Когда актер Алексей Серебряков прочитал сценарий Алексея Бородачёва "Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов", он согласился сниматься в этом фильме бесплатно. Леха Штырь – старый полупарализованный уголовник, владелец какой-никакой квартиры в провинциальном городе. Эта квартира интересует его сына Витьку, брутального труженика мусороперерабатывающего предприятия. Можно было бы бросить опостылевшую жену и поселиться тут с любовницей. Но куда девать больного и ненавистного отца? Самый простой способ – отправить его в богадельню. Четыре года назад гениальный актер Евгений Ткачук великолепно сыграл гопника в фильме "Зимний путь"; Витька Чеснок – тот же самый персонаж, только еще более безбашенный.
Этот сюжет годится и для триллера, и для комедии, и для семейной драмы, но режиссер Александр Хант снял сказку. Он даже говорил, что внезапно пробуждающийся Леха Штырь напоминает заколдованную принцессу. Оператор Даниил Фомичев ориентировался на фотоработы Гарри Грюйера, Георгия Пинхасова, Юджина Ричардса, но прежде всего на эксперименты Кристофера Дойла в картине Вонга Карвая "Счастливы вместе", которой в этом году исполнилось 20 лет.
Премьера "Витьки Чеснока" состоялась на кинофестивале в Карловых Варах, молодые зрители были в восторге, и картина получила главную премию во второй конкурсной программе "К востоку от запада".
Разговор с режиссером Александром Хантом записан на террасе карловарского отеля "Термаль", где находится штаб-квартира фестиваля.
– Желтые цветы, красный автомобиль, Витька в зеленой куртке – это похоже на то, как снимает Кристофер Дойл. Где еще зритель увидит параллели с фильмом "Счастливы вместе"?
– Мы эту картину очень любим во всех ее проявлениях. Я бы хотел, чтобы больше было между нами близкого, но наша история жанрово в другую сторону развернута. Кроме визуальной стилистики, связи нет никакой.
– А как вы определите жанр? Это ведь шире, чем просто "роуд муви"?
Через мистические абсурдные истории проникнуть в нашу страну
– Можно определить шире, потому что в какой-то момент мы поняли, что сама история перекликается со сказочным сюжетом. Есть машина – Конек-Горбунок, есть главный герой – Иванушка, есть отец... Я сказал, что он как принцесса, – наверное, не совсем это правильно... Когда мы в процессе подготовки начали наши наблюдения объединять, мы поняли, что мир, который перед нами вырисовывается, не совсем реалистичный. Нам казалось, что мы берем это из реальности, не придумываем ее. Но, когда мы сложили вместе, получилось что-то гротесковое. В какой-то момент я начал пытаться эту линию сказки в историю провести, и думаю, в чем-то мне это удалось.
– Россия – это же сказка, смешанная с анекдотом…
– Мне, конечно, хочется, чтобы моя история как-то приближалась к темам, которые развивал Гоголь, пытаться из России достать мистику и через мистические абсурдные истории проникнуть в нашу страну, в наши темы, в наших героев…
– Снимали в Тверской области?
– Да. Всю мы ее вдоль и поперек объездили, замечательное место. Я начал искать, чтобы было недалеко от Москвы, провинция и самый неблагополучный район. Тверская область почему-то оказалась с такой славой. Искали очень типичное место, поэтому поехали туда, понимая, что там нет особенной природы, особых городов, а это очень узнаваемая реальность. В этой реальности мы и пытались найти что-то необычное.
– Сказку?
– Получается, да, мы искали сказку.
– Вы получили готовый сценарий, но я читал, что это и ваша история отчасти тоже – отношения с отцом…
Граница между тюрьмой и свободой очень условная
– Да, я вырос без отца, практически с ним не общался в детстве. Уже после того, как я уехал из своего города учиться, я понял, что очень важно отношения с отцом вернуть. Потому что та часть во мне, которая была мне не очень понятна, сильно соответствовала его характеру. У нас нет какого-то конфликта, просто моя мать с ним развелась, он не пытался общаться с нами, а я не общался с ним. Когда я начал с ним общаться, я понял, как много сам понимаю про себя.
– И тут появился сценарий, который отражает эту историю…
– Не могу сказать, что я свою историю начал помещать. Мы создавали ее, придумывали. Просто вопрос отношений с отцом был мне знаком и интересен.
– Ваша история, насколько я могу судить, тоже похожа на сказку. Вы из Ханты-Мансийска, поступили во ВГИК, и вот уже блестящий дебют на европейском фестивале. Божественная рука вас поддерживает…
– Мне кажется, мне сопутствует удача. Я надеюсь, что она будет сопутствовать и дальше. Планы мои грандиозные, хочется делать кино. Не то чтобы меня кто-то вел за руку, давал мне какие-то возможности. Я верю в то, что если человек чего-то хочет и делает для этого достаточно работы, то он это обретет.
– От имени воображаемого режиссера, который хотел бы снять дебютный фильм, спрошу вас: как это сделать в 2017 году в России?
– С чем действительно мне повезло, так это с дебютом. История сама меня нашла. До того момента, как она меня нашла, год мы писали сценарий, потом долгое время мы обращались ко всем продюсерам с тем, чтобы запустить наш сценарий, который в итоге не был запущен. Это была история про тюрьму, которая ждет, видимо, своего времени и денег. В 2012 году я окончил ВГИК, до 2015 года занимался этой историей, три года не мог ничего никак запустить. Дебютантам действительно сложно. По счастливому стечению обстоятельств Федор Попов дал мне другую историю, история меня заинтересовала, в итоге я снял дебют.
– То есть пять лет от окончания ВГИКа до премьеры фильма?
У нас страна контрольно-пропускных пунктов
– Пять лет. Конечно, это очень много. Я считаю, что в России должны молодые режиссеры снимать фильмы, снимать много, должно быть больше возможностей. Наши законодатели не думают о кинематографе. Можно было бы сделать такие законы, которые позволили бы привлечь в кино частные деньги, какие-то послабления налоговые… Я чувствую, что поколение молодых режиссеров способно изменить ситуацию за счет независимых проектов. Потому что пока не очень понятно, где брать деньги. Государственные деньги – это отдельная история. Их, во-первых, не так много, и получить их очень сложно...
– И это всегда связано с унижениями.
– Это целая бюрократическая история, которая не очень позволяет чувствовать себя свободным. А я думаю, что для нашей профессии это принципиально важно. Возникает момент самоцензуры, люди обходят острые углы. А наше кино требует острых тем. У нас есть замечательные истории, они вокруг нас, но не получается схватить и вытащить на экран.
– Витька Чеснок не боится бандитов, не боится мужиков с кулаками, но как только он видит тетку, которая что-то распределяет, он тут же робеет. Здесь примерно такая же ситуация.
– У нас страна контрольно-пропускных пунктов. Весь этот бандитский сленг так понятен, потому что это в нашу жизнь вошло полноценно, никуда не делось. Живем мы за заборами, за дверными замками… Полное недоверие друг другу оказывает влияние и на нашу профессию.
– И в этом фильме бывшие зэки, и первая ваша история про тюрьму. Почему?
– В 2012 году я был на митинге после выборов в Думу, снимал со своим однокурсником документальную зарисовку о том, что происходит. Его забрали первого, он отдал камеру мне, я продолжил снимать и попал на пять суток. Ничего страшного я в этом не увидел, а увидел для себя, как для режиссера, реальность, которая очень интересна.
– Это же СИЗО, не зона.
Копейск открыл невероятно близкий, но скрытый для нас мир тюремного мышления
– Конечно. Специзолятор, в котором мы оказались на пять суток, – это был такой пионерлагерь, плюс все были с митинга, было весело. Но после этого я натолкнулся на новости из Копейска, где был бунт в колонии. Я начал в эту тему углубляться. Написал диплом по поводу приключений, связанных с моим путешествием в спецприемник, и начал эту тему копать. Копейск неожиданно открыл для меня невероятно близкий, но скрытый для нас мир тюремного мышления. Казалось, что это где-то далеко, страшно, ужасно, а оказалось все очень понятно, очень близко и очень про нас. До сих пор я хочу, чтобы эта история нашла возможность быть экранизированной.
– Встречались с участниками бунта?
– С участниками бунта не встречался, но познакомился с людьми, которые прошли колонии, познакомился с Ольгой Романовой. Это про нас. На самом деле граница между тюрьмой и свободой очень условная.
– Видели последний фильм Сергея Лозницы?
– "Кроткая"? Нет, к сожалению.
– Это фильм про Россию как тюрьму. Возможно, тот фильм, который вы хотели снять.
– Есть несколько очень удачных фильмов. В конце 80–90-х фильм "Беспредел", очень хорошее кино, почему-то упущенное зрителями. Есть замечательная абсурдная "Комедия строгого режима". В кино эта тема есть, просто сейчас ее мало. Мне кажется, в этой истории можно выразить то, что происходит у нас в принципе в отношениях, в стране, то, как люди воспринимают друг друга и относятся к самим себе.
– Есть важный вопрос языка. Эти герои должны говорить на другом языке, но его нынешнее законодательство запрещает. Чувствовали это давление, что нельзя ни одного матерного слова произнести в кадре?
– Да, это как раз вопрос самоцензуры. На уровне сценария был уже этот вопрос решен, там не было мата. Очевидно, конечно, что в той реальности, которую мы создавали, много матерщины, вообще она есть всюду. Мне кажется, закон о запрете мата в кино – не вопрос культуры, а вопрос примитивных решений, что если мы считаем, что это плохо, надо это просто запретить. Мат – тема для исследования, а не тема, которой не должно быть.
– Звягинцев отказывается убирать мат, только заглушает в российском прокате, так что в России не слышат того, что слышат зрители в Европе.
Кино снимается не для нынешнего законодательства, оно остается
– После того как мы закончили "Чеснока", я успел снять еще один фильм, только в качестве оператора. Есть такой замечательный спектакль "Кастинг", который идет в "Театре.док" уже семь лет. Мы с режиссером и актерами решили эту историю экранизировать, сделать из нее полноценное кино. В этой истории очень много мата, мы не надеемся на прокатное удостоверение, но надеемся, что ситуация когда-нибудь изменится. Кино же снимается не для нынешнего законодательства, оно остается. Поэтому, я думаю, что мы не ошиблись, что не постеснялись сделать так, как есть.
– Благодаря Алексею Серебрякову, игравшему в "Левиафане", зрители стали связывать ваш фильм со Звягинцевым. Какое у вас впечатление от его последней картины и чувствуете ли вы связь между тем, что вы делаете, и тем, что делает он, самый известный в мире режиссер из России?
– Не видел последнюю картину Звягинцева и связи, честно говоря, с ним не чувствую. Я думаю, что наша задача, помимо Звягинцева, подтянуть в мировой кинематограф другие картины из России. У нас есть все и для жанрового, и для авторского кино, которое будет понятно не только нам. Просто нужно перестать думать, что мы находимся не на периферии, а что мы некий центр внимания. Мы все время перетираем сами себе кости, какие-то вопросы, которые неинтересны нашему же зрителю. Но помимо этого, рядом есть замечательные истории, прекрасная картина "Теснота".... Мне кажется, что мы можем ситуацию изменить, достучаться не только до своего зрителя, но и вообще до зрителей в принципе.
– Тут многое зависит от проката, который организован так, что многие картины, особенно молодых режиссеров, исчезают непонятно куда. Некоторые фильмы показывают на фестивалях, а в России их практически никто не видит. Что с вашей картиной, понятна ли ее прокатная судьба?
– Вопрос с прокатчиком пока не решен, мы его ищем. Вообще проблем очень много, и они не решаются точечно. Мне кажется, нужен импульс, который начнет менять все остальное. Импульс должен идти от кино, от фильмов. Должны появиться дерзкие фильмы, которые зритель будет сам искать, – неважно, в кино или где, – только тогда начнет ситуация разворачиваться. А система, которая сложилась, как-то сама себя обеспечивает, но она далека от реальности.
– Революция 80-х годов родилась в кино. Был фильм "Покаяние", был съезд Союза кинематографистов... И революция 1968 года в Париже началась с кино, с протестов против увольнения директора парижской синематеки. Может быть, и в России какая-то революция начнется с кино...
– Вопрос поколения, мы все равно находимся в переходном состоянии. Очевидно, что реальность в России объективно не оценивается. Мне кажется, когда она станет ясной, то вопрос перемен станет очевидным. Перемены необходимы просто для нашего выживания. Я надеюсь, что стану участником этих перемен.
