В Петербурге в издательстве "Юолукка" вышла книга воспоминаний филолога, литературоведа Татьяны Никольской "Еще раз – спасибо!"
У Татьяны Никольской уже выходила в 2014 году в издательстве "Юолукка" книжка воспоминаний "Спасибо, что вы были", поэтому тот, кто с ней знаком, конечно, поймет, что "Еще раз спасибо" – это, скорее всего, ее продолжение. Так оно и есть, новое "Спасибо" – это книжка-эхо, книжка-отзвук того, первого "Спасибо" – что, впрочем, ни в коей мере не умаляет ее достоинств и ее самостоятельности. Действительно, хотя это самое "Еще раз…" и указывает нам на нечто, существовавшее раньше, а именно – на первое собрание воспоминаний о людях, и знаменитых, и не очень, с которыми автору в его жизни пришлось общаться, но второе собрание оказалось ничуть не менее симпатичным. Главная черта этих воспоминаний, наверное, очень проста: внутренний взор вспоминающего, от лица которого идет рассказ в первой книжке, не ищет в складках памяти темных пятен, этот взор исполнен света и благодарности. И в новой книжке "Еще раз спасибо" мы еще раз видим тот же свет и ту же благодарность.
– И все-таки, Татьяна, как вышло, что единые по смыслу воспоминания оказались разделены на две части, почему вам понадобилось говорить свое "спасибо" дважды?
– Благодаря тем людям, о которых я пишу в книжке "Спасибо, что вы были", я многое узнала, кое-чему научилась, это ведь все люди старшего поколения, мои учителя, педагоги. Из педагогов это, например, Дмитрий Евгеньевич Максимов, из неформальных учителей – это переводчик Иван Алексеевич Лихачев, 18 лет проведший в лагерях, античник Андрей Николаевич Егунов, а были и такие люди, как мой дальний родственник, поэт и бард Хвостенко. Я решила о них вспомнить. Но воспоминания писались не единой книжкой, а частями, в разное время, пока, наконец, не собралась книжка, вышедшая в издательстве "Юолукка", что в переводе с финского значит "Голубика". Но, видимо, по техническим причинам получилось так, что в нее не вошли мои большие воспоминания про Иду Моисеевну Наппельбаум, которая очень много для меня значила – последние лет 15–20 ее жизни мы с ней тесно общались, а умерла она в 92 года. Когда мы с ней познакомились, мы с ней жил по соседству – я с папой на Невском, 74, а она – в знаменитом доме "слеза социализма" на углу Графского, тогда Пролетарского переулка и улицы Рубинштейна. Я с ней познакомилась на первом курсе университета, когда начала заниматься Вагиновым. Я про нее написала уже после ее смерти в газету "Новое русское слово", но это была чисто биографическая статья. А я и сейчас дружу с ее дочкой, Екатериной Михайловной Теренковой, которая последние годы была маминым секретарем и очень ей помогала, сейчас она живет в Германии, но каждый год приезжает сюда на месяц. Так что я взяла и переработала ту статью, написала и про Екатерину Михайловну, и про сестру Иды Моисеевны, Ольгу Моисеевну Грудцову, московского литератора, которая мне очень помогала в моих занятиях Вагиновым, делясь своими литературными связями. Так что воспоминания получились общие. И если бы этот текст вошел в книжку "Спасибо, что вы были", то может быть, не появилось бы этой, новой книжки. Она появилась – прежде всего потому, что меня мучила совесть перед дочкой Иды Моисеевны – ведь воспоминания эти в книгу не попали. Ну, и потом мне со всех сторон стали говорить – а почему ты не хочешь написать про Виктора Андрониковича Мануйлова, ведь ты у него училась, и так одно имя потянулась за другим. А потом я и сама захотела дописать кое-что о некоторых моих грузинских друзьях, в первую очередь о малоизвестном у нас киносценаристе, прозаике Эрломе Ахвледиани. Это очень интересный прозаик, первый грузинский автор, чьи рассказы были переведены на голландский язык. Но в России, в отличие от Голландии, его прозу не знают. Он сотрудничал с братьями Шенгелая, написал с Ланой Гогоберидзе сценарии ко многим фильмам. Он учился на Высших сценарных курсах вместе с Ильей Авербахом, хорошо знал всю эту компанию, и я помню, как мы с ним встречались на похоронах Авербаха. Он дружил с Ибрагимбековым, с Битовым – очень интересный был человек. О нем Битов написал в своем "Грузинском альбоме", а больше о нем никто и не знает.
– То есть воспоминания об Иде Моисеевне Наппельбаум, как ниточка, потянули за собой другие?
– Да-да, можно так сказать. В том числе о дочке Тициана Табидзе Ните Табидзе, с которой я тоже очень дружила и которая мне очень помогала в Тбилиси, была, можно сказать, моей старшей подругой. Когда в Тбилиси готовился сборник ее памяти, меня попросили что-то срочно о ней написать. Я написала, но сборник, как это бывает, так и не вышел, а рукопись затерялась. И только 2 года назад дочка Ниты нашла и вернула мне ее. А еще я несколько раз бывала в гостях у Параджанова – и о нем тоже мне захотелось рассказать. Ну и потом в книжку "Спасибо, что вы были", кроме воспоминаний, вошли мои ранние рассказики 70-х годов, а в начале 80-х я написала повесть, которую тогда нигде не напечатали, кроме одного фрагмента. И мне очень захотелось напечатать эту повесть сейчас – вот я ее туда и включила.
Она попала в ГУЛАГ в 1951 году из-за висевшего когда-то у нее дома портрета Николая Гумилева, причем следователь любезно объяснил ей, что ее просто "не добрали" в 1937-м
Татьяна Никольская рассказывает очень легко и весело, но на самом деле в ее воспоминаниях мелькают свидетельства о том, насколько мрачна была эпоха. Книжку открывают воспоминания об Иде Моисеевне Наппельбаум, где уже на первой странице говорится о том, как она попала в ГУЛАГ в 1951 году из-за висевшего когда-то у нее дома портрета Николая Гумилева, причем следователь любезно объяснил ей, что ее просто "не добрали" в 1937-м. Упоминается и обыск "по делу сына ее старинных друзей – поэтов Николая Брауна и Марии Комиссаровой – Николая Брауна-младшего", где Ида Моисеевна проходила свидетельницей, поскольку известно было, что ей нравились стихи молодого человека. Во время этого обыска, между прочим, были найдены воспоминания, перепечатанные Татьяной Никольской, что, вообще-то, могло грозить ей большими неприятностями. В этой же главе вскользь упоминается подруга Никольской Екатерина Лившиц, вдова расстрелянного поэта, автора знаменитых воспоминаний "Полутораглазый стрелец" Бенедикта Лившица, за которого его вдова отсидела как "жена врага народа". В главе "Затейник из "Голубой волны", посвященной Виктору Андрониковичу Мануйлову, читаем о его мемуарах "Записки счастливого человека": "Писалась она в советские годы со всеми вытекающими отсюда последствиями. В ней нет ничего "лишнего", ничего, что могло повредить чьей-то репутации, много умолчаний. А расспросить о многих героях книги уже некого".
Это написано сухо и просто, как о чем-то само собой разумеющемся, но за парой строк, будто невзначай оброненных Татьяной Никольской, кроется целый пласт обстоятельств, которые посвященный узнает с полуслова. Да, эта книга, наверное, для посвященных, которым не надо объяснять, как и чем можно было повредить репутации и что могло оказаться "лишним". С другой стороны, даже те, кому реалии советского быта не настолько хорошо знакомы, найдут здесь массу интересного – хотя бы рассказ о том, как автор этих воспоминаний становится участницей событий, вошедших в прозу писателя Бориса Дышленко. Чего стоит описание хотя бы этого праздника: "За безукоризненно сервированным столом я сидела рядом с Ефимом Славинском – Славкой, битником, учившимся на английском отделении филфака Университета. Он только что приехал на поезде из Киева, где родители снабдили его бидоном, доверху наполненном домашними котлетами, прямо с поезда пришел на день рождения, поставил бидон под стол и шепотом предлагал отведать маминых котлет".
– Татьяна, скажите, а у вас самой ведь, наверное, есть какие-то любимые воспоминания в этой книжке или для вас – все равны?
– Самые дорогие для меня – воспоминания о Софье Михайловне Марр, невестке языковеда Николая Яковлевича Марра и вдове языковеда-ираниста Юрия Николаевича Марра. Когда я в 70-е годы подолгу жила в Тбилиси, она мне практически заменила бабушку. Я жила у нее, когда собирала материалы для моей первой книги о культурной жизни русской эмиграции в Тбилиси во времена Ноя Жордания. Она дожила до 90 лет, а ее муж умер очень рано, в конце 30-х годов от туберкулеза, и она потом всю жизнь посвятила не только собиранию оставшихся после него материалов – вместе с грузинскими востоковедами ей удалось выпустить несколько сборников его переписки по вопросам иранистики и грузиноведения. Юрий Марр был человеком очень ярким, но почти ничего из своих трудов не довел до печати, том его научных работ вышел уже после его смерти. А я тогда увлекалась стихами футуристов-заумников – Крученых, Терентьева, Зданевича, которые жили в Тбилиси, и Юрий Марр тоже писал стихи, но вышли две его тоненькие книжки только в 90-е годы, издать их раньше было невозможно. Сейчас готовится к выходу его большой том – после смерти Софьи Михайловны ее бумаги оказались в грузинском архиве, что-то есть у меня и в других частных архивах. Мы хотим в честь Софьи Михайловны увековечить память ее мужа – уже как поэта.
– То есть воспоминания для вас все же неравноценны – есть какие-то более дорогие…
Запомнились парадоксальность и доброта Параджанова – он очень любил что-то дарить
– Понимаете, тут все неоднозначно, иногда о более близком человеке труднее написать, чем о ком-то, с кем виделся всего несколько раз. Так, мне было труднее написать о Софье Михайловне, с которой я жила рядом месяцами, чем о Параджанове, которого я видела, наверное, раз пять. Больше всего мне запомнились его парадоксальность и доброта – он очень любил что-то дарить. Когда я первый раз к нему пришла, мы, естественно, заговорили о его фильмах, и я рассказала ему о своем друге Саше Лаврове, который "Цвет граната" смотрел, скажем, 34 раза и даже сделал в тетради раскадровку. Параджанов так обрадовался и хотел ему обязательно что-то подарить, я должна была зайти за подарком, но так и не зашла. Мне его адрес дала его приятельница Мия Петрова, он говорит – а, такая маленькая женщина, похожая на Джульетту Мазину? И он ей передал в подарок скатерть. В то же время он иногда провоцировал гостя – мне он, например, заявил: да что у вас там хорошего в Ленинграде, мне там нравится только Апраксин двор. Я говорю: очень хорошо, я там как раз живу рядом, будете там – заходите ко мне пить чай. А он, наверное, ждал возмущения – как же так, а Эрмитаж! Такой вот человек.
– Все это воспоминания о довольно известных людях, но ведь у вас есть и другие персонажи.
Привязывали к трусам бутылку портвейна, плыли до ближайшей льдины, становились на нее, выпивали портвейн и плыли обратно
– Была у меня подруга Наиаша Шедова, сестра востоковеда Вани Стеблин-Каменского, которая была замужем за очень оригинальным человеком по прозвищу Понтила. Этот Понтила организовал в конце 50-х годов общество мудистов. В нем состояли в основном джазовые музыканты из Ленинградского диксиленда, который до 1964 года не имел официальной базы – ребята просто играли на разных вечерах, в институтах. Общество мудистов – это игра слов: есть такая мелодия, ее исполняет оркестр Глена Миллера в фильме "Серенада солнечной долины", In the Mood. И вот эти мудисты организовали такую веселую неформальную компанию – там был Главмуда – Понтила, был обермуда, был зам Главмуды, был начальник мудистической обороны – и все в том же духе, было их человек 5–6. Был еще такой муда-путешественник, друг моего родственника Хвостенко Юра Сорокин. Они так играли – у них существовал свой устав, где были, например, такие правила: "Муди сам, но не омуживай других", "Мудеешь ты, мудею я, мудеет вся семья моя". Были у них специальные "кировые" паспорта, от слова "кирять", выпивать, – паспорта пьяниц по сути. Эти "кировые" паспорта были недействительны без подстаканного талона. Из этих веселых людей остался в живых только один из поздних муд – Николай Скрыпник, он и сейчас играет в Ленинградском диксиленде, его приняли в 1964 году, ему тогда было 18 лет. Но поскольку все должности были уже заняты, его назначили начальником мудистического сада. Он сначала не мог понять, что это такое, а потом он рассказывал: приходим в магазин, и ребята говорят – ну, что возьмем – дерево? "Дерево" и "сучок" – это различные виды выпивки – портвейн и водка. Так он понял, что в его обязанности входит обеспечивать мудистический сад. Кроме этого, они еще совершали всякие групповые акции, например, одна из самых интересных заключалась в том, что зимой, когда уже были льдины, но еще не было сплошного льда, они раздевались до трусов, привязывали к трусам бутылку портвейна, плыли до ближайшей льдины, становились на нее, выпивали портвейн и плыли обратно. Расстояние могло быть небольшим, хоть три метра – такие вот абсурдные акции. Эта группа просуществовала довольно долго, до середины 60-х годов. Когда моя книжка вышла, я пошла на концерт Ленинградского диксиленда. Скрыпник в это время был в больнице, так что книжку я передала Олегу Кувайцеву со словами, что тут есть про вас. И он стал мне рассказывать все новые и новые подробности, его торопят – надо начинать второе отделение концерта, а он говорит – подождите! А потом выходит на сцену прямо с этой книжкой и говорит – вот, одна писательница подарила мне книжку, где есть рассказ про наш Ленинградский диксиленд. И потом еще мне рассказал о том, как один из членов ансамбля, младший по возрасту и потому не успевший стать мудистом, подарил обермуде Акулову на день рождения треугольник и сказал: "Это тебе в подарок Обермудский треугольник".
Когда слушаешь Татьяну Никольскую, возникает ощущение, что ее книжка еще не закончена. Во всяком случае, она не кажется чем-то закрытым и обретшим окончательную форму – ее странички как будто непрерывно шевелятся, прорастая прозрачными корешками в знакомые улицы, в теплые дома, пригородные дачи, концертные залы, перекликаясь с разговорами, которые еще не отзвучали, с восклицаниями, которые еще не родились.
