Передача Ирины Колесниковой в разделе "Воспоминания":
Кира Николаевна Питоева, научный руководитель литературно-мемориального музея М. А. Булгакова в Киеве. Отец ее служил в Театре русской драмы им.Леси Украинки помощником режиссера и гитаристом. Мать была артисткой оперетты. Муж – театральный художник Д. Лидер (1917-2002):
-– Домик, в который после войны мы въехали, был для театральной обслуги. Там жили суфлер, машинист сцены, дворник, реквизиторы. И вот между обратной стороной 19-го дома и театром Леси Украинки помещалось все театральное царство. Там были открытые или плохо закрытые, так точнее было бы сказать, сараи с театральными декорациями. Можете себе представить, что такое для 7-8-летних детей доступ в сарай с театральными декорациями? Там были театральные мастерские. Запах моего детства — это запах стружек, потому что там были цеха, в которых изготовляли бутафорию. Сейчас это даже трудно себе представить, какую бутафорию делали. Я вспоминаю одно из первых, одно из самых сильных моих впечатлений — это «Каменный властелин», я помню все декорации Морица Уманского, я еще помню декорации Анатолия Петрицкого. Все дети были помешаны на театре. Практически представить себе другую жизнь было просто невозможно, потому что это было не только легкое попадание в сам театр Леси Украинки, но и беспрепятственное попадание на обратную сторону этого театра — улицу Пушкинскую. Улица моего детства — это был самый яркий, самый прекрасный, самый трогательный, самый красивый театр моей жизни. Я поняла, что это такое, когда познакомилась с фильмами Феллини. Вот нашелся человек, который изобразил мою улицу, мое детство, мой мир так, как можно было это изобразить. Когда я вспоминаю дефиле артистов, проходы артистов Леси Украинки из театра после репетиций и какие-то уличные прогулки, то это все то, что изобразил Феллини в прогулках знати, аристократов, завернутых в белые простые, идущих на водопой.
Первого человека, которого я всегда вспоминаю на Пушкинской улице — это, конечно, Константин Павлович Хохлов. Не только потому, что это был красавец огромного роста, которого я впервые увидела зимой, он был в обезьяньей куртке, даже тогда это была экзотика, а потому что это был человек-легенда. Когда я вспоминаю этих людей, я слышу шепот своих родителей, которые объясняют мне, кто это. Я вспоминаю Владимира Александровича Нелли, который, увидев меня впервые, а в театре то ли это были законы жизни другие, помощник режиссера был очень творческий человек, то ли потому, что любили моего отца, рано оставшегося сиротой, мне было 4-5 лет, наклонился ко мне, разглядывая очень ненавязчиво, и спросил, как меня зовут. Я сказала: «Кира». Он спросил: «А отчество?». Я сказала: «Николаевна». И вот с моих пяти лет он называл меня Кирой Николаевной всю жизнь.
Самой красивоя парой и самой романтической парой Пушкинской улицы были Михаил Федорович Романов и Мария Павловна Стрелкова, которые очень опекали моих родителей, как и многие другие, опекали в самом прямом смысле, потому что жили мы очень голодно. У нас была собака, собаки — это была примета интеллигентной улицы Пушкинской. И у нас, у бедняков, была собака, она была замужем за собакой Романовых. Поэтому я очень хорошо знаю, помню быт этой семьи, насколько был красив этот дом, где терялась не только наша собака, но и я. Поскольку Мария Павловна — это невероятная красавица, невероятная, вы помните по фильмам «Веселые ребята», «Дети капитана Гранта», где она познакомились с Михаилом Федоровичем, так вот Мария Павловна, красавица, аристократка по виду, она собирала вятскую игрушку, она была из Твери, в доме у них жила мама Марии Павловны. Проще женщины придумать было невозможно. Чтобы ей придумать какое-то занятие, Михаил Фёдорович изготовил для нее лоточек, на этот лоточек насыпал конфеты, и на углу бульвара Шевченко она торговала конфетами. Причем денег ей никто не давал, а если кто-то давал, то дети тут же с конфетами и отбирали. Называлась она бабушка Стрельчиха, и у бабушки Стрельчихи все мы стреляли копеечку на мороженое, но ей казалось, что она работает. Я помню столетнюю маму Виктора Халатова, которая читала детям, ее выводили со стульчиком во двор, и она читала на память. Читала «Евгения Онегина», что очень было важно для улицы Пушкинской, потому что мы-то Пушкина получили от них. Мамочка Халатова была актрисой,прелестная совершенно старушечка, она играла на гитаре, всё выспрашивала у сына: «А кто же комик у тебя в театре? Театр у тебя такой хороший, а комик-то, Витя, кто?». И Халатов говорил: «Ну как же, мамаша, комик-то я». Она говорила: «Как, ты комик? Ты же совершенно не смешной». А мы, конечно, от Халатова млели, умирали.
Страшно развлекала меня противоположная часть улицы, где жили оперники. Это были райские звуки. С детства я помню такую распевочку, какой-то женский голос очень настойчиво пел: «Я люблю дирекцию, я люблю дирекцию». И потом обратно, потом вниз. Были более серьезные, конечно, звуки. Я помню красавицу Догмару, у которой левое плечо было повернуто несколько в сторону, потому что она держала арфу, помню звуки арфы. Там же жили и балетные. Естественно, что на улице, где жило такое количество артистов, был свой сумасшедший и даже не один. Была дама, которая становилась посреди улицы и кричала громким голосом: «Я люблю Потаповых. Всех, всех. Особенно Лену». Потом Потаповы переехали, и этих звуков я уже не слышала. Были разные сумасшедшие. Были просто театральные поклонницы, среди них козловитянки и лемешистки, когда приезжал Козловский или Лемешев, они драки устраивали, все это было на нашей улице. А у нас были поклонницы Михаила Михайловича Белоусова в огромном количестве, молодые, не очень молодые дамы, он с ними гулял. Это было очень красивое, чинное зрелище. Он же был необыкновенно красив. Все друг друга знали, все друг друга расспрашивали. Колонией я бы это назвала театральной, Пушкинский городок — так мы это все называли.
Вспоминает Мальвина Зиновьевна Швидлер (1919-2011), актриса Национального академического театра русской драмы имени Леси Украинки:
–В апреле 1945 года я приехала в Киев. Увидела эту необыкновенную всю в каштанах Пушкинскую улицу, на которой, по-моему, кроме интеллигентных людей никого не было, или они затмевали собой других людей, или их действительно не было. Там жил необыкновенный –первая скрипка оркестра Оперного– Розенфельд. Мне кажется, он утром выходил без шляпы, чтобы ее не надо было все время снимать, он только перед кошками не снимал шляпу, а так, если кто-то на него даже из трехмесячных детей смотрел, он приподнимал, как Качалов, шляпу и говорил: «Добрый день, дружок». В нашей квартире жил инспектор балета, он не был балеруном, как они говорили, но он работал в мимансе, в балете. Когда жарил котлеты, он обязательно делал батманы на моей кухне в коммуналке. А в Русской драме, по-моему, не было плохих артистов. В театре был «черный кабинет», так он назывался, там не обсуждали действие, а обсуждали прошедшее и очень умели тонко и зло говорить об этом, все получали от этого удовольствие, потом пили чай и уходили из «черного кабинета». Это приносило много бед, там делали свою политику. Был столп киевского искусства — Константин Павлович Хохлов, тоже жил на Пушкинской. Это, во-первых, был внешне человек такой красоты, что казалось, что это ненастоящий человек — такого можно было только нарисовать. Необыкновенно высокого роста, но очень элегантно сложен, элегантно ходил. У него была седая голова, он ее подсинивал. Однажды один артист, тоже седой, он хотел Хохлову подражать и накрахмалил голову, потом долго не мог отмыть её. Хохлов был соратником, это все знают, Станиславского. Его съели, съел его уже не «черный кабинет», а съели его интриги нашего театра. Кто бы ни хотел уйти, его легко отпускали в этом театре, в Русской драме, пожалуйста, хотите уйти — уходите, Романовы уходите, Белоусовы идите на тот свет, Лавров хочет уйти, пусть уходит, Борисова выгнали, Луспекаева выгнали. Съедали артистки друг друга. Меня кушали без закуски.
Я шла как-то по Ленина улице вверх к театру, а вниз спускалась необыкновенной красоты шикарно одетая женщина. Я думаю: боже, откуда в Киеве послевоенном, когда все ходят в ситце, такая шикарная женщина. Когда я подошла ближе, это была Стрелкова в ситцевом платье, с прожженным папиросами ситцевым зонтиком, но она была такая красивая, она была такая величественная. А с Марией Павловной Стрелковой был спектакль, который назывался «Пушкин». Мы его привезли в Ленинград, это был 1950-й год. Мария Павловна играла Воронцову. Была очень сырая погода, наутро у нее сел голос. Она вышла на сцену, говорить ничего не смогла, но в публике просто так сделали — «о!». Рано очень ушла со сцены, она и из жизни очень рано ушла. Умерла мама моя, мы поехали хоронить ее, Мария Павловна встала над моей мамой, стала ломать руки и говорить: «Мама, мама, на кого же вы нас оставляете?». Мне было очень больно, мне казалось, что Мария Павловна просто кощунствует, что она играет на публику. И вот спустя 12 лет в 1962 году меня позвала работница Марии Павловны, сказала, что Марии Павловне плохо. А Михаил Федорович был на спектакле, он играл Окоёмова в «Машеньке». Я стала вызывать «скорую», не ехала ни правительственная «скорая», они были прикреплены к правительственной поликлинике, ни городская «скорая помощь», они приехали только через полтора часа. И вдруг она села и стала протягивать ко мне руки так, как протягивала к маме моей, и говорит: «Маля, я умираю. Я любила вас, Маля. Скажите Мише, что я его очень любила». Опять грешным делом я подумала, что это игра на врачей. Но когда врачи бросились на нее, чтобы спасти, они поняли, что ей конец пришел, и тогда я поняла, что это просто была внутренне какой-то необыкновенной божественной лирики женщина. Это только на небесах могут быть такие женщины, потому что в последнюю секунду никто не играет. Я видела, как играют простые смертные люди. И она умерла тут же.
Муж мой приехал из Москвы и привез рецепты тогда еще неизвестного слова «коктейль», а в Москве уже открыли коктейль-бар. Он привез 14 рецептов, я сделала сироп, водку мы купили в Киеве. Пришли к нам Романовы, мы выпили все 14 рецептов этих, а потом у меня была огромная хрустальная ладья, Романов слил все оставшееся в эту ладью, сказал: «Коктейль будет называться «Маля». Это так меня звали близкие люди. Утром я проснулась и поняла, что я могу смотреть только в одну точку. Пошла в театр, глядя в одну точку, и у театра в этой точке появился Романов. Я говорю: «Михаил Федорович, я репетировать не могу». А репетиция была у Хохлова. Он говорит: «Почему вы думаете, что я могу? Я тоже не могу репетировать. Вот так тихонечко идите в репетиционный зал, садитесь у двери, и пока я не дам знака, не вставайте и, главное, ни с кем не говорите — от вас несет, как от пивной бочки». Вошел Хохлов, быстрой походкой, подняв высоко длинную голову, сел за свой столик. В это время к нему подошел Романов, не нагибаясь, закрывая рот, он ему что-то сказал. На это Хохлов сказал: «Что?». Романов опять очень тихо и четко сказал. Хохлов говорит: «Как?». И так они поговорили. Встал Хохлов, сказал: «Безобразие!». И вышел из репетиционного зала. Когда никого в репетиционном зале не было, он подошел и сказал: «Маля, пойдемте купим коньяку, потому что Маша мертвая». Я говорю: «Михаил Федорович, что вы ему сказали?». Он говорит: «Я ему сказал, что меня вызывает на 11 часов Мельников». Это был первый секретарь ЦК.
Под нашим окном свистели всегда, мимо окна никто не мог пройти. Жили мы в бельэтаже, окно выходило на улицу. А у нас остался такой сигнальный свист, этим свистом тогда пользовался весь театр. Это была фуга Баха, я сейчас попытаюсь ее просвистеть. Это был условный знак, что нужно подойти к окошку.
Кира Николаевна Питоева:
–Я застала конец эпохи высокого стиля, я бы так сказала. Это был классицистический романтический театр, и вот этот театр действительно закончился. Нет этого феллиниевского хода, нет этой дымки, нет этого ощущения внутри меня, что это ход к окончанию, может быть, даже к смерти, ход торжественный и ритуальный. Нет больше ритуального крылечка, на котором часами сидели все артисты, а публика, проходя, им аплодировала, дарила цветы.
Самая душещипательная история в моей личной жизни состоялась в 1970 году, когда я, совершенно не рассчитывая, очень опасно влюбилась в человека, которого так же обожала, как старших людей из Русской драмы, не ждала, не ведала такого счастья, что когда-то стану его женой, я говорю о Данииле Даниловиче Лидере, который тоже не подозревал, что есть некая Кира Питоева, что она жила в доме номер 17. Когда дом этот разбирали в 1970-м году, он, работая главным художником театра Ивана Франко, попросил доски. Он оформлял спектакль под названием «Верность» и попросил у театра Леси Украинки доски от дома уже никому не нужного и построил на этих досках декорации к спектаклю. Как мне кажется, с одной стороны это страшное горе и беда — разобрали дом, я видеть этого не могла. Я там не бывала, рухнуло все, это стало как могилой моих родителей. А с другой стороны это перетекло в другую жизнь.
Построить дом
«Живите в доме–и не рухнет дом», – сказал когда-то поэт. В СССР отношение к дому, к квартире было особым. Дома экспроприировали, получали в награду за доносы на соседей, превращали в коммунальный ад. Об этом ещё помнят люди старшего поколения.
«Мои любимые пластинки» с петербургским композитором, радиожурналистом Александром Харьковским.
