Особая страница в истории Холокоста – уничтожение во время немецкой оккупации более чем 200 000 евреев на территории Литвы, в результате чего перестал существовать такой феномен культуры, как литовский Иерусалим (так до войны называли Вильно, или Вильнюс). О вильнюсском гетто есть несколько ярких свидетельств. Наверное, самые известные – книга Марии Рольникайте "Я должна рассказать" и воспоминания библиотекаря гетто Германа Крука, на основе которых Иехошуа Соболь написал пьесу "Гетто". Опубликованная в 2000 году книга ведшихся в гетто записок Григория Шура, которая впервые появляется в сети на портале Андрея Никитина-Перенского ImWerden, существенно дополняет ряд трагических человеческих документов Холокоста в Литве.
Записки Григория Шура подготовил к печати писатель, литературовед, историк культуры Владимир Порудоминский, признанный автор биографического жанра. Его книги выходили в сериях "Жизнь замечательных людей", "Жизнь в искусстве", "Писатели о писателях". Он писал о Пушкине, Гоголе, Владимире Дале, Льве Толстом, Тургеневе, Гаршине, Чехове, Пирогове, Брюллове, Николае Ге, Крамском и других выдающихся деятелях литературы, искусства, науки. С 1994 года Владимир Порудоминский живет в Кёльне.
Григорий Шур, погибший вместе с другими обитателями вильнюсского (виленского) гетто при его уничтожении нацистами, был дядей Владимира Порудоминского. Книга его чудом уцелевших записок, названная "Евреи в Вильно", вышла в 2000 году и переведена на шесть языков.
89-летний Владимир Порудоминский рассказывает:
– Григорий Шур был мужем сестры моего отца. Мой отец был из Вильно, и там жила до войны его большая семья. Григорий Шур был 1889 года рождения, а мой отец 1890-го. Они дружили. Потом мой отец уехал из Вильно изучать медицину в Германию, началась Первая мировая война, и отец доучивался последний курс в Казани. Он сделался довольно известным врачом. А потом Вильно стало заграницей, и до 1940 года мы с семьей отца не виделись. Сначала он довольно активно поддерживал переписку с родными – к нам приходили письма в необычных красивых конвертах. Это продолжалось до конца 30-х годов, но поток писем становился все меньше… Но вот наступает 1940 год, и Литву присоединяют к России. Снова возникает активная переписка. Отец стал собираться в Вильно. К этому времени была жива еще его мать, два брата, сестры. Отец решил взять с собой и меня. У нас были куплены билеты на 21 июня 1941 года, с тем чтобы приехать в Вильно 22 июня, потому что 22-го был выходной день, воскресенье, и было для всех удобнее встретиться. Но Литва, хотя и не была уже больше заграницей, но все же была за границей, и для поездки туда требовались пропуска, и мы пошли в милицию, чтобы их оформить. Там сидел такой угрюмый капитан, я даже его помню – я все же был тогда уже не ребенок, мне было 13 лет… И этот капитан сказал: "Нет, лимит исчерпан, поедете 26-го…" Мы в панике: ну как, у нас вот билет на 21-е. Он: "Где ваши билеты? На вокзале получите другие билеты". И он берет наши картонные квадратики, шлепает на них печать и … спасает нам жизнь, потому что 24-го в Вильно уже были немцы, и никому из наших родных уехать из города не удалось. Большая часть семьи была вскоре расстреляна в результате так называемой "провокации". А остальные попали в гетто и жили там до его ликвидации, т. е. немцы их не трогали до самого конца. Дело в том, что мой отец был из семьи меховщиков. У его отца было большое меховое производство, которое возглавлял позднее брат моего отца. Эта крупная фирма делала, в частности, одежду для европейской знати. И этот мой дядя, которого я никогда не видел, и у которого был сын – полный мой ровесник (он погиб вместе с этим дядей), учился ранее живописи в Париже и создал некий новый вид искусства: он делал ковры из меха. Это были ковры-картины, то есть с сюжетом, например, с охотничьим… В 1940 году дядя прислал нам фотографию ковра, на котором было что-то вроде кустодиевского большевика, стоящего с красным знаменем над городом.
Она приносила моему дяде в гетто необходимые принадлежности для работы, забирала его записки и прятала их под полом в университетской библиотеке
В результате и при немцах те, кто работали у дяди, были признаны ценными специалистами, которые получили заказ на изготовление теплой одежды для немецкой армии. И мой дядя всю свою семью смог как-то втащить в это дело, выдавая им бумажки как специалистам. Туда попал и муж его сестры, Григорий Шур, будущий автор записок. До революции он был журналистом. Это был образованный человек, владевший языками, но свои записки он вел по-русски. До прихода немцев у него был небольшой магазин электротоваров. И вот он оказался в гетто. И вскоре начал вести свои записки. У него была идея написать книгу о гетто. Такой вывод я сделал, читая его рукописи, его записки, наброски. То, что он делал, было строжайше запрещено (за это могли расстрелять), и кроме того, надо было иметь на чем писать и чем писать. В этом деле ему стала помогать тогда замечательная литовская женщина Она Шимайте.
Она – Праведница мира. Шимайте была библиотекарем Вильнюсского университета. В годы нацистской оккупации она посещала гетто – якобы для того, чтобы забрать книги у еврейских студентов. Женщина проносила туда еду и письма, помогала прятать беглецов. В 1944 году Шимайте была арестована нацистами, ее подвергли пыткам, а затем отправили в концлагерь, расположенный на французской территории. После освобождения она осталась во Франции.
Огромный массив документов, найденных на месте гетто, отправили на переработку на бумажную фабрику. Это были тонны бумаги
Так вот она приносила моему дяде в гетто необходимые принадлежности для работы, забирала его записки и прятала их под полом в университетской библиотеке. Это были разрозненные записки, но довольно подробные… Они велись во многих тетрадях. Может быть, ему приходилось прятать написанное и поэтому писать в разных тетрадях, в тех, которые в данный момент были под рукой. Так или иначе, весь это материал скапливался. Сам дядя мой не выжил, как и вся его семья, за исключением его дочери, которая спаслась. Ей подготовили побег, она бежала из гетто… Один старый поляк, приятель ее отца, спас ей жизнь: он ее у себя прятал не без больших сложностей и опасностей. Но кое-как они дотянули до освобождения города. И эта девочка, которой было лет 18, в 1944 году после освобождения Вильно приехала к нам в Москву и жила у нас до 1950 года, до замужества. Она вышла замуж за литовского еврея из Каунаса, который также много пережил. Они вместе уехали сначала в Польшу, а потом в Израиль. Она знала про записки отца, которые сохранила Она Шимайте. Она тоже дожила до конца войны и передала записки в созданный тогда сразу после войны еврейский музей в Вильнюсе, который вскоре же прикрыли; огромный массив документов, найденных на месте гетто, отправили на переработку на бумажную фабрику. Это были тонны бумаги. Какое-то время было неизвестно, попали ли в эти тонны записки моего дяди. Но когда эта моя двоюродная сестра возвратилась в Вильно в 50-е годы, она каким-то образом узнала, что записки уцелели и что они находятся в бумажном архиве музея революции. Она решила во что бы то ни стало их раздобыть. Она нашла знакомую женщину в этом музее, и та за какие-то деньги согласилась эти тетради перепечатать. И перепечатала их на папиросной бумаге в одном экземпляре. И сестра этот полуслепой экземпляр увезла с собой сначала в Польшу, а потом и в Израиль. Это стало возможным благодаря инициативе тогдашнего руководителя Польши Владислава Гомулки: бывшим польским подданным было разрешено вернуться в Польшу, и многие евреи тогда быстро через Польшу уехали в Израиль.
После того как сестра уехала в 1957 году, наши связи прервались до 1989 года, когда появилась возможность поехать в Израиль в гости. И мы с моей женой сразу же этим воспользовались. Вообще, хорошее это было время: страхов стало мало, а свободы побольше и надежд. Мы приехали в Израиль и прожили у сестры три месяца, и она дала мне прочитать эту копию записок. Впечатление было потрясающее. Тогда еще мало об этом говорили, мало об этом писали. И для читателя записок все становилось снова живым и кровоточащим… И я сказал сестре, что это надо издавать. Я сделал ксерокс с этой копии и в Москве начал работу по подготовке записок к изданию. И я восемь лет прожил в гетто. Конечно, я стал тогда читать и другие материалы об этом времени. Главная проблема, которую я решал, – эта форма издания. Издать весь этот поток академически, то есть точно и полностью воспроизвести записки, как они есть, было бы бессмысленно, так как в записках нет хронологии, имеются повторы, стилистически хорошие фразы соседствуют с неудачными и так далее. И я тогда после долгих размышлений решил, что надо сделать текст таким, чтобы его люди прочли, т. е. чтобы это была не копия разрозненных записей, а документ времени, в котором сохранился бы голос автора.
Я позволил себе создание печатной версии, опираясь на изложенную в записках волю автора. Он писал, что заранее благодарит тех, кому может быть когда-нибудь попадут в руки эти его записки, за все, что они с ними сделают. Потому что ему, как он писал, было важно, чтобы эти записки дошли до людей. То есть он давал таким образом нам, потомкам, право работать с материалом. И я после долгих размышлений разрезал один свой ксерокс и расположил весь материал хронологически. И все встало на свои места. После этого мне осталось все перепечатать, ну и заняться некоторым литературным редактированием. Дядя не очень хорошо знал русский, и надо было кое-что поправить стилистически. С этим материалом я приехал в Германию. Мне казалось, что за такой материал ухватятся, тем более что мы его предлагали безвозмездно, нам было важно его издать. Но не тут-то было. Тогдашний глава Центрального совета евреев Германии Игнац Бубис, к которому я обратился, прислал мне письмо с благодарностью за обращение и советом поискать какое-нибудь издательство, которое работает с еврейской темой…
Но все же мы живем в царстве случайностей. И совершенно случайно у меня в доме оказался человек из Голландии, с которым я поделился этой историей. И он сказал: я кое-что разузнаю и вам сообщу. И через некоторое время я получил письмо от голландского издателя Яна Метца, выпускавшего прогрессивную публицистику. Он писал о своем интересе, и я ему послал рукопись. И он ее издал. Но перед тем он съездил в Вильно, нашел оригинал, сличил то, что я сделал, с тем, что было в оригинале. И он издал книгу по-голландски. В итоге же она вышла на шести языках, в том числе и на русском. Я сожалел и сожалею, что книги нет на английском (потому что тогда ее прочли бы в Америке люди, которые интересуются историей еврейства и темой Холокоста) и на польском.
Из предисловия Владимира Порудоминского к книге:
Григорий Шур рассказывает о чудовищных "акциях" нацистов, когда эти "акции" еще продолжаются
Эта книга относится к числу тех немногих книг о Катастрофе, которые создавались не после нее, а во время, книга не о происходившем, а о происходящем, не о пережитом, а о переживаемом. Григорий Шур рассказывает о чудовищных "акциях" нацистов, когда эти "акции" еще продолжаются. Он подробно сообщает "о способах убийства на Понарах" (место неподалеку от Вильнюса – литовский Бабий Яр), убежденный, что Понары у него впереди. Он заносит в тетрадь, что решен вопрос об окончательной ликвидации гетто и рабочих блоков, свидетельствуя о собственной близкой гибели. Это бесстрашная книга.
"Ни места, ни бумаги, ни чернил. Писал в страшной тесноте, иногда в клозете, иногда в сарае, когда не имел чернил, то писал карандашом, писал на колене или на подоконнике, почти никогда за столом..." Прибавим: каждая минута, проведенная им с карандашом в руке над своими листками, будь он застигнут, неумолимо оказалась бы последней в его жизни. Но он – писал...
Всех тетрадей – тридцать девять. Судя по хронологической разрозненности записей, Шур, похоже, вел сразу несколько тетрадей, которые прятал в разных местах, всякий раз заполняя ту, которая оказывалась под рукой.
Рукопись не похожа на дневник, хотя многие записи озаглавлены датами. Нередко датой отмечается не самый день записи, а число, месяц и год, когда произошло то или иное событие, ставшее вехой в жизни тысяч заточенных в гетто виленских евреев, точнее, вехой на их пути к гибели. Нередко под одной датой собраны события, происходившие на протяжении достаточно длительного отрезка времени, – дата фиксирует определенный рубеж в работе автора. Некоторые страницы рукописи являются уже обобщением материала и, совершенно очевидно, представляют собой наброски глав будущей книги, которую, если вдруг останется в живых, предполагал написать Григорий Шур.
Заметки Григория Шура отличаются от дневника еще и тем, что речь почти никогда не ведется от первого лица, местоимение "я", неизбежное во всяком дневнике, практически отсутствует (кажется, лишь единственный раз, рассказывая о сошедших с ума детях, чудом уцелевших во время убийства всех близких, он признается, что не чувствовал в себе – я! – душевных сил, чтобы оставаться с ними). Он не находит места для рассказа о своей судьбе отдельно от судьбы своего народа. Даже в повествовании об уничтожении – "похищении" – последних еврейских детей, после ликвидации гетто еще обитавших в рабочих блоках, он не упоминает о том, что среди "похищенных" был и его тринадцатилетний сын. Утром, когда взрослых выстроили, чтобы вести на работы, и объявили, что всех детей увозят на "медосмотр", мальчик сумел выбежать из подъезда дома, уже оцепленного полицейскими: "Мамочка, где взять чистую рубашку – нас ведут к врачу..." (Знаю об этом не из рукописи.)
Позиция автора записок, его взгляд на происходящее вокруг, суждения, симпатии и антипатии, самый тон повествования достаточно полно и глубоко открывают нам его личность.
… К этим немногим строкам прибавлю, что в молодости Григорий Шур посетил в Ясной Поляне Льва Толстого.
Полный текст книги можно найти здесь.
