Как изобразить эпоху постправды, когда истины нет, а остались только интерпретации, бесконечные коридоры отражений, из которых не способен выбраться зритель? И можно ли сделать это при помощи фотокамеры?
Фотограф Борис Михайлов в цикле "Парламент" запечатлел искаженные, "кубистическо-супрематические" фигуры депутатов. Помехи превращают народных избранников в инопланетных монстров. Проект "Парламент" посвящен сбоям в восприятии, искажениям, которые возникают в сломанном телевизоре. Но помехи это, или камера Бориса Михайлова, остановив секунду, запечатлела подлинную суть происходящего в "парламенте"?
Работы из телевизионного цикла представлены в Украинском павильоне проходящей в Венеции 57-й Биеннале современного искусства.
Только Михайлову суждено было и удалось изобразить повседневность как непрерывное, бесконечное отчаяние
Родившийся в 1938 году, когда в СССР впервые началось экспериментальное телевизионное вещание, харьковчанин Борис Михайлов – бесспорно самый известный в мире фотограф из бывшего СССР. Его работы находятся в собрании лучших музеев, а среди профессиональных наград – "Хассельблад", которую называют Нобелевской премией для фотографов. "Когда думаешь про Михайлова, про то открытие, которое он принес в мировое искусство, то можно довольно коротко его сформулировать: он сумел изобразить повседневность и отчаяние, возникающее от этой повседневности. Есть много художников и фотографов, изображающих повседневность, и множество тех, кто изображал отчаянно критические ситуации. Но только Михайлову суждено было и удалось изобразить повседневность, как непрерывное, бесконечное отчаяние", – пишет в статье, опубликованной в каталоге павильона, художник Илья Кабаков.
Для каталога Михайлова в его берлинском доме снимал знаменитый немецкий фотограф Юрген Теллер: запечатлел его капающим лекарство в глаз и бродящим с черной повязкой на лице. Телепередача может повлиять на зрение, а то и ослепить. Хотя Михайлов давно интересуется влиянием телевидения на реальность, славу ему принесли портреты униженных и обездоленных граждан СССР и постсоветской Украины, но и цикл "Парламент" можно истолковать как изображение отчаяния в повседневности. Ведь что такое телевизор, как не единственный советчик, утешитель и обманщик маленького человека?
О том, как экран разлагается на супрематические квадраты, открывая мир парламентского зазеркалья, в интервью Радио Свобода говорит Борис Михайлов:
– Меня поразил контраст между украинским павильоном 2015 года и павильоном 2017-го. Тогда был стеклянный павильон, он назывался "Надежда", а сейчас ваша выставка о разочаровании. Или это, может быть, слишком прямолинейно…
– Нет, разные вещи, здесь что-то другое, мне сложно сопоставлять. Он назывался "Надежда", но на самом деле надежды там тоже мало было: разбитая машина, большая черная фотография. А здесь… мне трудно связывать это со словом "надежда" или наоборот… Не хочется связывать. Когда говоришь, что нет надежды, нет ничего, что-то такое ломается внутри.
– Цикл называется "Парламент". Думаешь, что это Верховная Рада. Но может быть это и другой парламент – российский, какой угодно.
Это не об украинском парламенте – это об общей кризисной ситуации
– Получилась работа, которая так же, как супрематизм, квадрат Малевича, принимает все названия. Здесь не вопрос в украинском парламенте, хотя можно натянуть на украинский парламент тоже. Там были бои, драки, несогласие... Но это не об украинском парламенте – это об общей кризисной ситуации, которую должен решать парламент, но решить пока не может. Ни один парламент не может решить. У меня эта часть была основной. Потому что критиковать кого-то сейчас – это просто подливать масло в огонь войны. Мне это не хочется делать. Дело в том, что невозможно решить вопросы кризиса. Кризис – это не мое выдуманное дело, а это по Блумбергу. Неуверенность какая-то, всё "неу". Для Украины важно то, что поднимается не личный, а общий вопрос. Если Украина поднимает общий вопрос, то это и достоинство получается уже, уход от местных значений.
– Но персонажи – все-таки депутаты Верховной Рады, или вы брали и другие парламенты тоже? Скажем, российский парламент – замечательное поле для поиска монстров.
Весь мир разделился. Украина – это только часть этого мира
– Разные, здесь нет украинского парламента, какого-то другого, американского парламента, где бои происходят. Мир разделился пополам, весь мир разделился. Украина – это только часть этого мира. Это напоминание о чем-то, а не самая суть.
– Цикл посвящен не столько парламенту, а в большей степени телевидению, воздействию телеэкрана, тому, как телевидение искажает всё.
– Главным образом, конечно, телевидению, массовой информации. Нарушению каналов связи. Канал связи испортился, и изменилось отношение. Вроде бы это парламент, а вроде бы и не парламент, вроде зазеркалье какое-то. Поэтому здесь больше о постправде, когда это и то, и другое, и не то, и не другое. Вот этот общий момент мне показался более важным для решения. И не только мне, но и кураторам.
– Телевидение искажает изображение и меняет восприятие реальности зрителем…
Распад человека получился, распад на части. От чего? От того, что на каждого человека давит какая-то непреодолимая сила, сила супрематизма, чего-то высшего
– Мы все знаем, что телевидение меняет всё и что там могут быть искажения. Мы знаем, что это существует, но здесь получился вариант исследования, как будто физики исследуют нейтрино, когда ты что-то не видишь, процесс идет, и ты не знаешь, что делается. А когда физики фотографируют процесс, то там какие-то остановки, следы чего-то появляются. Вот так и здесь – методика, которая получилась в этом случае телевидения, она раскрыла, что делается в измененном изображении. Потому что измененное изображение – вроде бы как и не совсем правда. Оно начинает меняться на разных стадиях. Там квадратики убивают фигуратив, это разложение фигуратива. Вот эти изменения для меня были очень важны, именно фотографии. Я шел не от самого парламента, а от того, что я увидел изменения в телевидении. Когда снимаешь его, как наука определяет – в этой точке изменение произошло. Распад человека получился, распад на части. От чего? От того, что на каждого человека давит какая-то непреодолимая сила, сила супрематизма, чего-то высшего. Из этих элементов, из этих квадратиков состоит телевидение. И вот это давление общее там и передано. Это оказалось самым важным – что-то постороннее давит на человека, и он распадается, и он не может решить ничего. Этот момент очень для меня важен. А вот второй вариант, который вы сказали, что в телевидении происходит какое-то замещение. Вот это замещение замечено.
– Фотокамера его уловила...
– …Засекла это замещение. В этом был мой интерес. Все думают сейчас о политике больше, чем о явлении. Перенос на общее с частного мне казался более важным в этом проекте.
– Очень интересно то, что вы сказали о супрематизме, о квадратиках, из которого состоит изображение.
Кризис, который в телевидении, – это нарушение правильности изображения
– Я раньше так не думал об этом, но в принципе все телевизионные изображения состоят из квадратиков, и эти квадратики, превращаясь в длинные горизонтальные линии, перебивают все. Я сейчас смотрю, как вообще портится изображение. Для меня как для художника важен этот момент. Малевич в свое время сказал, что супрематизм – это основа изобразительного. Когда основа лопается, рушится, то рушится все изобразительное. Кризис словом нам понятен, что-то ужасное такое, а визуально кризис можно представить этими действиями супрематизма на фигуратив, вот это получается кризис. Кризис, который в телевидении, – это нарушение правильности изображения.
– Когда фиксируешь изображение искаженное, оно становится подлинным, ты видишь изнанку, суть вещей.
– Можно говорить о подлинности, а можно говорить о мифологии. Я когда смотрю телевизор, особенно плохие изображения, которые там нарушены, я попадаю как бы в сказку. То пейзаж какой-то делается, то портрет, какие-то отдельные части, как будто путешествуешь где-то. И вдруг попадаешь на целую серию, на парламент, это парламент зазеркалья, другого места. Мне это тоже показалось интересным – различные интерпретации возможного.
– Место, населенное инопланетными монстрами...
Человек благодаря кризисным явлениям попадает в довербальную систему, когда он еще не говорил, а как бы жестами и своим видом, как животное, показывал
– Да, да. И то мы не знаем, это монстры? Может быть, это нормальные люди. Но другое дело, почему именно парламент? Потому что эти люди должны говорить, а я говорящего не могу снять, он все равно стоит, он визуально не работает. Получается, что человек благодаря кризисным явлениям попадает в довербальную систему, когда он еще не говорил, а как бы жестами и своим видом, как животное, показывал. Это возвращение куда-то назад, в дословарную эру. В этом еще такой эстетический элемент этого сообщения. Выставка удалась для меня самого неожиданно, я не ожидал, что такой получится эффект хороший. То есть такие мощные монументальные работы большие, и они дали красивый чистый зал, так хорошо всё там стоит – это как бы уже общее принятие этого явления. Монстры – это принятая вещь, когда мир шатается. Это ощущение декоративного и в то же время принятого пространства. Вот тут тоже получился интересный элемент, который говорит о современной ситуации.
– То есть мы смирились с тем, что мир шатается, мы видим его шатающимся.
– Он дрожит, все время дрожит. Непонятно, как будет. Мир шатается, да.
– Еще одна тема вашей выставки – тема зрения. Там есть такой кадр, где вы капаете капли в глаза – не знаю, что это, от глаукомы?
– Такая идея была: фотограф, который то ли видит, то ли не видит, то ли у него глаза плохие, то ли вообще он закрыл глаза. Здесь тоже такой имидж, где то ли правду ты говоришь, то ли неправду – то же самое дрожание.
– Есть фотография в каталоге, где у вас глаза закрыты повязкой.
Постправда существует, она принята, она стоит монументально
– То же самое. Вроде бы ты фотограф, то есть смотри, а ты как бы закрыт. То есть я и закрыт, и открыт одновременно. Я вроде понимаю, я слушаю, я же не могу всё видеть. Я слышу, что мне говорят, и в то же время ты должен быть с открытыми глазами. Ты это видел или не видел? Я эти изображения видел, которые были в телевидении, эти изображения тогда говорили о парламенте. Если парламент такой, значит, это и парламент, и не парламент. Это обращение к людям, которые начинают опять осознавать нашу ситуацию, общую ситуацию в мире.
– Ситуацию постправды...
– Это и есть основная постправда. Вторая вещь, когда смотришь на зал, – это как бы принятие того, что эта постправда существует, потому что она принята, она стоит монументально. Вот это ощущение постправды, какие-то разные детали, неточности, какие-то несоответствия, они заявлены как формальные признаки, необходимые для Венецианской биеннале, – я так воспринял. Это методика, которая определяет не только плохое-хорошее, она определяет еще и эстетическое, и антиэстетическое, от абстракции до безобразного. И до красивого тоже. В этих изображениях можно найти много градаций искусства, от абстракции, если будут одни квадратики, до красоты, до сюрреализма. То это методика, которая дает возможности большой палитры.
– И еще и звук, звуковая инсталляция.
– Со звуком не получилось. Мне хотелось сделать звук телевизора ззззззз. Но нужно было работать с этими художниками звуковыми, и как-то не получилось у нас такого сочетания. Они делали свое, а вместе со мной не работали, поэтому было, и в то же время не до конца. На биеннале есть целый отдел шаманов. Так вот, если у нас посмотреть вторую комнату, там тоже есть такая женщина, которая руки подняла вверх. Это тоже такое шаманство, от дебатов переходят к шаманству. В этот момент ум не работает, шаманство работает. Здесь в нашей выставке тоже есть это шаманство.
– Вы сейчас бываете в Харькове, снимали там?
– Все время хочу поехать, но у меня в этом году плохое здоровье было, не получалось. В этом году я полгода не был там, мне не хватает очень сильно. Это тоже определяет то, что человек, который снимал реальность, вдруг от реальности отошел. Вроде бы это политическое что-то, и в то же время это не политическое, не актуальное. Вот это ожидание, что человек, который снимает реальное, вдруг сделал нереальное, тоже интересный элемент этой выставки. У меня действительно не было возможности побыть в Харькове и в Киеве, поснимать там, может быть, другое было что-то. Но, слава богу, это получилось.
– Вы говорили в свое время, что не будете снимать богатых людей, олигархов, что ваши персонажи всегда бедные люди.
– Нет, не потому, что я их не хочу снимать. Они мне не даются. Мне интересно поснимать такие вещи, я думаю, что они сами не согласятся. Они смотрят в фейсбук или в портфолио, видят, кто автор, – зачем с ним связываться? У меня такое было в Японии, я договорился с одной женщиной поснимать ее, пойти к ней домой. Она даже пригласила нас туда, а потом посмотрела в компьютере фамилию, сказала: нет, нам семья не разрешила.
– Здесь вы как бы против их воли сфотографировали.
– Получается, что так. Эта серия не была сделана специально для биеннале, просто совпало так, что кураторы решили ее выбрать.
– То есть чуть раньше?
– Когда решили кураторы посмотреть, что у нас есть, то решили эту серию выбрать. Она уже делалась минимум три года.
– Сразу после Майдана?
Вроде бы это парламент, а вроде бы и не парламент, вроде зазеркалье какое-то
– Вообще-то этой темой, телевидением я занимаюсь очень давно. У меня уже выставки были о телевидении. Я все время смотрю на телевизионное изображение, мне интересно, потому что я же не могу везде быть, мне интересно, что снимается, как снимается, где снимается. То есть я через телевизор смотрю на профессиональные вещи и одновременно его снимаю. Поэтому это постоянный процесс. И в это время мне попался парламент.
– Российские телеканалы смотрите?
– Смотрю иногда. И украинские, и российские смотрю.
– Какое впечатление?
– Везде ложь, везде оправдываются, везде стараются оправдать-оправдать-оправдать, везде свои проблемы.
