"Уроки истории нам нужны прежде всего для примирения, укрепления общественного, политического, гражданского согласия. Недопустимо тащить раскол, злобу, обиды и ожесточение прошлого в нашу сегодняшнюю жизнь. В собственных политических и других интересах спекулировать на трагедиях, которые коснулись практически каждой семьи в России". Так 1 декабря минувшего года говорил Владимир Путин в послании Федеральному собранию. Накануне юбилея российской революции власти вообще очень много говорят о мире, согласии, примирении, задавая тон предстоящим церемониям и мероприятиям. Одно из них имеет несколько иронический оттенок (что явно не задумывалось организаторами): открытие в аннексированном Россией Крыму "памятника примирения" участникам гражданской войны.

Что стоит за этими инициативами российских верхов: продуманная историческая политика или своего рода заклинание демонов прошлого в потенциально нестабильной стране? Каковы на самом деле были причины раскола русского общества в 1917 году, и как этот раскол видится в России сегодня? Об этом в интервью Радио Свобода рассуждает доктор исторических наук, специалист по истории России начала ХХ века, сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН Игорь Лукоянов.

​

– Когда создавался оргкомитет, который будет заниматься подготовкой мероприятий к юбилею революции, Российское историческое общество, которое поставлено во главу этого процесса, заявило, что главным мотивом юбилея будет национальное примирение. На ваш взгляд, насколько эта тема актуальна – и есть ли, с исторической точки зрения, кого мирить в России сто лет спустя?

– Я думаю, что мирить в связи с теми событиями уже некого. Какой-то массовой эмоциональной реакции спустя сто лет ожидать, видимо, не стоит. Но добавлю, что меня несколько ставят в тупик такие эвфемизмы – "сто лет революции". О какой революции идет речь? Если используется термин "великая русская революция", который власть попыталась ввести в образовательном стандарте, то мне кажется это не вполне корректным. О революции как таковой речь может вестись только применительно к событиям февраля-марта 1917 года, свержению самодержавной власти. Дальнейшие события, по-моему, называть революцией было бы слишком расширительно.

– Почему, по вашему мнению, большевистский переворот октября 1917-го не вписывается в это понятие?

– Вы сами и ответили – это был переворот, так его воспринимали сами участники тех событий. И в первые годы после 1917-го сами же большевики его так и продолжали называть. Пять лет – это была годовщина переворота, а не революции. Между тем Февраль — это революция, несомненно. Там есть еще важная черта: Февральская революция общество не расколола, а скорее даже несколько мобилизовала его на победу в продолжавшейся войне. Хотя там тоже были свои довольно сложные процессы. Например, появилась и широко распространилась терминология типа "буржуй", что означало негативную характеристику зажиточных людей. Это был маркер определенного раскола в обществе. Но тем не менее, мобилизация общества на победу в войне была сильной. Последующие события, особенно конец 1917 года, напротив, уже никого не мобилизовывали. Там, наоборот, нужно говорить о серьезном расколе.

​– То есть произошло постепенное смещение от революции как общественного подъема к гражданской войне как общественному расколу, я вас правильно понял?

– В общем да. При этом гражданскую войну большевики сами спровоцировали, я думаю, во многом сознательно. Они этого и хотели.

– Зачем? Большевики захватили власть, для чего им нужна была гражданская война? Она же ставила их режим под угрозу?

– Дело в том, что гражданская война – это неизбежное следствие их политики. Когда они объявили своей задачей построение абсолютно нового строя, где не будет никакого места осколкам старого мира, включая целые бывшие сословия, по марксистской терминологии это классы, то сопротивление было неизбежно – это раз. А второе: на это сопротивление они ответили самыми жестокими методами, включая тотальный террор. Соответственно, это и было началом гражданской войны.

– Вернемся назад, к Февралю. Крах монархии был, по вашему мнению, неизбежен? Революционный процесс уже ничто не могло остановить на тот момент?

– Я считаю, что сама революция 1917 года не была предопределена предшествующими событиями. Эти события, если взять более или менее глубоко, хотя бы начало ХХ века, предопределили необходимость изменения политического строя. Идеальным вариантом был бы переход от самодержавия к по-настоящему конституционной монархии. А собственно революция была вызвана стечением ряда обстоятельств. На начало 1917 года практически ни одна из серьезных политических сил в России революции не хотела. Причина была простой: четкое осознание того, что революция будет означать конец участия в войне, а победоносное завершение войны, и тут между властью и большинством общества не было особого противоречия, все считали делом необходимым во всех отношениях. Я не беру в расчет революционные партии, которые всегда настаивали на свержении существующего строя, но они тогда еще были не слишком популярны. Здесь два полюса: с одной стороны, нежелание доводить дело до политических катаклизмов, пока победа в войне не достигнута, а с другой – нарастающий внутренний конфликт. События, которые произошли в Петрограде в конце февраля 1917 года, упали как снег на голову, неожиданно совершенно.

– То есть ту усталость общества, которая уже объективно существовала на четвертом году войны, наиболее влиятельные на тот момент политические силы не ощущали? Почему они упорно продолжали верить в то, что победа возможна и даже неизбежна, и лозунг прекращения войны никем, кроме большевиков, не выдвигался?

– Усталость была, но она не носила какого-то непреодолимого, нетерпимого, рокового характера. Ведь сама революция в основном шла под лозунгом "войны до победного конца", а всплеск массового движения был вызван во многом подозрениями в том, что царская семья может эту войну не довести до победы. Я имею в виду слухи о сепаратном мире, об измене императрицы, всякие нелепицы ходили о прямом проводе из Царского Села в Берлин и так далее. Что происходило в дни Февральской революции? Вот первое событие на Знаменской площади, когда начались манифестации, стали выступать ораторы – это еще до 27 февраля. Там выступали люди, которые говорили, что свержение или хотя бы ограничение самодержавия как раз необходимо для того, чтобы воевать до победы. Большевиков там не было, их на тот момент просто отвергали. Это совсем другая картина, чем во второй половине 1917 года, когда продолжение войны уже рассматривалось чуть ли не как преступление против России и народа. Это результат разложения армии и действия пропаганды.

– А как вышло, что в течение всего пары месяцев произошло такое изменение в общественном сознании?

– Я думаю, что колоссальную роль сыграла пропаганда, которую включили на полную мощь большевики. Плюс появился фактор солдат запасных частей, которые в огромном количестве находились в тыловых гарнизонах, колоссальное количество их было в столицах и других городах. Это люди в основном из числа крестьян, рабочих было мобилизовано не так много. После 1916 года, когда были призваны ратники второго разряда – это, конечно, в основном крестьяне. Они попали в город, в другую среду. Они не горели желанием отправиться на фронт. Они были удобными объектами для большевистской пропаганды, которая работала на то, чтобы эту солдатскую массу разложить. И в принципе за несколько месяцев им это удалось, потому что их агитация падала на очень благодатную почву.

​– Если посмотреть на примеры многих революций – классическим примером считается французская, – то там радикализация происходит по ходу революции, и к власти в итоге приходят наиболее радикальные революционные силы, во французском случае якобинцы. Но радикалы обычно у власти долго не удерживаются, происходят разного рода термидоры, и на смену радикалам приходят более умеренные режимы. Почему в случае с большевиками эта закономерность не сработала? Что у них был за секрет, который им позволил удержаться на скользкой вершине власти?

– Эта закономерность сработала, только немножко в другом варианте. Революция действительно всегда забегает вперед, ее "заносит" с радикальными лозунгами, которые не приемлет большинство общества. Потом неизбежно идет откат назад. В России же оказалось, что большевики, сила, которая символизировала это радикальное движение вперед, сами сумели откатиться – я имею в виду нэп и последовавшее некоторое смягчение режима в 20-е годы. Кроме того, замечу, что нашу революцию, как мне представляется, лучше сравнивать не с Великой французской, а со схожими процессами, которые происходили на Востоке. Отчасти это, например, переворот Мэйдзи в Японии. А наиболее близким аналогом как раз в отношении движения вперед и отката назад была Синьхайская революция в Китае в 1911-1913 годах. По многим параметрам мы ближе к Востоку.

– В 1917 году была популярна идея Учредительного собрания, которое в итоге и попытались сформировать, но большевики его моментально разогнали. Это был некий символ того, что вот представители всех слоев общества соберутся и решат, как стране дальше жить. Что это было: иллюзия или скорее упущенная историческая возможность?

– Это не было иллюзией, потому что долгое время, практически до конца 1917 года, большинство общества было с этой идеей согласно, и "Учредилку", пусть почти что в пародийном виде, все-таки собрали. Мне кажется, это скорее упущенная возможность. Конечно, сейчас хорошо быть крепким задним умом, но, видимо, после Февраля победившим революционерам следовало озаботиться о созыве Учредительного собрания пораньше, не дожидаясь победоносного окончания войны, не затягивая этот процесс. Тогда, может быть, они успели бы "оседлать" ситуацию.

– Что сыграло бóльшую роль в крахе Временного правительства –​ его собственное неумение или все-таки подрывная деятельность революционных сил во главе с большевистской партией?

– Там был комплекс причин. Очень трудно взвесить, что в большей, что в меньшей степени, потому что я, честно говоря, не знаю, есть ли такие весы. Во-первых, тем, кто получил власть в Феврале, она в общем-то сама в руки упала, они к этому готовы не были. У них не было ни продуманных планов, ни четкого понимания, в каком состоянии страна. Всё делалось буквально на коленке, и эта импровизация была не очень хороша. Многие из деятелей Февраля потом задним числом признавались, что царская власть, которая им казалась такой плохой, негодной, была на порядок практичнее, чем они сами. Второй важный фактор – это, конечно, деятельность большевиков. Ее недооценили с самого начала. А между тем большевики получили возможность открыто действовать, пользуясь при этом колоссальной поддержкой со стороны Германии. Немецкие деньги – это факт. Размер их до сих пор толком неизвестен, но очевидно, что большевики не смогли бы вести такую пропаганду без внешней поддержки. Просто, пока существовал самодержавный строй, он их жестко придавливал, а как только его не стало, появилась возможность воспользоваться ситуацией. Деньги пошли рекой, и это сыграло колоссальную роль. Ленин и его окружение сознательно вели дело к разложению страны, к размытию этой цели "все для победы в войне", ради того, чтобы прийти к власти. И им в обстановке хаоса это удалось.

​– А почему же правительство оказалось таким бездарным и беззубым и не смогло это пресечь? Страна воюет, при этом одна из партий получает средства от внешнего врага. Казалось бы, эту партию следует запретить, ее лидеров немедленно арестовать и так далее. Попытки были, Ленин с Зиновьевым прятались в шалаше в Разливе, но в итоге все это оказалось неудачным. Почему?

– Как я уже сказал, поначалу новые власти недооценили возможности большевиков. Все-таки их никогда не считали доминирующей силой, к ним относились с некоторым пренебрежением. Другой фактор – природа самой власти после Февраля. Режим никогда не чувствует себя слишком прочно, если он возник не в результате каких-то политических процессов, а в результате действий толпы. Толпа получила власть в февральско-мартовские дни в Петрограде. И эта толпа, фигурально выражаясь, постепенно распространилась по всей Российской империи. Главную роль там сыграли даже не какие-то местные деятели, а те самые солдаты запасных полков, которых удалось разложить. Вот этот человек с ружьем, с абсолютно маргинальным сознанием, стал определять политическую конфигурацию. Временное правительство не имело сил и возможностей, чтобы с этим реально бороться. Революция просто захлестнула страну.

– Как символ этой стихийной революции можно взять двоевластие 1917 года, когда складывается система Советов, которые существуют параллельно Временному правительству и его власти, а потом ему противостоят. Что это было? На Советы того периода, как я понимаю, есть разные взгляды: с одной стороны – как на силу, которая в итоге привела к разложению страны, а с другой – как на, может быть, неудавшуюся, но попытку стихийной революционной общественной самоорганизации. Что правильно, какой из этих подходов?

– И тот, и другой имеют право на существование. Просто надо иметь в виду, что в разное время, в разных условиях и местах Советы играли неодинаковые роли. Само по себе создание Советов – это результат деятельности революционных партий, которые вспомнили былую практику, события 1905 года, и попытались ее воссоздать. На первых порах существование Советов, как это ни покажется странным, было отчасти выгодно Временному правительству, поэтому оно даже не пыталось их как-то прихлопнуть. А сам Петроградский совет побаивался своих же возможностей, поэтому под Временное правительство немножко "нырял". Но потом ситуация стала меняться, возникло множество локальных Советов. И они имели разную природу. Если Петросовет скорее был политическим инструментом, то в ряде случаев на местах, даже в отдельных районах Петрограда, эти Советы были менее политизированными, служили скорее прообразом самоуправленческой системы власти. Это всё очень противоречиво уживалось. Понятно, что вся эта система в условиях революции устояться не успела, а большевики потом ее загнали в очень жесткую рамку.

– К какому времени можно отнести условную точку невозврата, когда переход от революционных событий к тотальному раздраю и гражданской войне стал неизбежным? Это Октябрьский переворот, разгон Учредительного собрания или какой-то другой момент?

– Октябрьский переворот, я думаю, это уже логическое завершение процесса. Мне кажется, реально проба сил состоялась, наверное, в июле, когда большевики пошли на штурм. (Имеются в виду так называемые "Июльские дни" в Петрограде, когда большевики и другие левые радикалы спровоцировали солдатские волнения под лозунгом передачи власти от Временного правительства Советам – РС). Тогда этот штурм Временное правительство с трудом, но отбило. Но как выяснилось, оно не в состоянии было ликвидировать саму опасность, которая продолжала нарастать. Где-то летом 1917 года всё и определилось, потом было корниловское выступление (или, в другой терминологии, мятеж). Власти революционной России, еще не большевистской, продемонстрировали, что они, увы, не являются дееспособным правительством, которое довело бы войну до победы, как говорилось в Феврале. Этим и воспользовались большевики.

– У меня сложилось впечатление, что очень рано в ходе русской революции проявилась тяга к поиску диктатора-спасителя. Мы видим, как появляется фигура Александра Керенского, одно время на него чуть ли ни молятся как на человека, который приведет революционную Россию к победе, потом возникает фигура Корнилова, и, наконец, совсем с другого фланга приходят большевики во главе с Лениным, которые диктатуру и устанавливают. В русском обществе была эта тенденция к поиску "спасителя", или так случилось в силу стечения обстоятельств?

– Я думаю, дело в обществе. Монархический принцип, который глубоко сидел в головах, никуда не делся. Не случайно потом Ленин в массовом сознании был тем же царем, но красным. Общественное сознание это отражало. К тому же любой политический катаклизм рождает лидеров, толпа нуждается в вожаке. Его всегда найдут. На какое-то время Керенский оказался таким вожаком. Он первым почувствовал, что может разговаривать с толпой. Керенский оказался хорошим психологом, человеком, который настроения толпы ловит и на них играет. Если бы не Керенский, это был бы кто-то другой, кто тоже умел бы общаться с толпой.

​– Но эта игра на настроениях толпы удавалась ему очень недолго.

– Эмоциональный подъем в обществе всегда надо чем-то подтверждать, либо успехами, либо еще какими-то популярными шагами. Иначе эйфория – а после Февраля она возникла – проходит, и люди начинают думать: а что, собственно, происходит, а кто это такой у нас в лидерах и так далее. Конечно, это происходит не в один момент, но за месяцы – вполне, особенно когда ситуация меняется так быстро, как в России в 1917 году.

– Вернемся в сегодняшний день. Есть множество недавних событий, которые показывают, что революция и гражданская война всё еще вызывают резонанс в обществе, что белые и красные – это достаточно значимые символы для многих. Допустим, открывается в Питере мемориальная доска Маннергейму, против нее возникает довольно острое недовольство. С другой стороны, шла бурная дискуссия по поводу того, что нужно наконец переименовать станцию метро "Войковская" в Москве, названную в честь цареубийцы Войкова. Насколько образы, существующие в сегодняшнем массовом сознании в связи с революцией, соответствуют тому, что было в истории? Или речь идет скорее о решении с помощью исторических мифов и метафор сегодняшних политических проблем, или по крайней мере манифестации каких-то взглядов?

– Пока я как-то не вижу попыток удачного розыгрыша исторической карты, связанной с революцией. Такого, который дал бы кому-то из разыгрывающих ощутимые политические дивиденды. Можно, например, вспомнить циркулировавшие одно время слухи о предстоящем выносе тела Ленина из мавзолея. Тут власти могли бы разыграть, наверное, серьезный политический спектакль, но все-таки не решились на этот шаг. То есть серьезные вопросы стараются не бужировать, а более мелкие, частные регулярно возникают, вроде той же доски Маннергейма. Как работает механизм современной исторической памяти? Сто лет – это слишком много, это поколения три-четыре. К тому же нынешняя жизнь, в отличие от средневековой, быстрая. Происходят разрывы, следующее поколение уже не живет полностью представлениями предыдущего, оно довольно легко от них отрывается, и враги твоих дедов-прадедов уже не являются твоими врагами. Так устроена сегодняшняя историческая память.

Но у нас была в советские времена колоссальная идеологическая машина, которая работала на формирование исторического сознания в определенном ключе, который власть считала желательным. Отсюда извечные враги – буржуи, какие-то злобные зарубежные силы, которые все время мешали жить Советскому Союзу. Сейчас подобные представления распространяются официальной пропагандой в постсоветской России. Это создает мифы, которые становятся частью общественного сознания. Это, мне кажется, в большей степени и предопределяет реакцию на давние события. Если завтра, условно говоря, выключить федеральные телеканалы, то через какое-то время всё успокоится, реакция на прошлое станет нормальной – они будут восприниматься не как фактор сегодняшнего дня, а как события, которые были когда-то давно. Да, там могли пострадать предки, родственники, но это не является причиной того, что давние счеты надо немедленно свести.

– Так вот идеологическая стратегия нынешних властей по отношению к революции и гражданской войне вроде бы к тому и сводится, что они создают своего рода синтез. Вот красные, вот белые, все воевали за Россию, все по-своему любили Россию, так давайте устроим национальное примирение. В общем, в гражданской войне победил Путин. С одной стороны, при нынешнем президенте перезахоронили в Москве генерала Деникина, а с другой – при нем же произошло во многом возрождение популярности Сталина. Да и Советский Союз особо не ругают в последние годы. Это перспективная линия, такая амальгама, или это что-то, что на самом деле невозможно слепить воедино?

– Мне кажется, это составляющая более широкой линии. Вместе с декларациями о примирении настойчиво проводится мысль, что Россия окружена врагами. Роль извечных врагов чаще всего уделяется Англии и США. В массовой псевдоисторической литературе они чуть ли не оказались виновниками русской революции. Хотя они были союзниками России в той войне, разлагать изнутри союзника, когда война еще не закончилась, это, мягко говоря, неумная политическая линия. Но массовому сознанию иногда можно скормить и такие "блюда". В этом контексте примирение – составная часть конфронтации. Для того, чтобы противостоять внешнему злу, нужно быть внутренне едиными, монолитными, именно такой урок из прошлого следует извлечь. Не имея всесторонней информации, можно воспринимать действительность, исходя из оценок, которые тебе предлагают, иногда навязывают. Так оно сейчас и происходит. Это все не очень хорошо, это все когда-нибудь взорвется, но это может существовать, как показывает практика, довольно длительное время. Единство превыше всего, единство перед внешним врагом. В ходе нынешних официальных юбилейных мероприятий, наверное, мы найдем отражение такого подхода.