"С питанием в Гельсингфорсе тогда было очень плохо, продукты отпускали только по карточкам. Надежда Константиновна привезла из России баночку черной икры. Перед обедом Владимир Ильич передал эту баночку мне с просьбой открыть ее. Когда я увидела содержимое, мне показалось, что это сапожная вакса (я никогда до этого не видела черной икры). Поэтому я взяла сапожную щетку и вместе с банкой внесла в комнату Ильича. Увидев это, Владимир Ильич пришел в ужас и, как сейчас помню, по-русски воскликнул: "Нет, нет, это надо кушать!" – и показал мне жестом, что икру кушают, а не чистят ею сапоги. Это было мое первое знакомство с черной икрой.

Владимир Ильич был очень осторожен. Выходя на прогулку (одного мы никогда не отпускали его на улицу), он прежде всего тщательно знакомился с окружающей обстановкой. Да это и понятно. Тогда везде и всюду рыскали шпионы и предатели. Помню, однажды Ленин со свежей русской газетой в руках вышел на кухню и с ироническим видом перевел нам содержание статьи, в которой утверждалось, что сыщики якобы напали на след Ленина, укрывающегося в Петрограде. Статья заканчивалась словами: "Арест Ленина является делом нескольких дней". Многозначительно улыбнувшись, Ленин иронически, лукаво прищурился и сказал: "Жаль, жаль Ленина. Вот, оказывается, какие дела!" – и ушел в свою комнату.

Вскоре после этого мы расстались со своим добрым гостем. Прожив у нас около шести недель, он выехал на родину вершить великие дела". (Из воспоминаний о лете 1917 года Эмилии Блумквист, ветерана финского коммунистического движения).

​"Лето 1917 года было неприятно. Много пришлось впоследствии испытать всяких лишений, оскорблений, издевательств, но при всей их откровенной наглости эти последующие прикосновения революции были менее противны, чем то ехидное, ползучее проникание в вашу частную жизнь.

Расшатывание чувства собственности шло с поразительной быстротой. "Это все будет наше", – говорили мне некоторые крестьяне, сельские говоруны. Мальчишки в саду попадались с пучками ветвей красной смородины:

– Зачем вы обломали?

– Все равно наше будет.

– Я знаю, что ваше; да зачем же вы ваше – да ломаете?

И удивляло меня всегда, почему они говорят "будет наше", почему не говорят "это наше"? Потребовалось некоторое время, чтобы они поняли, что это легче, чем им кажется, проще, чем им рисовали эсеры. Эсеры им говорили: "Подождите, мы дадим, будет ваше". Пришли большевики и сказали: "Чего вы, дурни, ждете – берите". Могло бы и не быть большевиков, а большевизм все равно был бы…" (Из мемуаров князя Сергея Волконского, бывшего директора Императорских театров).

"Лето 1917-го было жарким и сухим, наступило оно почти сразу, без весны. В Кронштадте все спокойно, будто ничего и не произошло. Но это далеко не так! Стоит только присмотреться немного: дисциплина сильно упала, сняли со всех погоны и всякие знаки различия, отменили "козыряние", унижавшее сознание солдат и матросов. На плечах у защитников родины только выгоревшие "заплаты" на память о снятых погонах. Ходят запросто, с гармошками, семечками, разным тряпьем, барахлом и продуктами. Всюду слышна ругань: простая солдатская и настоящая матросская, морская, трехэтажная, с присвистом и в бога, и в мать, и во всех православных святых". (Из воспоминаний Валерия Озерова, сына морского офицера, жителя Кронштадта. В 1917 году автор был 11-летним мальчиком).

Разные люди, разные свидетельства. Но одно ощущение: "вывихнутого" времени, когда Россия, только что избавившаяся от 300-летней монархии Романовых, быстро двигалась от революционной эйфории к хаосу и распаду не только властной иерархии, но и самой ткани социальных отношений. Одних такая перспектива пугала, другим внушала надежду, представляясь новым порывом к свободе, а третьи тщательно готовили обвал страны, который был призван расчистить им дорогу к власти.

Если говорить о перекрестке русской революции, то лето 1917 года, возможно, лучше всего соответствует этому образу. Очень уж много произошло за эти несколько месяцев: захлебнувшееся последнее наступление русской армии на фронте Первой мировой войны, первый вооруженный мятеж крайне левых в Петрограде, с трудом подавленный Временным правительством, и попытка такого же выступления с правого фланга, организованного генералом Корниловым.

Была ли судьба революции и послефевральского демократического режима решена именно в июне – августе 1917-го? Стало ли после этого неизбежным наступление той или иной диктатуры? Над этим в интервью Радио Свобода размышляет сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, специалист по истории России начала ХХ века Игорь Лукоянов.

– Итак, лето, ровно век назад. Принято считать, что июньское наступление 1917 года окончательно подорвало русскую армию и привело к развалу фронта. На момент начала наступления правительство не совсем понимало, в каком состоянии находятся войска?

– Я думаю, что отчасти оно недооценило эти проблемы, но, с другой стороны, уж очень хотелось что-то продемонстрировать на фронте. Военный успех был важной составляющей успеха Временного правительства в целом. Ведь они связали себя с продолжением мировой войны, а не с выходом из нее. Поэтому победа была крайне желательна для авторитета правительства, его популярности и для конкуренции c Советами.

– Были военные специалисты, генералы и офицеры, которые явно понимали, какая обстановка на фронте. Не было ли возможности, что называется, отсидеться, избрать чисто оборонительную стратегию и ждать, чем там дело закончится у союзников на Западном фронте? Или союзники настаивали на более активных действиях со стороны России?

– Это сложная проблема, она разделяется на несколько составляющих. Одну из них вы упомянули – это настроения союзников. Им действительно важна была поддержка России, потому что Восточный фронт – это было крайне существенно. Другая составляющая, наверное, более важная – внутренние проблемы в России после революции. Если вы посмотрите реакцию массового мнения на саму Февральскую революцию и дальнейшее развитие событий, то где-то начиная с мая начинает распространяться убежденность в том, что войну надо заканчивать. Это связано с массой факторов, в том числе и с усталостью, и с большевистской пропагандой. Эти нотки начинают проскальзывать, хотя раньше их практически не наблюдалось – ни в марте, ни в апреле. Это было важным симптомом, наверное, ключевым для решения о наступлении. Лично Керенский, Временное правительство, конечно, были заинтересованы в том, чтобы с помощью успеха хотя бы чем-то отметиться. Вот, пришла новая власть, но она за несколько месяцев реально вроде ничего не добилась – а тут будет военный успех. Этот расчет перевесил остальное, в том числе трезвые оценки генералов.

– Вы говорите – власть. Но власть, насколько я понимаю, к тому времени была двойная: с одной стороны – Временное правительство, с другой – Советы. А у кого этой власти было больше? Они конкурировали между собой или как-то все-таки пытались взаимодействовать?

– Там все было очень многослойно. Они, конечно, пытались взаимодействовать, потому что и те, и другие понимали, что конфликт между ними – это окончательная дезинтеграция всего и вся и наступление хаоса. Но их власть несколько в разных пластах располагалась. Если Временное правительство больше контролировало административный аппарат, военных, экономическую сторону жизни, то Советы – это, конечно, массовые организации, отчасти солдаты, отчасти рабочие, потом начинают подтягиваться крестьяне. Сферы влияния обеих властей не вполне накладывались друг на друга, поэтому их делить достаточно проблематично. Но в принципе власть в эти месяцы начинает распадаться на набор составляющих, когда нет единой центральной администрации.

– Вот, к примеру, сидит чиновник тогдашний. Бывали ли такие ситуации, что к нему приходит, с одной стороны, распоряжение от, допустим, правительства, а с другой стороны, человек из Совета и приказывает прямо противоположное? И что делать чиновнику в такой ситуации?

– Сплошь и рядом бывало. Решение зависело, как правило, от самого исполнителя. От того, чье распоряжение ему казалось более влиятельным, от его личных качеств и убеждений, то есть мог он противодействовать, например, Совету или нет, считал нужным выполнять распоряжение Временного правительства, далеко не все из которых были хорошо продуманы, или нет. Тут сложно. Но сами такие ситуации были в порядке вещей.

– Какова была расстановка сил внутри самих Советов? Понятно, что там были в основном левые партии. Но, к примеру, популярность большевиков росла?

– Очень медленно, но увеличивалась. Не левых в Советах не было вообще, там просто речь шла о разной степени левизны. Эсеры, анархисты, социал-демократы нескольких направлений. И постепенно центр тяжести смещался в сторону большевиков, хоть и медленно. Но к лету этот процесс еще не приобрел четких, видимых рамок.

– Зачем большевики при поддержке анархистов, то есть в целом левые радикалы, устроили так называемые "июльские дни" в Петрограде, стрельбу в центре города, фактическую первую попытку левого переворота? Что это было?

– Это была реакция уже порядком разложенного прежде всего теми же большевиками столичного гарнизона, вернее, его части, на угрозу быть отправленными на фронт. К этому добавилась наэлектризованность рабочих в столице, масса люмпенского элемента, который легко воспламенялся, все это сыграло в пользу открытого неповиновения Временному правительству. Большевики, по распространенному среди историков мнению, не предпринимали серьезных мер для организации этого выступления, понимая, что они еще не настолько влиятельны, чтобы реально захватить власть. Но когда ситуация приобрела необратимый характер, стало ясно, что выступление будет, тогда они решили попробовать возглавить это движение. Сейчас очень трудно сказать, были ли они правы или нет, и даже проиграли ли они в результате. С одной стороны, они получили сильнейший удар: официальные обвинения в адрес Ленина в том, что он немецкий шпион, что его партия действует на германские деньги и так далее. С другой стороны, это была для них очень полезная репетиция. Сценарий октябрьских событий выстраивался отчасти по лекалу июльских дней, однако с поправками не только на время, но и на то, как надо добиваться успеха. Уроки были извлечены. Что касается властей, то июльские события как бы подтвердили, что Временное правительство – действительно временное, что его контроль над столицей на настолько всеобъемлющ, чтобы оно могло чувствовать себя уверенно и свою политику проводить твердо.

– Начались гонения на большевиков, Ленин бежал в шалаш в Разливе, ушел в подполье, как многие другие большевистские лидеры. Почему же не удалось окончательно расправиться с левыми радикалами? Сил у "временных" не было, или тактика оказалась неудачной, или не посчитали нужным последовательно добивать противника: просто, что называется, пугнули, ну и ладно?

– Силы были, но не в столице. Это давняя проблема русской революции. Николай II в феврале пытался послать войска извне, чтобы подавить восстание в Петрограде, но его остановила по сути дела ситуация и противодействие генералов, понимавших, что подавление силой – это гражданская война, море крови. У Временного правительства верные ему силы тоже располагались не в Петрограде, ему надо было стягивать части с фронта, что оно, кстати, тут же начало делать, и это способствовало усмирению июльского восстания. В целом сыграли свою роль несколько причин. Во-первых, большевиков в той или иной степени прикрыли собой другие левые силы, которые не отреклись от них, а эти моменты, связанные с изменой, на чем пыталось играть Временное правительство, проигнорировали. Другой важный фактор: тогда Временному правительству надо было прибегать к очень решительным действиям. Выводить полностью петроградский гарнизон из города, заменять его относительно лояльными властям частями. Тогда можно было бы на что-то рассчитывать. Вместо этого Временное правительство ограничилось паллиативом: 1-й пулеметный полк, который, собственно и затеял все эти события, действительно расформировали и отправили по частям на фронт, но остальной-то гарнизон остался. Это было неудачное решение, рассчитанное на то, чтобы ситуацию загладить, опасаясь, что любая репрессия в столице вызовет волну дальнейшего неповиновения, возможно, тут же выльется в гражданскую войну.

– Главная идея первых месяцев после Февраля – это идея Учредительного собрания. Его ждали миллионы людей, на него надеялись – что оно все обустроит, проложит путь к новой России. Почему же выборы в Учредительное собрание были отложены на осень? Может быть, если бы их провели уже летом, сама ситуация развивалась бы дальше по более демократическому пути?

– Насчет демократического – не думаю. Там проблема была в том, что власть фактически рухнула, наступал хаос. Лидеры Временного правительства надеялись, что они смогут этот хаос как-то обуздать, но они просчитались. Ситуацию отягощала прежде всего продолжавшаяся война. Всеобщие выборы в условиях войны немыслимы. Как быть с теми, кто находится в рядах вооруженных сил? Я просто напомню, что по российскому законодательству в выборах в Государственную думу военнослужащие вообще не участвовали. Но это даже не Дума, а Учредительное собрание, которое было призвано выражать волю всего народа. При этом военнослужащих насчитывалось несколько миллионов. Что с этим вообще делать? Я полагаю, что власти рассчитывали: вот, летом 1917 года наконец удастся дожать немцев, а после этого на фоне великой победы мы проведем выборы в Учредительное собрание. Тогда наступит умиротворение.

– Вы скептически отозвались о возможности развития событий по демократическому пути в 1917 году, а почему? Уже зрела идея на разных флангах, и на левом, и на правом, некой спасительной диктатуры, которая решит проблему распадающейся власти и хаоса?

– Можно интерпретировать и так. Я расскажу случай, произошедший с Петром Струве, уже после прихода большевиков – к сожалению, сейчас не помню точно, в чьих мемуарах он описан, но случай яркий. Итак, мемуарист встретил Струве у Публичной библиотеки, едва ли не на следующий день после того, как большевики пришли к власти. И Струве, один из ведущих либеральных мыслителей старой России, чуть ли не заорал на собеседника: мол, плохо нас царский режим давил, вешать надо было сразу, а не разводить либерализм и так далее. В России оказалось так, что тот слой или набор социально-политических сил, которые выступали действительно за демократическое, либеральное, не революционное развитие событий, без потрясения всех основ, был весьма слаб. Либо самодержавие с его репрессивным аппаратом, который все это худо-бедно сдерживал, либо толпа, которая не склонна придерживаться демократических ценностей. Вот это была ключевая проблема. Лидеры российской либеральной общественности боялись оказаться один на один с толпой. После Февраля они пытались как-то урегулировать ситуацию, но у них это не получилось. Демократическая альтернатива была почти невероятна. Она была бы возможна только при наличии большого набора очень благоприятных обстоятельств внутренних и внешних, в том числе победы в войне.

– Такая ключевая для лета 1917 года фигура, как генерал Корнилов, он-то явно мало чего боялся, будучи очень храбрым человеком. Но, с другой стороны, у него тоже не получилось обуздать хаос. Почему? Из-за слишком ограниченной поддержки, потому что он опирался в основном, насколько я понимаю, на людей правых убеждений и на часть армии, или потому, его просто Керенский переиграл в той ситуации?

– Конечно, Керенский переиграл. Но проблема, мне кажется, и в том, что генерал пошел в политику, в сферу для него малоизвестную, наверное, не очень понятную. Он просто не мог организовать политическое сопротивление, политическую альтернативу власти Керенского, будучи чисто военным человеком. Его поддержка носила хаотический характер, за ним не было политического движения, а лишь попытка именно силового переворота. Генерал в политике – это не очень хорошо всегда, а если это генерал-дилетант, то и вовсе плохо. Мне кажется, в этом лежит проблема Корнилова и причина его быстрого провала. Керенский его, конечно, как настоящий политик, обыграл моментально.

– Можно ли сказать, что летом 1917-го все менялось настолько быстро, что общество само не поспевало за событиями, не успевало понять, куда оно движется? Или все же были определенные закономерности и то, что потом случилось, осенью – это была относительно закономерная вещь?

– Большевики смогли прийти к власти в результате ряда событий. Они к этому максимально готовились, но их путь не был абсолютно предопределен. Предопределено было другое. Общество состоит из каких-то слоев, а их идеи выражают отдельные люди. А поведение масс – это специфическая область психологии, это не решение каких-то идеологов. Массовая психология управляется немножко другими законами, там в основе лежат часто страхи какие-то, мифы и так далее. В 1917 году массовое сознание выплеснулось наружу, его ничто не сдерживало. Оно управляло поведением, жизнью страны, ситуацией на предприятиях и так далее. Сдерживающие моменты, чем дальше, тем больше ослабевали. Плюс к этому большевики прилагали максимум усилий для реализации своей линии, а их линия была – разложить страну. Поэтому чем больше массовое сознание определяло поведение людей, тем лучше было для них. И ни Временное правительство, ни кто-либо еще не нашел способов борьбы с этим. Как можно было бороться? Либо решайте проблемы, реально стоящие перед страной, чтобы у большевиков не было возможности на них играть, либо боритесь с самими большевиками. Но в итоге правительство не сделало ни того, ни другого. Закономерный исход: такая аморфная власть в этих условиях просто рухнула.