Иван Толстой: Дина Махмудовна Магомедова – филолог, преподаватель, специалист по творчеству Александра Блока и литературе Серебряного века. Но прежде, чем мы поговорим с нею о ее учителях, я хочу напомнить ту характеристику, которую в одной из наших передач дал ей ее коллега филолог Олег Лекманов, записавший Дину Махмудовну в свои учителя:
Олег Лекаманов: Еще одно имя, которое я хотел бы назвать. Это опять, слава богу, здравствующая, замечательная блоковедка, ученица Дмитрия Евгеньевича Максимова и Зары Григорьевны Минц, Дина Махмудовна Магомедова. Прекрасный человек, она преподавала и преподает, кажется, в РГГУ. Вот она меня научила таким профессиональным вещам. После института я попал в Институт мировой литературы, в аспирантуру, в отдел начала 20-го века. И меня сначала поставили к одной тетеньке, которая занималась Ахматовой, не буду называть ее фамилию. Вполне милый, хороший человек. Но она не умела учить. Несколько раз я слышал, как Дина Махмудовна выступает на заседаниях отдела, и я понял, что я хочу у нее. И таким сложным образом я стал ее аспирантом. Я мучился, никак не мог начать, писал какую-то главу, у меня не получалось. И она мне сказала: "Так, смотрите: тут нужно делать вот так, здесь – вот так, а здесь – вот так". Я сказал: "Ага", сел и написал. И овладел некоторым алгоритмом, до сих пор мне это иногда помогает. Может быть и самое прямое обучение азам профессии, такое бывает. И Дину Махмудовну я тоже считаю своим учителем.
Иван Толстой: Это были слова Олега Лекманова. А теперь – к нашему разговору об учителях Дины Магомедовой.
Дина, скажите, пожалуйста, родители были в вашем случае вашими учителями?
Дина Магомедова: Безусловно. Особенно мама. Мама была очень хорошим педагогом, она преподавала в Дагестанском университете очень сложный цикл предметов – от старославянского языка до истории русского литературного языка.
Иван Толстой: То есть мама тоже русист?
Дина Магомедова: Не просто русист. Она получила великолепное образование. Несмотря на то что она вообще-то происхождения была деревенского, она поступила, ей повезло, в Ивановский пединститут во время войны, когда там в эвакуации были преподаватели ленинградских вузов. В частности, там был Дмитрий Евгеньевич Максимов. Там был замечательный текстолог Соломон Абрамович Рейсер, там был замечательный лингвист Виктор Давидович Левин. Так что такой был букет в Ивановском пединституте тогда. А потом она поступила… Она сначала начала у Дмитрия Евгеньевича Максимова, ее интересовал символизм, а потом ее потихонечку стал перетягивать в лингвистику Виктор Давидович Левин. Дмитрий Евгеньевич уехал, недавно были опубликованы его письма к одной из его дипломниц Людмиле Розановой, и он писал так: "Как там Нина Судакова? Грызет ли язык символистов? Не перетянул ли ее Виктор Давидович Левин в лингвистику?". Перетянул. Так что грызть символистов пришлось уже мне через много лет.
А она поступила в Москве в очень интересный тогдашний институт – Потемкинский педагогический институт. Это было явление. Это был городской педагогический институт с совершенно потрясающим отделением русской литературы и языка. Мама моя училась в аспирантуре у Григория Осиповича Винокура. На кафедре у них были одновременно Александр Александрович Реформатский, Абрам Борисович Шапиро, Ирина Сергеевна Ильинская. Два лингвиста, которых очень чтут нынешние лингвисты, но они не имеют такой широкой популярности, хотя воспитывали они не меньше, – это Владимир Николаевич Сидоров и Петр Саввич Кузнецов. Вот все эти люди у нас в доме как бы были персонажи, потому что у нас все время шли разговоры о том, как с ней работал Григорий Осипович... Сотрудники кафедры, зная, чем она занимается, а она занималась соотношением ритма и синтаксиса у Пушкина в четырехстопном ямбе (вот сейчас, кстати, на эту тему опять появились охотники), все знали, что руководил Григорий Осипович, но это было совершенно в порядке вещей, что кто-то к ней подходил и говорил: "Нина, а вы знаете…? А не хотите посмотреть это и это"? То есть кафедра жила общим интеллектуальным пространством, и она воспитывала так, как сейчас, наверное, не воспитывают нигде.
Иван Толстой: Вообще, поразительно, вы называете такие имена, и кажется неправдоподобным, что эти люди не просто существовали одновременно, это можно прикинуть, даты представить себе, но чтобы на одну учащуюся душу, на вашу маму, пришлось такое количество исключительных, изумительных ученых, и чтобы у них вырастать, ими быть окормляемыми. Это везение просто!
Дина Магомедова: Это невероятное везение. Когда мама приехала в Дагестан – распределение, никуда не денешься, она не была москвичкой… А Григорий Осипович как раз за два месяца до ее защиты умер, ее доводил до защиты Владимир Николаевич Сидоров, тоже удивительное явление в нашей лингвистике, человек, который буквально сыпал идеями, но совершенно не мог их довести до оформленной книги, даже до оформленной статьи. Он говорил, что пока не продумал до конца, писать как-то рано, а когда уже продумал – писать неинтересно.
Иван Толстой: Такой перфекционизм, как всегда чуть-чуть болезненный.
Дина Магомедова: Да, за перфекционизм надо убивать.
Иван Толстой: Иначе никогда не сдвинешься, плетка нужна.
Дина Магомедова: Ее он до защиты довел после смерти Григория Осиповича, но она, уже получив распределение в Дагестан, так и уехала. А там, когда она вышла в аудиторию, где сидели выпускники городских махачкалинских школ и процентов на семьдесят аульских дагестанских, она поняла, что переучиваться надо, при всем том блеске, который она получила. Потому что ясно совершенно, что этого они не съедят, всего того, что она знает и умеет, и их надо для начала просто переучить и заново научить русскому языку. И она занялась профессионально историей методики обучения русскому языку нерусских, начиная с петровских времен.
Иван Толстой: Дина, а как сложилась мамина судьба дальше?
Дина Магомедова: Она там так и осталась, она работала до восьмидесяти с лишним лет, преподавала в Дагестанском университете и писала учебники для дагестанских и вообще нерусских школ. Потом выяснилось, что она написала одну из лучших программ для нерусских школ и ее сделали общей для РСФСР. Но она, к сожалению, совсем ушла из науки не методической. Вот это пришлось мне перехватить. То есть не пришлось, а так получилось, что это она в меня просто вкладывала. Хотя она видела меня скорее лингвистом и, может быть, у меня это именно от нее… Ведь мало литературоведов, которые готовы заниматься лингвистикой, она им неинтересна, хотя они понимают, как она важна. Я их понимаю. И первая моя книжка была "Лингвистический анализ художественного текста". Эту книжку мы написали в соавторстве с Мариной Ивановной Гореликовой. Так что получилось так, что первая моя книжка, хотя я защищалась как литературовед, была книжкой лингвистической.
Иван Толстой: Я приведу хотя бы краткий послужной список Дины Махмудовны. Доктор филологических наук, профессор, автор нескольких сот статей и таких книг, как "Автобиографический миф в творчестве А. Блока", "Филологический анализ лирического стихотворения: учеб. пособие для студентов вузов", "Лингвистический анализ художественного текста", "Комментируя Блока", "Русская литература и культура конца XIX – начала XX веков".
Продолжаем программу. А ваш отец?
Дина Магомедова: Я по отцу – курдянка, причем иранская курдянка. Мои бабушка и дедушка в 1913 году ушли из Ирана через границу в Азербайджан. Ушли потому, что они сами были абсолютно нищими, неграмотными курдами, перебивались с хлеба на воду, и они увидели русские войска, которые тогда стояли на границе с Ираном, увидели, как кормят простых солдат, какие у них лошади, как они джигитуют (очевидно, стояли казачьи войска). И мой дед, посмотрев, как их кормят (они очень щедро, кстати, делились едой, хлебом), решил, что если так живет простой солдат, то что же это за страна такая? Надо в нее уходить. Они собрались целой группой, скинулись, заплатили проводнику и оказались, в основном, в Азербайджане, а дед почему-то немножко севернее пошел, в Дагестан.
Так что папа мой вырос, уже получив нормальное среднее образование, потом началась война, а после того, как кончилась война, он вернулся с фронта, уже многое подзабыл, и поступил на исторический факультет просто потому, что математику не надо было сдавать. А вообще он не в свое время жил, потому что он был очень одаренный менеджер. Он был проректор по хозяйственной части Дагестанского университета, у него это прекрасно получилось, так что это был совсем другой вариант судьбы.
Иван Толстой: А ваша девичья фамилия?
Дина Магомедова: Девичья и нынешняя – Магомедова.
Иван Толстой: А по матери вы…?
Дина Магомедова: Судакова. Мама была Нина Яковлева Судакова, и так и осталась Судаковой, не меняла.
Иван Толстой: Из самых первых воспоминаний о тех людях, которые чему-то вас научили, кто это люди, помните ли вы их, и чему научили вас?
Дина Магомедова: 60-е годы, средняя школа, я училась в одной из лучших школ города по тогдашним временам, это была школа №2, которой сейчас, увы, нет – ее здание бывшей женской гимназии больно кому-то понравилось. И были учителя старой закалки, которые приходили в школу для того, чтобы учить так, как их научили, как они считают правильным. Как ни странно, моими лучшими учителями были не учителя гуманитарии, а учительница математики и учительница химии. Вот учительница математики истово учила нас так, что над министерскими контрольными мы просто смеялись. Она с нами успевала перерешать такое количество задач, и потом еще, оставив нас после уроков, тех, кому интересно решить еще что-нибудь такое, что она придумала… Вот когда я рассказываю, что это делалось не потому, что их заставляли, а потому, что она не представляла себе как по-другому… Вот я этой истовости и профессионализму научилась именно у своей очень старенькой преподавательницы математики. Как сейчас помню, ее звали Александра Сергеевна Сухобай. И надо сказать, что это понимали все – и двоечники, и отличники. Когда я рассказывала об этом учителям даже не нынешним, а тем, с которыми я была знакома в 70-80-е, они не верили. Я говорила: "Вы поймите, я же это видела, это же мои учителя!" – "Что-нибудь тут не так…"
Но я ведь разным вещам училась, и у меня были замечательные преподаватели по музыке. Я ведь закончила теоретическое отделение музыкального училища параллельно с университетом, потому что я довольно поздно начала систематически учиться. И вот это представление о том, что надо заставить ученика поверить в собственные силы. Потому что я была уверена, что я, как человек, слишком поздно начавший систематически заниматься, я не смогу играть так, как играют те, кто играет с 5-6 лет. Но я очень хорошо помню, как мы могли просидеть с моей, как теперь я понимаю, очень молодой преподавательницей, выпускницей Саратовской консерватории, Надеждой Петровной Костроминой. Как она могла со мной вместе пройти буквально маленький эпизод из сонаты Бетховена, как она могла меня заставить выучить каждый голос наизусть какой-нибудь фуги Баха для того, чтобы я прочувствовала всю структуру. Вот это самое главное, что я приняла от своих первых учителей, – на ученика не надо жалеть времени. Этот человеческий контакт, пока мы работаем над чем-то вместе, это воспитывает гораздо больше, чем список литературы: "а теперь иди и читай", или "вот тебе задание, а теперь иди и делай". А когда мы это делали вдвоем, это не было репетиторством… Так же работала с учениками моя мама, так же со мной работали те учителя, которых я помню, они не жалели времени не только на то, чтобы я схватила какие-то… Знания я так или иначе могу схватить из книги, а вот такое совместное понимание того, над чем мы работаем, это мне давали лучшие учителя, с которыми я имела дело.
Кстати, еще один человек, которого я вспоминаю, это уже мой университетский преподаватель. Так получилось, что когда моя мама приехала в Дагестан, то она через некоторое время сделала так, чтобы из Потемкинского пединститута к нам приехали еще два выпускника. Так что у нас там образовался такой маленький кружок "потемкинцев". Мама не была моим официальным руководителем никогда, и правильно делала, а вот Рашель Иосифовна Лихтман, она была ученицей Реформатского, она была моим первым научным руководителем, и она в первой моей курсовой работе прошла со мной шаг за шагом все этапы работы: карточки, каждую из которых она проверила, описание результата… У меня была трудная тема – произношение в пении. Мы слушали записи гениальных вокалистов от Шаляпина до Обуховой, делали расшифровки, транскрипцию и спорили над тем, правильно ли мы услышали звуки. И это мы делали вдвоем. Я могла, конечно, расшифровать сама и принести, но она потом все равно вместе со мной все это проходила. Рефераты по научной литературе. Вот все это один раз она прошла со мной, после этого мне не нужен был никто и никогда. Я уже все умела сама.
Иван Толстой: Выбор вами профессии был определен профессией матери и ее кругом или какими-то еще дополнительными обстоятельствами?
Дина Магомедова: Для начала я думала, что я буду либо математиком (у меня очень хорошо шла математика вплоть до призовых мест на олимпиадах) или химиком. Дело в том, что наша школа была спецшколой химической, и у нас была очень яркая преподавательница химии. Это были 60-е годы – "что-то физики в почете, что-то лирики в загоне". Все думали, что поступать надо на технические, математические, естественные факультеты, а на гуманитарные как-то все пожимали плечами. И сначала я была вместе со всеми, а потом мне стало казаться, что, несмотря ни на какие пятерки и успехи, это не совсем мое. А потом мама мне подсунула "Рассказы литературоведа" Ираклия Андроникова, и вот от этой книжки у меня повернулось, я поняла, чем я хочу заниматься. Хотя потом тысячу раз все поменялось, потому что я поняла, что андрониковский жанр – это не мой жанр… Кстати, сейчас, может быть, я опять к этим источниковедческим разысканиям вернулась. Но с этого началось. Я как-то поняла, что я должна заниматься другими вещами, что у меня никогда не будет ни в математике, ни в химии такого ощущения, что я здесь, я на месте, как в литературоведении и, отчасти, в лингвистике.
Иван Толстой: А вы понимали в первые месяцы обучения, что это будет Серебряный век, какие это будут фигуры? Или вам просто нравилась русская литература?
Дина Магомедова: Ужасно нравилась русская литература, но что я буду заниматься Блоком, я поняла в 10-м классе.
Иван Толстой: Так рано?
Дина Магомедова: Так получилось. Дома много стихов читалось, мама очень много знала наизусть и всегда что-то звучало. Мы тогда совсем не знали ни Гумилева, ни Мандельштама, ни Цветаеву, но у нас в городе жил удивительный человек, это совсем особая история. Этот особый человек (я, кстати, поняла потом, что я столкнулась с таким осколком Серебряного века), его фамилия была Леонтьев, он учился в Петербурге в Художественном училище, и он задумал свою дипломную работу… В общем, он задумал сверхтекст. Под сверхтекстом я понимаю текст, создание и существование которого глобально меняет мир. Он задумал такое, что он напишет лестницу старую, растрескавшуюся, каменную, залитую солнцем, и на этих каменных ступенях такие тени от листьев. Самого дерева нет, а тени от листьев есть. И вот он почему-то решил, что эта лестница должна вывести мир в мировую гармонию. Он написал это, он выставил ее, ее очень хватили.
Иван Толстой: Это поэма была?
Дина Магомедова: Нет, он написал картину – он учился в Художественном училище.
Иван Толстой: Вы так рассказали, что я представил себе, что и поэма такая могла бы быть.
Дина Магомедова: У него она и была, потому что он потом и стихи писал, а может, и тогда писал. В общем, он выставил эту картину, но мировой гармонии не случилось, хотя его хвалили. Но он решил, что раз мировой гармонии не случилось, то надо ему уходить в совсем другую сферу. Хотя он занимался живописью, рисунком и графикой до конца жизни, но он сменил специальность и стал геологом. Для начала он попутешествовал по Советскому Союзу. И случайно ему попалось несколько книжечек, подписанных "А.Грин". И он совершено заболел Александром Грином. Он пришел к нему в его домик в Крыму, они провели две ночи в разговорах. Грин тогда сказал: "Запомните, что социальный статус ничего не значит, а главное – все время жить в состоянии творческого подъема". И он это усвоил. Если вы пишете стихи, пусть вас не волнует, будут они опубликованы или нет. Если вам хочется писать картины, ну и пишете картины, и пусть вас не волнует, сколько зрителей их увидит. И вот он так всю жизнь и прожил.
Через много лет, уже зрелым геологом (его геологические работы это тоже особая статья) он приехал в Махачкалу. А там, в нашем городе, буквально в центре города есть такой холм, а на вершине холма – маяк. И к маяку ведет лестница – широкая, каменная, старая лестница. Он увидел эту лестницу и узнал свою. И он понял, что это ему знак, что он должен жить в этом городе.
Иван Толстой: А где же он рисовал свою лестницу?
Дина Магомедова: В Петербурге.
Иван Толстой: Так это была петербургская мечта?
Дина Магомедова: Вот он ее себе так намечтал, а через много лет он оказался в Махачкале и узнал свою лестницу.
Иван Толстой: Это просто сюжет гриновского рассказа какого-то.
Дина Магомедова: В том-то и дело. Он сам – герой гриновского рассказа. И вот у него в рюкзаке, а потом на полочках в его махачкалинской квартире, стояли сборнички поэтов, которых мы не читали, – Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой. Мы у него как раз их и переписывали. Такие общие тетрадки, которые у нас были заполнены стихами, – это от него. Я с ним была знакома значительно меньше, чем мои старшие друзья и учителя, например, Самсон Наумович Бройтман, который потом стал профессором РГГУ и автором первого учебника по исторической поэтике. Вот он, еще у нас были такие же фанатики. Я была слишком маленькой еще для того, чтобы с ним очень близко дружить, но его личность для меня много значила.
Иван Толстой: Каких он был лет, когда вы познакомились?
Дина Магомедова: "Он был уже седой, как лунь...", ему уже было под восемьдесят, может, чуть меньше. А умер он через ряд лет, уже под девяносто. Несколько фотографий осталось сейчас у меня в руках, остались его стихи, я их только в Фейсбуке иногда выкладывала. Он взял себе псевдоним Ивнинг, и одно из его автобиографических стихотворений начиналось словами: "Простите мне, что вечер наступил".
Иван Толстой: Он так всю жизнь геологом и проработал?
Дина Магомедова: Да, и вторую половину жизни он в Махачкале и прожил. Вообще, Махачкала – это город не просто провинциальный, это город, в котором всегда было очень много таких интересных чудаков. И эта атмосфера тоже по-своему воспитывала, хотя это уже не про учителей.
Иван Толстой: Иногда и младшего человека своим учителем начинаешь чувствовать. Я как раз хотел спросить не то что бы о младших, а, может быть, о ровесниках. Что такое был ваш круг общения, помимо семьи и помимо этого очаровательного человека Леонтьева?
Дина Магомедова: Что касается моего круга общения, это были однокурсники, это были люди, которые учились примерно в одно и то же время в махачкалинских вузах, это были тоже очень яркие люди. Не знаю, говорит ли вам что-нибудь имя Хасая Алиева. Это замечательный психотерапевт с собственной методикой "Ключ к самому себе". Это один из тех, с кем меня в Махачкале тоже свела судьба. Сейчас он здесь и очень известен. Вообще, как ни странно, довольно много людей не просто состоялись, а состоялись так громко в своей профессии, из тех, кто меня тогда окружал. Честно говоря, я больше общалась с людьми, которые меня были старше лет на пять-десять. Вот Самсон Наумович Бройтман был старше меня, но он был моим очень близким махачкалинским другом. Александр Криштопа. Была такая семья педагогов. Его отец преподавал психологию, его мама преподавала у нас педагогику, тоже из той плеяды истовых педагогов. И вот он сам человек, занимавшийся дагестанской, вообще, восточной историей, такой же любитель поэзии Серебряного века, вокруг которого все время клубилась молодежь, которую многое интересовало. Его музей (я не знаю, по должности он был директором Исторического музея внутри Дагестанского университета или просто хранителем) это было что-то вроде клуба, куда все что-то такое свое приносили, и всем было интересно.
Иван Толстой: А теперь, пожалуйста, "в Москву, в Москву!". Почему была выбрана Москва?
Дина Магомедова: Москва не была выбрана, Москва была, можно сказать, навязана, потому что хотела я в Ленинград. Еще на 4-м курсе, когда я написала свою первую работу о Блоке, меня, студентку, на индивидуальном плане направили в Публичную библиотеку в первый раз, чтобы посмотреть, что такое архив. И у меня был телефон Дмитрия Евгеньевича Максимова, я ему позвонила и принесла ему свою первую курсовую. Меня совершенно поразило, что он помнил маму. Я ему сказала, чья я дочь, и он говорит: "Ой, какая древность!" Он ее вспомнил, позвал меня к себе на семинар. Для меня то, что я увидела в его семинаре, я понимала, что это люди, которые учатся столько же, сколько я, но они уже столько знают Блока и вокруг него, что мне это еще только предстоит осваивать. Он прочитал мою работу и сказал, что он готов меня взять к себе, что он в меня поверил, он даже предложил мне выступить в его семинаре, и я выступила через неделю. Но вы же помните, тогда не было свободных мест в аспирантуре, тогда аспирантура была только целевая. Это был 1969-70 год, в 1971-м я заканчивала университет, и нашему университету по запросу дали два места в Москве, не в Ленинграде. Скажу, положив руку на сердце, что московская кафедра советской литературы, там Серебряный век был пристегнут к советской литературе, это было процентов на 90 официозное литературоведение, это был Метченко, Овчаренко, Якименко. Это были такие люди, которых Дмитрий Евгеньевич называл "носороги". И так получилось, что я попала на эту кафедру, я увидела, что это такое изнутри, потому что в Дагестане я не успела узнать, что такое официозное литературоведение. Там было два действительно для меня очень важных человека. Самсон Наумович Бройтман, который тогда даже не был кандидатом наук, и был Николай Алексеевич Горбанев. Это были два настоящих профессионала, у которых я считала, что я научилась. А то, что я увидела в Москве, для меня скорее было опытом отрицательным в моей аспирантуре. Но, слава богу, мне повезло в другом. Я попала, по ряду обстоятельств, в секретари к Алексею Федоровичу Лосеву.
Иван Толстой: Не знал!
Дина Магомедова: Причем, счастье заключалось еще в том, что он как раз тогда работал над книгой о символе, он тогда уже заканчивал монографию по эстетике Возрождения, и он начинал монографию (я ему подтаскивала материал) по Рихарду Вагнеру. Так что символ и Вагнер – это совсем мои темы. И то, что меня Алексей Федорович обучил по-настоящему и разысканиям, и такому полету над материалом, и одновременно такому скрупулезному филологическому анализу текста, это, я считаю, перевесило все. Мне страшно повезло. Я все равно продолжала ездить в Петербург, время от времени бывала в семинаре у Дмитрия Евгеньевича, выступала иногда, слушала его учеников, но в Москве у меня был Алексей Федорович, и оказалось, что все сложилось не так уж плохо, мягко говоря.
Иван Толстой: Вот уже несколько лет Дина Махмудовна читает курс лекций "Русская литература и культура конца ХХ – начала XIX" в польском университете в Седльце. И там же в прошлом году этот курс был выпущен отдельным изданием. Несмотря на профессионально-скучное название, книга эта очень занимательна, и жаль, что вышла она не в России: наш студент прочел бы ее с громадной пользой для себя. Вот небольшая цитата:
"Мещане шли на всяческие ухищрения, чтобы походить на "господ". Мужчине полагался приличный костюм-тройка, штиблеты, крахмальное белье с манжетами, шляпа-котелок, зимнее пальто, серебряный портсигар, хорошая трость. Все это требовало затрат. Но торговля шла навстречу этим требованиям: выпускались вставочки-манишки, пристегнутые воротнички и манжеты (изобрели даже целлулоидные воротнички, которые можно было мыть). Обратите внимание на эпизоды в немых фильмах этого времени, где изображается авантюрист, выдающий себя за богача. На нем хороший костюм, кажется, что под ним накрахмаленная рубашка. Но вот он раздевается – оказывается, что сюртук надет на голое тело, есть только манишка и манжеты. Для женщин этого круга главной проблемой были шляпки, их надо было иметь много, на все времена года, к одежде разных цветов: с непокрытой головой не ходили никогда. С одеждой было проще: носили длинные темные юбки и светлые или однотонные, под юбку, блузы. Зимой – пальто с меховым воротником. На чулки не обращали внимания, носили самые простые, пока не вошли в моду более короткие юбки и получили распространение шелковые чулки. Украшения носили золотые, часто – из толстого дутого золота, с мелкими камешками. К 1910-м годам мода получила два направления: английский стиль (строгий костюм, иногда с галстучком и шляпой, похожей на мужскую) и стиль модерн – очень узкие юбки, свободные "струящиеся" блузы, хитоны, огромные шляпы. Курсистки коротко стриглись. Остальные носили пышные прически, с пряжками и гребнями. Молодые девушки предпочитали белые платья из кисеи ("кисейная барышня"), косы с бантом на затылке".
Это была цитата из курса лекций Дины Махмудовны.
Иван Толстой: Есть ли какой-то сегмент в отношениях с Лосевым, о котором вы могли бы вам поведать – поучительный, вдохновляющий вас, учительский?
Дина Магомедова: Помимо всего это, как я сказала, прежде всего, он меня научил тому, что такое филологическая культура. Собственно говоря, техника работы со справочниками, с текстами, необходимость очень широкого филологического и философского контекста, это то, что я у него брала и впитывала. Честно говорю, положа руку на сердце, его попытки меня окрестить тогда ничем не кончились, но они проросли позднее, позднее мы с мужем приняли крещение. Но Алексея Федоровича уже не было тогда. Мне очень жаль, что я мало у него была, около двух лет. И потом я вынуждена была по семейным обстоятельствам, у меня родился сын, и я очень надолго выпала из публичной жизни. Уже потом я в нее потихоньку вернулась. А так я просто вынуждена была очень сильно свое существование ограничить семейными, домашними рамками.
Иван Толстой: Какой был Лосев в частном общении? Какой был у него характер?
Дина Магомедова: Когда я к нему в первый раз приехала заниматься, я была уверена, что я буду молча, тихо, сгорбившись, строчить под его диктовку и не буду раскрывать рот. Алексей Федорович был абсолютно диалогическим человеком, ему не было интересно с человеком, который не может или не смеет с ним разговаривать. Он нас всех обязательно должен был разговорить. Поэтому он непременно должен был услышать от того, с кем он в данный момент разговаривает, что человек сам может сказать о том, что он только что надиктовал, а то и раньше. Он был человек иронический, это очень сказывалось и в стиле его писаний, не без того, что ощущалось, что такой глубинный страх у него все-таки есть. Потому что иногда ему казалось, что сказать прямо о каких-то вещах совершенно невозможно, и он находил какие-то обходные, как ему казалось… Я ему говорила: "Алексей Федорович, да Вагнер уже не запрещен, и вы можете совершенно спокойно об этом говорить". Он говорил: "Что ты! Это надо очень осторожно сказать".
Потом у него был такой очень странный, может быть, немного детский эгоцентризм, когда он полагал, что важнее науки нет ничего на свете, а он – воплощение науки. Поэтому, если мы с ним занимаемся, то о каких еще вещах мы можем думать? Мы уже внутри этого научного круга, и больше желать ничего и нельзя. И я очень хорошо помню, как он ворчал на меня оттого, что я ему говорила, что мне нужно найти себе какую-нибудь не просто работу, а службу, и он совершенно не понимал, зачем мне это. Я у него работала в частном порядке, и он совершенно искренне не понимал, зачем мне все остальное. И еще один момент. Он полагал, что если у женщины есть настоящие способности к науке, то лучше не заводить семью или уж не заводить ребенка. "Не люблю женщин с ребенком. Ты ей – аорист, она тебе – ребенка". Или он как-то мне говорил: "Ну что же, вот такая талантливая, вот такая хорошая и замуж вышла. Чего она за такого дурака вышла? Что она в нем нашла?" Его очень бранила его экономка: "Вы что ей внушаете? А ты его не слушай, старого дурака!" Он только посмеивался и продолжал меня воспитывать, но меня уже поздно было воспитывать, я уже была замужем.
Иван Толстой: Как складывалась ваша научная карьера? Ваши научные интересы каким узором легли? Что вас стало привлекать и что, вы считаете, вам удалось наиболее интересного сделать за филологическую жизнь?
Дина Магомедова: Так получилось, что первые годы, когда я, наконец, нашла работу на кафедре русского языка как иностранного, я научилась каким-то вещам, которые меня потом довольно долго сопровождали и, может быть, сопровождают до сих пор. Вообще-то, на кафедре в МГУ как-то сразу сообразили, что кандидата филологических наук-литературоведа можно использовать не только для обучения фонетике, лексике и грамматике, и мне поручили вести "Анализ художественного теста". Это немножко особая специальность – анализ художественного текста для иностранцев, я этому научилась, а заодно я освоила тогда структуралистские методы работы с текстом. И оказалось, что для иностранцев это лучше всего, вместо таких общих слов, которыми их потчевали. Вот это был первый шаг. А потом, в 80-м году началась работа над академическим собранием сочинений Блока. Вот это и было главное, что у меня потом было. Это подготовка текстов и комментариев, это текстология, которая стала для меня самой важной частью моей научной биографии, и умение комментировать. Я написала книжку "Комментируя Блока". Как раз тогда пришлось не просто учиться комментарию, а комментарию символистского текста. Вот это я считаю своим самым важным.
Иван Толстой: Какие блоковские тома вам достались?
Дина Магомедова: Отчасти я приняла участие в том томе, где поэмы. Часть комментария к поэме "Возмездие" – это мой комментарий. А самое главное – это участие в комментировании блоковских драм, это шестой том (но там нас много), седьмой и восьмой тома – дореволюционная проза Блока. Восьмой – полностью мой, седьмой – мой на три четверти. Сейчас я заканчиваю, и мы сдаем в издательство том филологических работ Блока и том переводов Блока. Вот этим мне пришлось заниматься. А впереди еще редактирование того, что должны были сделать и не доделали те текстологи, которых уже нет на свете. "Роза и крест" Блока, который готовила и не доделала Ирина Степановна Приходько, и дневник Блока, который сделал Андрей Леопольдович Гришунин, ныне покойный, но получилось так, что уже очень много времени этот том не нашел путь в издательство. И сейчас уже понятно, что, может, и хорошо, потому что те имена, которые еще казались Андрею Леопольдовичу непроизносимыми, эпизоды, которые к тому времени еще не были раскрыты, вот это все сейчас стало можно, и мы все это сейчас редактируем и доделываем.
Иван Толстой: Это, действительно, бескупюрный Блок?
Дина Магомедова: Да, это будет абсолютно бескупюрный Блок, хотя некоторые вещи пришлось как-то обосновывать, что они все должны быть там. Скажем, то, что связано с его неприятием уже советской власти после его восторженного "слушайте музыку революции". Но об этом я уже и в книжке своей написала, и опубликовала ряд фрагментов, которые показывают, что после "слушайте музыку революции" было уже совсем другое, было "вслед за рабовладельцем Лениным придет рабовладелец Милюков и сойдутся рабы для исполнения воинской повинности" – вот такого рода. "Работать я не могу, пока на шее болтается петля нового полицейского государства". Вот это фрагменты, которые я у себя в книжке воспроизвела, а теперь это, надеюсь, будет в новом, полном контексте. Это – первое.
Второе – то, что касалось его болезни. Не буду рассказывать подробно, выйдет – почитаете. И то, что касалось его отношения к инородцам. Не только к евреям, но и к полякам, к украинцам. Тут все было сложно, и думаю, что кому-то будет крайне неприятно это прочитать. Дмитрий Евгеньевич, кстати, полагал, что не надо этого печатать. Я полагаю, что надо. Я все-таки за то, чтобы все было проговорено, потому что умалчивание – это тоже, по-своему, вранье.
Иван Толстой: Что такое филологические работы Блока? Что самое интересное он сделал в этой области?
Дина Магомедова: Начиная с его студенческих рефератов, заканчивая подготовленными им томами таких поэтов, как Аполлон Григорьев и Лермонтов. Я считаю самым интересным однотомник Аполлона Григорьева. Там и очень интересная вступительная статья, и очень тщательно подготовленные им тексты и комментарии до того, что нынешние текстологи, занимающиеся Аполлоном Григорьевым, признают, что после Блока мало что осталось делать и в смысле разысканий текста, и в смысле очень точного указания на источники. Единственное, что он приписал Аполлону Григорову один текст, который ему не принадлежит. Так получилось. Он просматривал фронтально журнал "Репертуар и пантеон", в котором участвовал Аполлон Григорьев, и ему ужасно понравился один текст. Я так уж точно наизусть это не произнесу, но в старинных географиях, где принято обозначать города одним словом, скажем, Париж – веселый, Лондон – коммерческий, Петербург мог бы быть назван регулярным. Есть ли что-то важнее регулярности? Блоку он очень понравился. Он даже написал, что кто писал это? Как будто Андрей Белый, хотя тут между петербургским гулякой 40-х годов и Андреем Белым – шестьдесят лет. Но это оказался не Аполлон Григорьев, это оказался редактор журнала "Репертуар и пантеон". Он потом этот фрагмент включил в свои воспоминания. А он почему решил, что это Аполлон Григорьев? Потому что Григорьев иногда подписывался "Гуляка", и ему показалось, что "Заметки петербургского гуляки" – это подпись. Но это не подпись, а раздел в журнале был, и в этом разделе печатались самые разные авторы. Вот это единственная серьезная ошибка, которую он совершил, а все остальное там очень здорово сделано.
Иван Толстой: Дина, вы в последние годы преподаете не только в России.
Дина Магомедова: В Польше, главным образом.
Иван Толстой: Мне показалось, что шире ваша география.
Дина Магомедова: Мне случалось преподавать в Японии, мне случалось преподавать в Германии, так что у меня были разные такие аудитории, но чаще всего – в Польше.
Иван Толстой: И именно в Польше вышел ваш учебник?
Дина Магомедова: Да, поэтому это сделано для их студентов, прежде всего.
Иван Толстой: Как воспринимает русскую филологию, русскую литературную историю студент не россиянин? Делаете ли вы какие-то поправки?
Дина Магомедова: Непременно. Прежде всего – адаптация, потому что далеко не все тексты, которые можно прочитать с нашими студентами, именно по языковым сложностям… Ведь сейчас очень мало где русский язык остался в школах, поэтому они приходят и чуть не с нуля начинают учить русский язык. И на это надо делать поправки. То есть надо иметь в виду, что текст они будут читать либо в переводе, либо мы будем читать не слишком сложные тексты в аудиториях с подробным комментарием. Вот этого подробного комментария я не делаю, когда я преподаю здесь, а в Польше приходится, и не только в Польше. Так что это – первое. Страноведческий комментарий. Помимо литературоведческих вещей, историко-литературных, непременно надо делать подробный… И без этого никак, без лингво-страноведческого комментария. Русисты сейчас – это немножко чудаки, поэтому они на фоне своих соотечественников люди, которым Россия очень интересна, причем, интересна со знаком плюс. И в этом они отличаются от тех, кто на других факультетах, потому что там может быть и со знаком минус, и может вообще не быть такого. Но те студенты, с которыми я работала, у меня никогда не было с ними никаких схлестываний на идеологических рингах. Они в этом смысле готовы обсуждать это в цивилизованных рамках.
Иван Толстой: Дина, и теперь позвольте перевернуть мою исходную формулу. Теперь учитель – вы. Какие ваши учительские принципы? Чему вы считаете необходимым научить, помимо собственно ремесленных предметов?
Дина Магомедова: А я так не различаю – ремесленные предметы и не ремесленные. Я, прежде всего, должна научить исследовательской честности и исследовательской культуре. Я должна научить тому, что литература, литературоведение, история культуры – это, прежде всего, работа с источниками и умение эти источники анализировать и интерпретировать. Вот три кита источниковедения. Язык, причем не обязательно иностранный, и собственный, но очень сознательно проработанный, и анализ текста. Вот три кита, на которых у меня все стоит. Поэтому когда мне приносят какой-нибудь сугубо идеологический материал, я сразу спрашиваю, на чем он стоит. Объясните мне, через какие источники это все пропущено? Это что, периодика? Какие-то документы? Или, по крайней мере, покажите мне, где это в тексте и как вы в тексте это вычитали. Корректность анализа текста – это тоже очень важно. Вот на чем все стоит.
