“Общество труда в своей последней стадии станет обществом держателей рабочих мест (jobholders), которое будет требовать лишь одного – автоматического выполнения своих функций. Настанет время смертельной, абсолютно стерильной пассивности. Работа и связанная с ней часть жизненного опыта будет исключена из сферы познания […] Если в обществе труда кончится труд, мы вернемся назад в своем развитии. Мы станем животными”.

Этот зловещий отрывок из одной из поздних статей Ханны Арендт цитирует современный немецкий социолог Матиас Греффрат, размышляя над перспективами общества, в котором роботизация и новые технологии приведут к небывалым изменениям на рынке труда, в социальной психологии, а значит, и в структуре общества, экономике и политике. Это будущее, по мнению Греффрата, уже рядом, и то, как человечеству удастся справиться с проблемами, которые принесут технологические изменения, в конечном итоге определит, удастся ли нашей цивилизации вообще пережить XXI век.

Звучит мрачно? Увы, мы живем в эпоху, когда пессимистические прогнозы преобладают над оптимистическими. Прогрессистский оптимизм, во многом характерный для футурологии 20–30-летней давности, уступил место совсем иным настроениям. Почему? Не говорит ли это больше о нашем настоящем, чем о будущем? И насколько вообще будущее предсказуемо? Об этом в интервью Радио Свобода рассуждает футуролог и социолог, доктор технических наук Сергей Цирель, значительная часть научной деятельности которого посвящена прогнозированию социально-экономических процессов.

​

– Можно ли сказать, чтó именно нужно для того, чтобы сделать хотя бы относительно успешный футурологический прогноз? Каков аналог набора правильных ингредиентов для вкусного супа? И какие по срокам прогнозы наиболее надежны?

– Ну, если уж изъясняться практическим языком, то смотрите: мы ведь подбираем товар, не исходя исключительно из цены и не всегда исходя только из качества, а чаще всего – по соотношению “цена/качество”. В футурологии это соотношение во многом определяется сроком прогноза. Понятно, что у краткосрочных прогнозов больше всего шансов быть точными, но они и наименее интересны. Наоборот, очень долгосрочные прогнозы сбываются редко из-за слишком большого числа факторов, которые нужно учитывать. По моим наблюдениям, период, в рамках которого можно дать осмысленный и реалистичный прогноз, – от нескольких (3–10) лет до жизни одного-двух поколений.

– При составлении прогнозов часто используются математические методы и вообще подходы, характерные для точных наук. Разве тут нет изначального противоречия – как можно проверить алгеброй не гармонию, а скорее хаос – ведь общество состоит из людей с их индивидуальной психологией и зачастую иррациональным поведением?

– Я довольно давно занимаюсь клиодинамикой, но тем не менее не разделяю мнение тех моих коллег, которые в той или иной степени верят, что история может стать столь же точной наукой, как, скажем, физика. На мой взгляд, математические методы просто расширяют арсенал историков и социологов, но не дают гарантии точности прогнозов. Скажем, в литературоведении формальные методы появились в начале 20-го века, но от этого точной наукой оно не стало. Или экономика – здесь математизация очень значительная, но точность экономических прогнозов оставляет желать много лучшего.

​– То есть найти некий баланс сложно – когда мы смогли бы сказать: вот тут еще можно и нужно попытаться прогнозировать, а здесь – бесполезно, “темна вода во облацех”?

– Мне кажется, тут надо рассуждать по-другому, а именно – важнее определить, в какой области надо прогнозировать прежде всего, что окажется важнее? Например, в ближайшем будущем какая тенденция будет иметь большее глобальное значение: роботизация экономики или, скажем, рост исламского фундаментализма? Нехватка ресурсов или всемирные изменения климата? И так далее.

– И как же это определить?

– Увы, однозначно это определить трудно, сколько книжек ни читай и расчетов ни делай. Этот важнейший первый шаг всегда будет во многом интуитивным. Это потом уже можно подключать математические или иные методы. Если посмотреть историю футурологии, начиная с 1960–70-х годов, то многие важнейшие тренды футурологи не угадали. В большинстве тогдашних прогнозов на несколько десятилетий вперед, то есть как раз до нынешнего времени, важную роль играло освоение космоса – этого не произошло. Также важную роль играла борьба за ресурсы – здесь прогнозисты оказались ближе к истине. Зато практически никто не угадал появления интернета. То есть о тех или иных сторонах развития новых глобальных средств коммуникации писали многие, но интернета как комплексного виртуального пространства не предвидел никто.

– А истории успеха были? Очень точные “попадания”?

– Я считаю, что было такое даже гораздо раньше, до того, как футурология оформилась как наука: это записка Петра Дурново, угадавшего оба “шага” революции 1917 года. Правда, метод его совершенно непонятен – скорее всего, это своего рода проекция событий 1905 года. К тому же есть сомнения относительно того, не был ли позднее подправлен тот текст меморандума Дурново, который мы читаем.

– Если переместиться ближе к нашему времени, то мы видим, что тот мейнстрим в прогнозировании основных тенденций глобального развития, который существовал лет 20–25 назад, оказался “выстрелом в молоко”. Это в первую очередь надежды на всемирную демократизацию – вплоть до теорий типа “конца истории” Фрэнсиса Фукуямы. На самом деле всё пошло совсем не так, а история и не думает заканчиваться. Что произошло – не были учтены какие-то важные объективные факторы или же вмешались неожиданные факторы субъективные?

– Без субъективных факторов никогда ничего не обходится. В то же время некоторые вещи были давно очевидны, но оказались недостаточно осмыслены. Например, еще в 80-е годы было ясно, что автоматизация и роботизация производства будут набирать темп, но казалось, что работы, тем не менее, всем хватит. Масштаб перемещения производств в страны с дешевой рабочей силой, особенно в Китай, предсказать не удалось. Да и сейчас, мне кажется, многие достаточно очевидные вещи выпадают из поля внимания футурологов.

– Например?

– Ну, тут я уже перехожу к своим собственным прогнозам. В странах Запада два процесса – автоматизация производства и его перемещение в “третий мир” – накладываются друг на друга и бьют как по “синим”, так уже и по “белым воротничкам”. Простейший пример: появление наклеек со штрих-кодами на товарах сократило более чем вдвое в некоторых странах занятость в сфере торговли. Другой пример – появление “ржавого пояса” в тех регионах США, где местное промышленное производство пришло в упадок. Эти процессы еще не достигли своего пика, но вопрос о том, чем будут заниматься в скором будущем миллионы людей в развитых странах, уже стоит. И на мой взгляд, в ближайшие десятилетия наиболее бурно будут развиваться те виды деятельности, которые связаны с разного рода контактами между людьми, а потому в меньшей степени поддаются автоматизации. Это медицинская помощь, уход за детьми, разного рода услуги по физической подготовке (фитнес, косметология и проч.), индивидуальные образовательные услуги, психологическая помощь, консультирование и даже сексуальные услуги. Это широкие сферы деятельности – например, доля медицины в экономике США за последние 50 лет выросла с 5 до 18%.

​– То есть вы считаете, что, условно говоря, врачами и медсестрами, тренерами и репетиторами, психоаналитиками и проститутками (скажем корректнее – работниками сферы секс-услуг) устроятся все, кому будет нечего делать из-за того, что заводы закрываются, а, скажем, автомобили в скором времени перестанут нуждаться в водителях, оставив без работы миллионы таксистов, шоферов и курьеров?

– А вот тут уже сложнее. Потому что описанные сдвиги на рынке труда приведут к изменениям не только в экономической, но и в социально-психологической и гендерной структуре общества. Ведь не все люди в равной мере психологически приспособлены к таким видам деятельности. Интровертам заниматься ими сложнее, чем экстравертам. Кроме того, у женщин, традиционно шире представленных в сфере услуг, связанных с контактами между людьми, появятся определенные преимущества – женская занятость, возможно, будет шире, чем мужская.

– В каком-то смысле это переворот, ведь до сих пор женщины и получают за одну и ту же работу меньше мужчин даже в большинстве развитых стран, и представлены менее широко в очень многих профессиях…

– Я в своих прогнозах – в частности, в недавно написанной статье “Экономика ближайшего будущего” – исхожу из того, что общество разделится по родам занятости на три неравные группы. Я их сейчас опишу, но оговорюсь, что речь не идет о возрождении сословий, эти группы не будут так жестко отделены друг от друга. Самый верхний слой – топ-менеджеры крупных компаний, политики, финансисты, успешные программисты и инженеры, научная элита и т.д., с членами семей это никак не более 10% общества – в ближайшие десятилетия останется сообществом с заметным преобладанием мужчин и распределением гендерных ролей, близким к сегодняшнему. Вторая группа, наиболее многочисленная – это основная масса работоспособного населения. Ее можно разделить на две подгруппы. Одна будет занята в отраслях с высокой степенью компьютеризации и современных технологий, и здесь основным внутренним конфликтом окажется возрастной: старшим поколениям сложнее приспособиться к быстрым технологическим переменам уже сегодня. Другая же подгруппа – это как раз та растущая сфера “контактных” услуг, о которой я говорил выше. И, наконец, нижний слой населения – по моим прикидкам, их будет около 40% в развитых странах Запада, – это люди, которым просто некуда деваться при таком разделении труда.

– “Лишние люди”? В таком количестве?

– Да. Интересно, что туда попадут многие представители “образцового” социально-психологического типа трудящегося индустриальной эпохи, 19-го – первой половины 20-го века. Это мужчина трудоспособного возраста, с навыками физического труда, нередко с “золотыми руками”, молчаливый интроверт, преданный своей семье и профессии. Вот он окажется в этой нижней группе, поскольку будет не нужен.

– Несмотря на “золотые руки”?

– А кому они нужны в эпоху всеобщей роботизации производства? В таких людях, возможно, сохранится потребность как в обслуживающем техническом персонале для этой самой робототехники, когда она будет ломаться, но, конечно, они не нужны будут в большом количестве.

– В целом описанная вами картина слегка напомнила мне некоторые антиутопии. Например, вот эти группы, о которых вы говорите, – это что-то похожее на элоев и морлоков из “Машины времени” Герберта Уэллса.

– В какой-то мере. Повторю, лишь в какой-то мере. Поскольку такое устройство общества не слишком стабильно и вряд ли продержится очень долго. Во-первых, в силу дальнейшего расширения роботизации и компьютеризации, возможного появления искусственного интеллекта. А во-вторых, из-за изменения самой генетической природы человека, что тоже не исключено, – это отдельная тема, очень важная, но пока в основном гипотетическая.

– Но пока (и если) такой “слоеный пирог”, который вы описали, будет существовать, этот период явно будет чреват множеством опасностей. Что, например, он сулит преобладающему в развитых странах демократическому устройству?

– Да, это может привести к ситуации, когда огромная часть электората будет склонна поддерживать силы, которые пообещают ей возвращение к прошлому – любой ценой. Мы уже это наблюдаем – взлет популистских партий и политиков, хотя та структура общества, которую я описал, еще не сформировалась. Кроме того, при усилении социального расслоения должна вырасти преступность. Развитый мир во многом от массовой "уличной" преступности отвык за последние пару десятков лет. Это следствие и роста уровня жизни, и, опять-таки, компьютеризации: компьютерные игры значительную часть агрессии загнали в виртуальный мир. Конечно, бывают и “выбросы” этой агрессии в мир реальный, но все же это не массовое явление. В связи с возможной массовой безработицей и неизбежным крушением социальных государств в том виде, в каком они возникли во второй половине 20-го века, новый всплеск преступности станет реальной опасностью.

– Но если ваш мрачный прогноз сбудется, то он будет иметь и другое следствие: коль скоро в развитых странах резко возрастет безработица, то неизбежно снизится поток мигрантов в эти страны из “третьего мира”, им просто нечего там будет искать, коль скоро работы не будет хватать даже “своим”, коренным жителям.

– Да, экономическая миграция может сильно сократиться. Особенно если учесть, что нынешний западный тренд – нарастающая враждебность по отношению к мигрантам – будет возрастать по мере роста безработицы.

​– Но ведь и в странах третьего мира уютнее жить, наверное, не станет?

– Уже сейчас есть интересные тенденции. Если в ряде развитых стран социальное расслоение в последние годы растет (в США, к примеру, отмечен непрерывный рост коэффициента Джини с 1980 года), то в целом в мире оно снижается, прежде всего за счет относительного роста благосостояния в третьем мире, в странах Восточной Азии и Латинской Америки. Есть, конечно, так называемый четвертый мир, беднейшие страны Африки, но даже там, не в последнюю очередь за счет массивных инвестиций Китая в последние годы, ситуация стала несколько лучше.

– В целом этот завтрашний мир, каким вы его описываете, выглядит не очень уютным и спокойным. А какое место в нем будет занимать Россия, в чем будет ее специфика?

– Мне представляется, что Россию многие из процессов, о которых мы говорили, затронут в меньшей степени. Прежде всего, у нас иная структура экономики, довольно плохая организация труда, мало высокотехнологичных производств и, наоборот, по-прежнему высокая занятость. Скажем, в угольных шахтах, где у нас оборудование такое же, как в Соединенных Штатах, до самого последнего времени производительность труда была ниже в 5–7 раз. То есть тонну угля добывает в 5–7 раз больше людей. Сейчас этот разрыв немного сократился, но по-прежнему весьма велик. Другая сторона дела – особенности нашей занятости. Государство издает множество законов и распоряжений, в том числе бессмысленных или даже вредных, мешающих нормальной жизни. И при этом есть масса людей, помогающим гражданам обходить эти бессмысленные препятствия. Это юристы, посредники, способные “договориться с нужным человеком”, составители разного рода документов и т. д. Еще один аспект – это широко распространенное воровство и порча имущества, противостоять которым призвано невероятное количество сотрудников охранных структур.

– Мне попадалась на глаза цифра – около двух миллионов охранников в России.

– Я видел и еще более впечатляющие данные, под 3 миллиона. Охранник стал одной из самых массовых мужских профессий. А если прибавить к этому полицейских и сотрудников других государственных силовых структур – это ведь тоже в каком-то смысле “охрана”, – получатся многие миллионы людей. Это всё виды искусственного создания занятости. Плюс к тому, если говорить о российской экономической специфике, то это массово распространившаяся “гаражная экономика”.

– И какие перспективы это всё означает в контексте возможных глобальных изменений, о которых мы говорили?

– Общество, которое так выглядит, – конечно, не самое передовое. Но, как ни странно, оно за счет этого несколько более стабильно, потому что эти механизмы замедляют рост безработицы и распад традиционной структуры общества. Более того, такая консервативная модель может даже кого-то и притягивать.

​– Но такое общество живет как бы по инерции. Какая у него будет технологическая база, какое место в мировой экономике и разделении труда оно будет занимать?

– Прежде всего, потребность в ресурсах, которыми обладает самая крупная страна мира, никуда не денется. Возможно, структура российского экспорта в каких-то деталях будет меняться, но в целом поставщиком сырьевых ресурсов, возможно, пищевой продукции и т. д. Россия, безусловно, останется.

– Но это же тот самый “сырьевой придаток Запада”, которым много лет пугают патриотично настроенные экономисты!

– Да, эта роль во многом останется. Кроме того, несмотря на падение качества образования, Россия полностью не лишится высокотехнологичных производств, хотя их доля будет небольшой. То, что связано с ВПК, с космической отраслью, ну и некоторые программные продукты.

– Судя по недавним событиям вокруг президентской кампании в США, российские хакеры весьма конкурентоспособны…

– Да, наверное, это тоже может служить предметом экспорта. (Смеется.)

– Что же это за картина, если обобщить: долгая стагнация, увядание, или нечто более пестрое – общий инерционный фон с какими-то прорывами на отдельных участках?

– Скорее вот этот последний вариант. Конечно, очень многое зависит от случайных факторов, но я не вижу неизбежности какой-то полной катастрофы и распада.

– Вы в одной из своих статей говорите об этой ситуации как о своего рода повторении на новом историческом уровне роли допетровской России – тоже страны не самой передовой и несколько отчужденной от Запада. Что ж, впереди – новый XVII век?

– В каком-то смысле да. Скажем, нынешней России, как и тогдашней, сложно производить какие-то новые культурные тренды. Скорее она склонна подхватывать и развивать любые консервативные тенденции – и, как видим, отчасти их экспортировать, если мы посмотрим на нынешние связи с популистскими силами Европы. А вот та возможная будущая структура общества, о которой я говорил, в России проявится в меньшей степени. То есть расслоение и у нас есть и будет – но оно иное, чем западное. У нас оно проявляется прежде всего в том, что правящий класс замыкается в себе, во многом приобретает сословные черты. Российское расслоение многопланово, оно будет и имущественным, и региональным – полагает футуролог и социолог Сергей Цирель.