывает имя Джозефа Конрада, автора польского происхождения, ставшего писателем только на английском языке.
«Я уехал из Европы, - пишет он, - посередине большого русского романа, который скоро начнет сочиться из какой-нибудь части моего тела, если я оставлю его внутри».
То есть через год после приезда в США Набоков еще не хочет становиться англоязычным писателем. Он мечтает о том, чтобы у него были условия для продолжения работы над романом, который он не закончил. Этот роман назывался Solus Rex. Он начал печатать его в «Современных записках», в последнем перед закрытием журнала и оккупацией Франции немцами номере. Он привез какие-то фрагменты этого романа с собой в Америку и над ним работал или хотел работать.
Но, с одной стороны, он должен был зарабатывать деньги. Во Франции они жили бедно, но все-таки Набоков пытался зарабатывать деньги литературным трудом, а здесь, в Америке, ему приходилось зарабатывать чем? Лекциями, преподаванием, на которое у него уходило много времени, писанием, но писанием на английском языке – за русские рецензии и рассказы никто ему не платил. Собственно, то, что можно назвать литературным бытом, подталкивало его к тому, чтобы окончательно перейти с русского языка на английский. Но, повторяю, это была совсем не безболезненная метаморфоза.
Владимир Абаринов: Набоков написал два взаимоисключающих послесловия к «Лолите». В послесловии к американскому изданию он пишет, что был вынужден отказаться от своей «природной речи... ради второстепенного сорта английского языка». В постскриптуме к русскому переводу – что его «мутит от дребезжания моих ржавых русских струн». С тех пор поклонники Набокова не прекращают спор: какая «Лолита» лучше – английская или русская? Радикальное мнение – что это вообще два разных романа. А вы как думаете?
Александр Долинин: Я бы так сказал: это, конечно, американский роман, который был написан в расчете на американского читателя. Набоков в послесловии пишет, что его можно было бы назвать романом о его романе с английским языком. Надо было бы добавить – в его американском варианте. С американским языком, американской культурой, американскими реалиями. «Лолита» - это результат погружения Набокова в новую для него культурную среду, американскую, его изучения Америки и американских нравов.
Я работал в архиве Набокова в Нью-Йорке и Вашингтоне и видел огромное количество карточек, на которые Набоков выписывал всевозможные сведения об Америке, об американских людях, об американских подростках из разных журналов. Он конструировал образ Лолиты из этих источников. На русский язык он решил переводить «Лолиту», которую он ценил выше, чем все прочее написанное им на английском языке, потому что понял, что кроме него «Лолиту» перевести на русский никто не сможет.
Автоперевод отличается от обычного перевода тем, что автор, он же переводчик, имеет значительно бóльшую свободу, чем обычный переводчик. Это, в конце концов, его текст, и он может делать с ним все что угодно. Поэтому русская «Лолита» - это автоперевод или русская редакция, поскольку Набоков во многих местах ищет эквиваленты. Скажем, в оригинале рассказчик издевательски цитирует Шекспира – to borrow, and to borrow, and to borrow вместо to-morrow, аnd to-morrow, and to-morrow – это из «Макбета» - «завтра, завтра, завтра», а у Набокова «брать в долг, брать в долг, брать в долг». А по-русски это заменяется на «буду жить долгами, как жил его отец» - с отсылкой уже не к Шекспиру, а к Пушкину.
Владимир Абаринов: Или, например, смешные русские названия американских мотелей, напоминающие названия советских профсоюзных санаториев: «Закаты», «Перекаты», «Чудодворы», «Красноборы», «Красногоры», «Просторы».
Александр Долинин: Да, во многих случаях обычный переводчик просто не решился бы на такие замены. И есть еще один аспект вот этих двух «Лолит». Как мне кажется, русскую «Лолиту» можно изучать как своего рода авторский комментарий к оригиналу. То есть в русской «Лолите» Набоков поясняет для русского читателя то, что он оставляет без пояснений в оригинале. Иногда он делает совершенно неожиданные, на первый взгляд необъяснимые замены. Вот, например, в самом конце романа, последний абзац, когда Гумберт Гумберт обращается к Лолите и говорит:
«Покуда у меня кровь играет еще в пишущей руке, ты остаешься столь же неотъемлемой, как я, частью благословенной материи мира, и я в состоянии сноситься с тобой, хотя я в Нью-Йорке, а ты в Аляске».
По-английски никакого Нью-Йорка в этом предложении нет: I can still talk to you from here to Alaska. «Отсюда до Аляски». Откуда «отсюда»? И здесь внимательный читатель должен задать себе вопрос: а почему Нью-Йорк? Почему это Гумберт в конце своей книги говорит, что он в Нью-Йорке? Он же ведь не в Нью-Йорке. Если верить тому, что мы прочитали, мы знаем, что Гумберт был арестован, провел последние два месяца своей жизни сначала в психиатрической лечебнице на обследовании, затем в тюрьме того штата, где было совершено преступление – согласно опять-таки его рассказу, он убил Клэра Куильти, проехав тысячи миль, чтобы его найти. То есть это никак не может быть ни город Нью-Йорк, ни штат Нью-Йорк – это совсем другой штат. Почему же он говорит, что он в Нью-Йорке? И этот Нью-Йорк появляется только в русском переводе. Что это такое – оговорка, ошибка?
Владимир Абаринов: Мне всегда казалось, что вся эта погоня, и особенно роскошное, кинематографически картинное убийство – это плод воображения Гумберта.
Александр Долинин: Совершенно верно. И если это действительно плод воображения, то тогда он действительно должен быть где? В Нью-Йорке! Он находится в Нью-Йорке, никуда он оттуда не уезжал, а это финал его романа, который он сочинил за последние два месяца.
Владимир Абаринов: Проговорка Гумберта.
Александр Долинин: Да-да. Я сейчас не буду все это занудно разъяснять, но таких странностей в русском переводе, которых нет в английском оригинале, их несколько. И они все указывают в одном направлении. Все эти новые как бы мелочи дают нам одну и ту же подсказку: все это выдумано.
Владимир Абаринов: Вот что сам Набоков говорил о работе над авторским переводом. Эта очень редкая запись - отрывок из интервью, которое он дал в 1965 году нью-йоркскому образовательному телеканалу.
Владимир Набоков: Я сейчас перевожу «Лолиту» на русский, и это похоже на завершение цикла моей творческой жизни. Или начало новой спирали. Я испытываю множество трудностей с переводом технических терминов, особенно относящихся к автомобилю, которые не вполне гармонируют с русской жизнью, или она не гармонирует с американской. Мне бывает сложно подобрать русские слова к предметам одежды, обуви, мебели и так далее. С другой стороны, описания тонких эмоций, повадок моей нимфетки или мягкого, тающего в воздухе американского пейзажа очень точно ложатся в лирический русский слог. Книга будет опубликована в Америке и, возможно, в Париже. Путешествующие поэты и дипломаты, надеюсь, тайно ввезут ее в Россию. Прочесть вам три строчки из русского перевода? Конечно же, не все, сколь бы невероятным это не показалось, помнят начало «Лолиты» по-английски. Так что я, видимо, должен сначала прочесть эти строчки в английском варианте. Прошу заметить: для пущего эффекта звуки «л» и «т» с их чарующей нежностью и все слово целиком не следует произносить на американский манер с его сдавленным «л», грубым «т» и протяжным «о».
Lolita, light of my life, fire of my loins. My sin, my soul. Lo-lee-ta: the tip of the tongue taking a trip of three steps down the palate to tap, at three, on the teeth. Lo. Lee. Ta.
А теперь по-русски. Первый слог имени звучит скорее как «а», чем «о», а остальное похоже на испанский.
Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
Владимир Абаринов: Успех «Лолиты» был оглушительным, он принес Набокову не только славу, но и деньги, он наконец-то мог спокойно творить. Но волновала ли его судьба его русских романов? Ведь надеялся же он, что «Лолиту» прочтут в России. Хотел ли он, чтобы американцы прочли его русские романы?
Александр Долинин: До выхода «Лолиты» Набоков как русский писатель оставался неизвестен. Издательства начинают предлагать Набокову издать переводы его русских романов только после сенсационного успеха «Лолиты». И он, работая с переводчиками, дает американским читателям один роман за другим, и даже почти все рассказы русские выходят отдельными сборниками. Так что одна за другой эти книги попадают в поле зрения американских читателей.
Каждая из них снабжена предисловием. Набоков шутит, смеется, иронизирует, обманывает читателя в этих предисловиях, но и говорит очень важные вещи, объясняет читателям какие-то азы своей эстетики и своего отношения к литературным текстам.
Многие романы по-английски переделаны. Особенно сильно досталось роману «Король, дама, валет», в котором появилось очень много нового - не скажу, что более интересного, но этот роман уже читается иначе, он уже больше похож и по стилю, и по поэтике на позднего Набокова, Набокова «Ады» и «Бледного огня».
Единственный, пожалуй, роман, который вышел в переводе без каких-то изменений - это «Приглашение на казнь». А в романе «Дар», очень сложном для восприятия американскими читателями, есть так называемые глоссы или добавленные уточнения, которые русскому читателю - или идеальному русскому читателю – не требуются, а вот американцу обязательно нужны для того, чтобы понять, о чем или о ком, собственно, речь.
Владимир Абаринов: Понимают ли американцы Набокова? Что вы пытались объяснить своим студентам о Набокове?
Александр Долинин: Я думаю, что американский читатель с университетским образованием, специализировавшийся, скажем, на английской литературе, может оценить многое в Набокове, но понять все в Набокове – нет, не в состоянии. Потому что набоковская эстетика и набоковская поэтика расходятся с тем, как принято читать и понимать литературу в современной Америке. Набоков враждебен тем интерпретациям литературы, которые вбивают в головы студентам и даже школьникам американские профессора литературы на протяжении последних 20-30 лет. Набокова они не любят, не знают, не понимают и стараются обходить его стороной.
Я в своих лекциях на протяжении 20 лет пытался объяснить студентам, как надо читать Набокова. Пытался объяснить, что Набоков не поддается тем интерпретациям – психоаналитическим, социологическим и прочая, и прочая – которым их учат другие профессора. Тут нужны другие подходы. Набоков ставил на первое место эстетику. У него эстетика превалирует над этикой. Эстетика – ключ ко всему остальному, к миропониманию, мировоззрению. Некоторым это кажется легкомысленным, легковесным, бессодержательным. Но для Набокова это лишь первый шаг. Этика непременно приходит, но приходит через эстетику.
Скажем, в «Приглашении на казнь», где изображено тоталитарное общество, такое soft, в мягком варианте, как сейчас у нас в России сталинизм soft, так вот и и у Набокова общество будущего в таком варианте diet или soft. Но как мы понимаем природу этого общества? Через отвратительную эстетику этого общества. Через мерзкие развлечения этого общества. Через гнусные вкусы этого общества. Через пошлый язык, которым говорят в этом обществе. Если мы поймем, насколько отвратительна эта эстетика, то нам уже будет легче перейти и к этической, и к политической критике данного общества.
Владимир Абаринов: Как сказал в свое время Андрей Синявский, «у меня стилистические разногласия с советской властью».
Александр Долинин: Да, вот это очень важно для Набокова. Это можно объяснить студентам, они это понимают. Я обычно американским студентам даю роман «Отчаяние». Почему? Не потому, что это такой важный роман. «Отчаяние» показывает, как надо читать «Лолиту». «Отчаяние» - простой роман, но он дает ключ к пониманию игры с “перволичными” формами Ich-Ertzählung, то есть рассказом от первого лица у Набокова. Его рассказчикам никогда нельзя доверять. Они, как правило, негодяи, сумасшедшие, обманщики – то, что в американском литературоведении называется unreliable narrator, «ненадежный повествователь». Если мы верим тому, что они говорят, мы попадаем в ловушку, поставленную автором, и интерпретируем роман неправильно.
Так, скажем, Жан-Поль Сартр в свое время попался, когда он прочитал «Отчаяние» во французском переводе и написал о том, что это исповедь русского эмигранта, потерявшего связи с родиной. Это как раз интерпретация глупейшая, потому что она противоречит всему замыслу Набокова. Это не исповедь отчаявшегося эмигранта, а это рассказ идиота, преступника, сумасшедшего, безумца, эмигранта или нет – это совершенно не важно в данном случае.
Владимир Абаринов: Набоков презирал то, что он называл «Литературой Больших Идей», обожал всяческую литературную игру, маски и мистификации, но ведь таились же где-то под масками и личинами его большая человеческая душа и большое человеческое сердце...
Александр Долинин: Большая человеческая душа и большое человеческое сердце – это понятия, которые Набокову были совершенно чужды. Во-первых, он был аристократ. Аристократы никогда свою душу и свое сердце не вывешивают на рассмотрение публики. Все, что касается самовыражения, Набоков отвергал. Для Набокова это ложная эстетика, чуждая модель. Он говорил, что для выражения человеческого отчаяния «схима или Сена компетентнее»: либо иди в монастырь, либо бросайся в реку, топись. Вот, собственно, что нужно делать, если тебя охватывает отчаяние, а не писать об этом стихи или прозу. Если вы хотите любить Набокова, вы должны любить его таким, какой он есть, а не требовать от него, чтобы он был Достоевским.
Владимир Абаринов: Набоков стал американским писателем? Или остался русским, который пишет по-английски?
Александр Долинин: Нет, я думаю, что он стал американским писателем. Он не остался русским писателем, который пишет по-английски.
Владимир Абаринов: Отрывок из французского интервью, в котором Набоков говорит о своих взаимоотношениях с языками.
Владимир Набоков: Язык моих предков и посейчас остается тем языком, где я полностью чувствую себя дома. Но я никогда не стану жалеть о своей американской метаморфозе. Французский же язык, а точнее — мой французский, ибо это уже нечто особенное, никак не желает покориться терзаниям и пыткам моего воображения. Его синтаксис не дозволяет мне вольностей, которые самым естественным образом возникают на двух других языках. Я, само собой разумеется, обожаю русский язык, однако английский превосходит его в рассуждении удобства — в качестве рабочего инструмента. Он изобильней, богаче своими нюансами и в сновиденческой прозе, и в точности политической лексики. Длинная череда английских бонн и гувернанток встречает меня при моем возвращении в прошлое.
