Новая книга французского писателя Мишеля Уэльбека – всегда событие. На сей раз речь идет не о романе, не о сборнике стихов или рассказов, а о философском эссе, но эссе Уэльбека "Присутствие Шопенгауэра" – это труд особого свойства, который не обойдут стороной читатели во всем мире, ибо в этом небольшом по объему тексте Уэльбек как бы вручает читателю ключ, открывающий одну из дверей в мир романов "Элементарные частицы", "Платформа" и лучшей, на мой взгляд, его книги – "Покорность".
В первой главе эссе, озаглавленной "Прощайся с детством, мой друг, пора просыпаться!", шестидесятилетний Уэльбек вспоминает свою первую встречу с Шопенгауэром. Дело было в Париже 35 лет назад, когда молодой Уэльбек по чьему-то совету начал ходить по книжным магазинам в поисках двух основных трудов Шопенгауэра: "Мир как воля и представление" и "Афоризмы житейской мудрости". Поиски оказались затяжными и трудными, ибо книги Шопенгауэра в те годы во Франции не переиздавались и их можно было купить только у букинистов.
"А ведь дело было в Париже – вспоминает сегодня Уэльбек, – в Париже, одной из больших европейских столиц, а самая великая в мире книга, то есть "Мир как воля и представление", не была переиздана на французском!". Уэльбеку в конечном итоге повезло – он нашел две книги Шопенгауэра в букинистическом магазине на бульваре Сан-Мишель. Нашел, вернулся домой, начал читать, прочитал, и "мир перевернулся в один миг!"
Шок, точнее озарение, вызванное встречей тогда еще начинающего французского писателя с суровым миром немецкого философа, за которым утвердилась репутация мизантропа и пессимиста, отнюдь не было концом пути интеллектуального развития Уэльбека. В эссе "Присутствие Шопенгауэра" Мишель Уэльбек подчеркивает, что восторг, с которым он воспринял "Мир как воля и представление", не означал его превращения в последователя Шопенгауэра, в котором, кстати, Ницше – в определенный период – видел предтечу и даже Учителя. Уэльбеку, живущему по принципу "слушай всех и никого не слушайся", вообще не свойственно поступать в ученики к кому бы то ни было. В своем эссе он отводит видное место влиянию, которое оказал на него французский мыслитель, современник Шопенгауэра Огюст Конт, основатель позитивизма, а также социологии в качестве самостоятельной науки.
Прочитав то, что пишет об Огюсте Конте Мишель Уэльбек, я вспомнил труд Владимира Соловьева "Идея человечества у Августа Конта", в котором Соловьев говорит об "отсутствии в нем всякого лукавства, его редком прямодушии, простоте и чистосердечии", называет Конта "полусознательным, провозвестником высоких истин".
Признавая величие Конта, Уэльбек, тем не менее, признаётся, что читать и перечитывать он все-таки любит не Конта, а Ницше и Шопенгауэра. Кстати, все цитаты из книг Шопенгауэра, которые Уэльбек приводит в своем эссе, переведены с немецкого им самим.
Презрение Шопенгауэра к "простому человеку" безгранично
Как я уже сказал, Уэльбек как бы вручает читателю ключ к своему собственному творчеству. Ключ этот открывает далеко не все двери (для этого Уэльбек слишком сложен и противоречив), но одну дверь открывает несомненно. Речь идет о том, как выглядят в книгах французского писателя человеческие страсти, в первую очередь чувственность, если угодно, похоть. Перефразируя известный афоризм Людвига Виттгенштейна – "То, что вообще может быть сказано, должно быть сказано ясно; о том же, что сказать невозможно, следует молчать", Уэльбек восстает против любимого им Виттгенштейна, гений которого во многом близок гению Шопенгауэра. Вот что пишет в своем эссе Уэльбек:
Шопенгауэр, в отличие от Виттгенштейна, говорит о вещах, о которых говорить, казалось бы, невозможно. Шопенгауэр говорит о любви, о смерти, о сочувствии, о боли и трагедии. Он пытается охватить словом обитель муз. Единственный из всех философов, Артур Шопенгауэр вторгается в мир писателей, музыкантов и скульпторов, делая это как бы против своей воли, ибо для него мир страстей омерзителен, зачастую страшен, там человека на каждом шагу поджидают болезнь, суицид и убийство. И, тем не менее, Шопенгауэр проник на эту территорию, неисследованную до него и столь мало исследованную после. Он будет "философом Воли", и методом его анализа станет метод эстетического созерцания.
Во избежание возможных недоразумений, Уэльбек предупреждает, что в мире Шопенгауэра, этого современника Карла Маркса, нет ни малейшего преклонения перед так называемым "простым человеком", которого он презрительно называет "индустриальным продуктом природы".
"Простой человек", он же "человек с улицы", относится к вещам и явлениям исключительно с точки зрения утилитарной – "подобно лентяю, ищущему стул, на который он может усесться, естественным образом забывая о стуле в том самый момент, когда он на него сел..."
Воистину, презрение Шопенгауэра к "простому человеку" безгранично. Известен инцидент между Шопенгауэром и его издателем, получившим рукопись философа со множеством цитат на древнегреческом. В ответ на просьбу издателя снабдить греческие цитаты немецким переводом, Шопенгауэр ответил: "Ни в коем случае. Людям, не знающим греческого, нет нужды читать мои книги!"
Будучи поставлен перед выбором "правда или оригинальность?", Шопенгауэр неизменно выбирал правду
Моральный и эстетический максимализм Шопенгауэра, помноженный на его мизантропию, столь импонирующую Уэльбеку, не равнозначны преклонению перед категорией "людей искусства". Для обоих, избегающих такой категории, как "богоизбранность", художник – это, тем не менее, художник от рождения, и Уэльбек цитирует без комментария ответ Шопенгауэра на вопрос, заданный ему в 1849 году тогдашним министром народного просвещения Пруссии о наиболее рациональном пути проведения реформы Академии изящных искусств. "Академию надо не реформировать, а просто закрыть", – ответил Шопенгауэр, убежденный, что искусству обучить невозможно, и уж тем более невозможно, коль скоро речь идет о государственных учреждениях. Другое дело, если человек, следующий зову судьбы, то есть зову судьбы художника, поступает подмастерьем к мастеру, а не в Академию изящных искусств.
Не знаю, есть ли нужда лишний раз подчеркивать, что Шопенгауэр в прочтении Мишеля Уэльбека это Шопенгауэр сугубо уэльбековский, отвечающий вкусам и пристрастиям французского писателя. Но не является ли любое прочтение любого классика прочтением субъективным, отвечающим к тому же вкусам и пристрастиям эпохи? Вот, например, как Уэльбек комментирует отношение Шопенгауэра к человеческой жизни и сопровождающему всякую жизнь кортежу страстей и желаний:
Будучи убежден, что идеальным состоянием человека было бы его полное освобождение от страстей, открывающее путь к безмятежной жизни и спокойному ожиданию смерти, Шопенгауэр в то же время сознаёт, что эта задача не каждому по плечу, и несколько облегчает непосильную задачу, разумно релятивизируя ее, не отказываясь в то же время от радикального постулата буддизма. Речь идет, однако, о буддизме умеренном, очеловеченном, приспособленном к нашей культуре, нашему темпераменту, для которого столь типичны нетерпение и алчность... Мы чувствуем, что Шопенгауэр предпочитает временно спуститься со своих метафизических вершин, чтобы вволю потешиться над этой довольно простенькой и не слишком серьезной вещью, коей является наша человеческая жизнь...
В процитированном абзаце из книги Уэльбека "Присутствие Шопенгауэра" самый интересный, на мой взгляд, французский писатель наших дней, по-своему интерпретирующий мизантропию немецкого философа, указывает на самое главное, по его мнению, качество этой философии, а именно: будучи поставлен перед выбором "правда или оригинальность?", Шопенгауэр неизменно выбирал правду, что объясняет следующий трюизм, то есть самоочевидную истину: "Веселый нищий более счастлив, чем грустный король".
Итак, философия Шопенгауэра и тот самый "веселый нищий" как возможный ключ к романам Уэльбека. Великий пессимист, видевший в человеческой жизни прежде всего страдание и муку, от которой освобождает только смерть, считал, что если каждому из нас, которого никто не спрашивал, хочет ли он родиться на свет или же нет, суждено волей-неволей жить в этом мире, то отмеренный нам земной путь следует пройти как можно более беззаботно и весело. Вот выдержка из главного труда Шопенгауэра "Мир как воля и представление", венчающая эссе Мишеля Уэльбека:
Единственным качеством, способным дать каждому из нас ощущение счастья, является душевная радость, ибо она единственная, содержащая вознаграждение в себе самой, в своей имманентности, ибо тот, кто весел, имеет причину быть веселым – в силу самого факта своего веселья. Нет ни одного качества человеческой натуры, способного заменить собой то качество, на которое я указал. Человек может быть молодым, красивым, богатым и пользующимся всеобщим уважением. Единственным критерием оценки меры его счастья будет вопрос: весел ли он? Но представим себе человека немолодого, горбатого и к тому же бедного: и здесь я скажу то же самое: если этот человек весел, то этот человек счастлив.
Люди, читавшие книги Мишеля Уэльбека, без труда узнают в процитированном отрывке из книги Шопенгауэра основную тональность романов французского писателя, которую я назвал бы весельем на развалинах уходящей цивилизации. Как тут не вспомнить то место из последнего романа Уэльбека "Покорность", где преподаватель французской литературы по имени Франсуа, сохранивший свой пост и после превращения Франции в часть исламского халифата, бредет на лекцию о творчестве писателя-декадента Гюисманса и замечает на фасаде университета вывеску "Исламский университет Париж-Сорбонна".
Ничего не скажешь: "Так человечество, смеясь, прощается со своим прошлым".
