Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Передача "Поверх Барьеров". Участники: Владимир Герасимов, Лев Лурье, Наталья Телетова - историки, Алла Покровская - летописец и основатель музея 155-й петербургской гимназии, Татьяна Гузовская - директор 155-й петербургской гимназии, Арсений Рогинский - архивист, Александр Кобак - краевед, лауреат Анциферовской премии, Мария Бурученко - бывшая заключенная сталинских лагерей, Борис Парамонов - философ, Михаил Берг - культуролог. Ведущий Иван Толстой. Впервые в эфире 9 ноября 1996.

​Иван Толстой: Сегодняшний выпуск посвящен Петербургу и назван "Быль и миф". Речь пойдет о феномене Петербурга как особого явления культуры, где пристальное вглядывание в историю, в быль приводит наблюдателя не к факту, а к мифу, а из самих мифов складывается представление о городе. Легенда о смерти Петра Великого и сила духа Бестужевых, трагедия последних лицеистов и роль Анциферовской премии, столетний юбилей гимназии и философия Петербурга – вот перечень тех тем, о которых мы поведем разговор.

С одной из самых первых петербургских легенд мы и начнем. У нашего микрофона человек сам по себе легендарный – Владимир Герасимов. Знаток города и ходячая энциклопедия, экскурсовод, историк, рассказчик.

Владимир Герасимов: У Анны Андреевны Ахматовой в "Поэме без героя" есть такие строки:

Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится —
Петербургская чертовня...

Так вот, ахматовскую "петербургскую чертовню" или, выражаясь строже, петербургскую фантастику можно уверенно считать самой занимательной составной частью блестящего культурного феномена, который носит имя "петербургский миф". Поставим себя на место русского читателя 30-40-х годов 19-го века. Читатель берет в руки одну за другой литературные новинки в прозе и стихах. Местом действия весьма часто оказывается хорошо узнаваемый город Петербург. Но, Господи, что творится в этом городе! Мертвая старуха является ночью военному инженеру, конный монумент с тяжелым грохотом скачет по ночным улицам за обезумевшим мелким чиновником, труп другого мелкого чиновника сдирает шинели с плеч значительных лиц. Все в той же бездонной ночи. И длится, длится "петербургская чертовня". Установился взгляд, что петербургская фантастика – создание Пушкина и Гоголя. Это не совсем так. Пушкин и Гоголь придали петербургскому мифу законченность и совершенство, сделав для этого города примерно то же, что сделали когда-то и для античного мира греческие трагики и Овидий. Сам же петербургский миф и "петербургская чертовня" появились на свет много раньше Пушкина и Гоголя. В "Медном всаднике" рождение города и постигшая его катастрофа изображены весьма близко к тому, как обстояло дело в действительности.

И все же почти для каждого эпизода, почти для каждого образа этой петербургской повести можно отыскать очень древний мифологический архетип. В любой развитой, солидной мифологической системе различают уровни - высший и низший. Высшая мифология - это деяния богов и героев, низшая – проделки духов, бесов, мелких демонов, короче, нечистой силы. Вступление к "Медному всаднику" написано в духе высшей мифологии. Державный основатель Петербурга наделен чертами творца, демиурга, культурного героя. Вспомним:

На берегу пустынных волн,
Стоял он, дум великих полн…

А теперь откроем Библию на первой станице:
"Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою".

Перевернём страницу:
"И запируем на просторе…"

И дальше:
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.

Это – Пушкин. А вот - Книга Бытия:
"И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма"

Не знаю кому как, а мне пафос пушкинских строк представляется созвучным и пафосу библейскому. Удалившись от Пушкина к его предшественнику в поэзии, находим у Ломоносова утверждение безоговорочное и, заметим, совершенно искреннее:

“Он бог, он бог твой был, Россия”

А еще раньше, во времена почти петровские, Антиох Кантемир в незавершенной поэме "Петрида. Или описание стихотворное смерти Петра Великого, императора всероссийского" поведал читателю об удивительных, связанных между собой событиях, которые разыгрались на берегах Невы, на Небесах и в Преисподней.

В начале поэмы Господь объявляет ангелам своим, что ему не хватает Петра в его небесном окружении: "…хощу да царит со мною". Понятно, что перед этим Петр должен от чего-то умереть. "Небесный воевода", как сказано у Кантемира, Архангел Михаил спускается в Преисподнюю, одним ударом распахивает ее стальные двери и приводит в ужас сатану, который спешит скрыться в темных глубинах своего царства. У входа остаются те, кто не успел бежать – старость скорбна, срамная нищета, смерть с косою и "бледны болезни, к вреду нам охотны". Из толпы болезней воевода Михаил выбирает, непонятно почему, одну из самых неприятных:

Странгурио имя есть, римляне уж дали,
"Запором мочи" россы (впредь себе) звать стали.

Связав Странгурио, существо демоническое, Архангел приносит ее на крыльях в Петербург. Кантемир описывает град с высоты, так сказать, ангельского полета:

Оттоль вверх, в приму черту, вельмож непресечны
Пространны зрятся дворы; где же скоротечны
Вторицей в граде струи Нева искривляет,
Деляся в два рамена, тут Петр обитает:
Не пространно жилище, довольно и покою -
Что внешна пышность тому, кто велик душою?

Спору нет, для уха нашего современника вирши Кантемира звучат варварски, неуклюже, косноязычно, но все же не забудем - он был первым поэтом, воспевшим красоты Петербурга, пусть даже в стихах, лишенных красот. Заметим еще, что местоположение Зимнего дворца царя Петра обозначено у Кантемира с большой точностью - он стоял почти напротив Стрелки Васильевского острова, где Нева разделяется на два рукава, "два рамена" нашего поэта. А во дворце царь, окруженный вельможами, вершит правый суд как какой-нибудь древний Минос. Михаил освобождает Странгурио от пут и отдает Петра "ее свирепу нраву", ставя при этом условие: царь должен еще год пожить на свете. На этом интригующем месте поэма обрывается - продолжение Кантемир не написал.

Все это текло с пера Кантемира всего лишь через пять лет после кончины Петра, когда в ушах современников еще отдавались его предсмертные вопли. Он умирал мучительно и кричал от боли так, что слышно было на набережной. Из причин его смерти секрета не делали: Петр умер от гангрены в мочевом пузыре, от болезни Странгурио, которая явилась следствием его, мягко говоря, не совсем воздержанной жизни. Если бы все это происходило лет пятьсот тому назад, Кантемир, полагаясь на слабую память читателей, мог бы отправить своего героя в Царствие небесное способом более героическим и менее болезненным. Но тогда, в 1730-м году, приходилось считаться с общеизвестными фактами. Есть, конечно, что-то нескладное в том, что бог отметил своего избранника столь неприятным для него образом. Но дело в том, что спотыкаясь на кочках и ухабах кантемировой силлабической поэзии, мы приближаемся к самому зарождению петербургского мифа - с его величавым героем и его демонологией, его "чертовней".

Иван Толстой: Миф в Петербурге легко уживается рядом с простой былью, с реальной историей дней. Возьмем для примера какое-нибудь юбилейное событие. Вот, например, столетие одной из петербургских гимназий, где побывал с магнитофоном наш автор Михаил Берг.

Михаил Берг: Петербургский стиль - это не только отчетливое произнесение слов так, как они пишутся: "дождь", а не "дощ", "булочная" вместо московской "булошной", не только мосты, набережные и дворцы, не только особая питерская интеллигентность и классические пристрастия, но и то, с чего все начинается – школа, школьный двор, школьная форма, школьные традиции. Но, конечно, визитной карточкой любой школы являются ее ученики. Список знаменитых учеников 155-й петербургской гимназии, которой в этом году исполняется сто лет, настолько длинен, что перечислить всех практически невозможно. А актеры? Юрий Толубеев и Кирилл Лавров, режиссер Александр Белинский и балетмейстер Леонид Якобсон, физиолог Наталья Бехтерева и диссидент Револьт Пименов, директор Математического института имени Стеклова Людвиг Фадеев и первый советский олимпийский чемпион Юрий Тюкалов, академик Юрий Годин и многие другие, не менее известные ученые, журналисты, музыканты и архитекторы. Сегодня в Петербурге, как и по всей России, открываются новые школы, колледжи, гимназии, лицеи. У каждого своя программа, своя направленность, но их слава, если она будет - еще впереди, а у 155-й гимназии, что на Греческом проспекте, в старом районе Пески, воспетом еще Пушкиным - не только настоящее и будущее, но и славное прошлое.

Те, кто учился здесь в конце века, когда школа еще называлась 3-м реальным училищем, ходил сюда в 20-х, когда реальное училище было преобразовано в Трудовую школу № 2, затем в Школу № 102, а в 30-е годы в Общеобразовательную школу №155, и те, кто учится здесь сегодня ощущали и ощущают то, что называется историей. Действительно, история этого учебного заведения настолько примечательна, что я попросил рассказать о ней подробнее летописца гимназии и создателя ее школьного музея Аллу Покровскую.

Алла Покровская: Здесь несколько дат, от которых можно отсчитывать столетний юбилей. 3-е реальное училище было учреждено по Высочайшему повелению 1 июля 1896 года. Первые занятия начались не в этом здании, в котором мы с вами находимся, а во флигеле на 7-й Рождественской 18 сентября 1896 года, и реальное училище всегда праздновало дату 18 сентября. Это здание 3-го реального училища постройки академика архитектуры Красовского было освящено 19 октября 1897 года, и занятия здесь начались 20 октября. Так что у нас довольно большой выбор, когда можно праздновать столетие 3-го реального училища. Этот район, район Песков - старый петербургский район, район торговый, где большое количество служащих, мещан. И в конце века, когда происходит промышленная революция, родители желают отдавать детей в реальное училище, которое давало очень серьезную подготовку математического, химического, физического уровней, то есть те знания, которые требовались для новой промышленности. В отличие от гимназии здесь не изучается латынь, здесь изучаются иностранные языки, и закончившие 7 классов имеют право поступления в университет, в технические вузы, наравне с гимназистами. Поступление сюда весьма престижно, здесь довольно большой конкурс, потому что учит это реальное училище очень хорошо. Что касается советской школы, то это была школа с художественно-промышленным уклоном. Здесь дают какую-то рабочую специальность. Ведь поступить в вуз было нельзя, закончив школу. То есть была социальная норма - один человек от школы получал путевку в вуз. Могли без конкурса поступать дети рабочих и крестьян, а всех остальных сословий касалась эта социальная норма – один человек.

И ученики, получая здесь специальность чертежника, художника-плакатиста, имели возможность зарабатывать себе на жизнь. В 30-е годы эта школа, которая готовит кадры для промышленности, это так называемая фабрично-заводская семилетка. Эта школа всегда была довольно престижной, потому что здесь работали педагоги, которые перешли из 3-го реального училища, педагоги очень высокой квалификации. Состав этой школы всегда был камнем преткновения для директора, здесь очень было мало детей рабочих и крестьян, здесь была очень слабая пионерская и комсомольская организация, но здесь при этом продолжали очень хорошо учить.

Михаил Берг: Здесь действительно хорошо учили, потому что традиции, заложенные еще в 3-м реальном училище, никогда не забывались. Учителя этой школы не менее известны, чем некоторые ее выпускники. Историю читал профессор Академии художеств Александр Боргман, сын первого выборного ректора Санкт-Петербургского университета Ивана Боргмана. В течение 36 лет преподавал физику Николай Брянский, который также был известным переводчиком Шекспира, Байрона, Мильтона. Словесность читал замечательный филолог Владимир Пропп, автор знаменитой работы "Морфология сказки".

Долгие годы здесь работал Сергей Каблуков, секретарь Религиозно-философского общества, друг Вячеслава Иванова, Зинаиды Гиппиус, Василия Розанова. 42 года в стенах этого учебного заведения рисование и черчение преподавал Николай Григорьев. Не менее известны и не менее любимы были и другие учителя. Конечно, школу не миновали все те испытания, сквозь которые она шла вместе со всей страной Советов. На одном из стендов школьного музея - страница тетради ученицы второго класса Иры Кузьминской. 25 декабря 1930 года она написала: "Самая длинная ночь, самый короткий день. Кому нужна религия? Религия нужна нашим классовым врагам - капиталистам". А под стеклом соседнего стенда - страница рукописной газеты "Голос из-под парты" образца печально памятного 1949 года, где ученики преподавателя Израиля Фридленда дают откровенно ироничный и необыкновенно смелый комментарий идущей в стране борьбе с космополитами. С 1965 года 155-я школа стала французской, с преподаванием ряда предметов на французском языке, а с 1993 года - гимназией. 9 лет, по сути дела, с самого начала перестройки, директором уютной, прекрасно оборудованной гимназии является Татьяна Гузовская – 14-й директор за вековую историю школы. Старинные шкафы и компьютеры, лингафонные классы и собственный музей, видеомагнитофоны и прекрасная библиотека. На последнем этаже школы трое задумчивых рабочих меняют паркет – готовятся к празднику. Я спросил Татьяну Гузовскую, что для нее столетие гимназии?

​Татьяна Гузовская: Это, конечно, большая веха вообще для образовательного учреждения. В этом здании сто лет учились дети, даже в тяжелые дни блокады. И очень много выпускников за эти годы. Этот праздник, конечно, прежде всего для тех, кто учился здесь раньше, кто хочет и может прийти сегодня в стены школы, посетить наш музей, встретиться со своими друзьями, со своими учителями, этот праздник - праздник всеобщий. 1 сентября мы делали этот праздник для тех, кто учится сегодня. У нас был очень торжественный день. А сейчас мы, те, кто здесь учится, работает, мы будем принимать гостей - выпускников прошлых лет.

Михаил Берг: Кто не испытывает приступа ностальгии при словах "школьный вестибюль", "школьная лестница" с обточенными временем ступенями и всегда гладкими деревянными перилами, "школьный гулкий коридор", так легко населяемый воспоминаниями, и таинственные двери классов, которые, кажется, только откроешь - и попадешь в свое, навсегда покинутое, прошлое. Нет ностальгии только у тех, для кого и дверь, и лестница, и старинные деревянные шкафы, и янтарное зеркало паркета вместе с прилагательным "школьный", как, впрочем, и такие слова как "дневник", "ранец", "двойка", "учительница русского" есть признаки реальности, не окрашенной пока в цвета вечного расставания. Что и как говорят о своей школе те, кто в ней еще учится, задумывается о будущем и полон самых удивительных и, кажется, вполне осуществимых планов? Вот голоса сегодняшних выпускников и тех, у кого еще все впереди:

- Я думаю, что дух школы все-таки сохранился. Да, сюда входят и просторные залы, и старинная мебель, но это нельзя объяснить, это надо прийти, поучиться несколько лет, и тогда почувствуешь, что эта школа отличается от других.

- У нас многие учителя имеют какие-то звания, и не только. Они, конечно, отличаются своей душевной теплотой, добром к нам, они прощают нам всякие гадости… Мы стараемся быть лучше, любим очень своих учителей.

- Я полюбила эту гимназию еще до того, как сюда поступила. И мне нравится это старинное строгое здание. Когда ребята выходили из гимназии, я немножко даже завидовала, мне тоже хотелось стать ученицей, ходить в такой красивой форме и называться гимназисткой. Я даже каждое утро тороплюсь в гимназию, потому что меня ждут там учительница и мои друзья. И мне бы хотелось стать, когда я вырасту, тренировщиком дельфинов, потому что мне нравится мир вокруг нас. Очень бы хотела им стать, я уже решила точно.

- Мне очень нравится история города, поэтому я хочу быть гидом-переводчиком.

Иван Толстой: Из всевозможных питерских мифов и легенд соткалась уникальная история города, неотторжимая от самых камней его. "Душа Петербурга" - так назвал свою известную книгу питерский краевед, ученый и писатель Николай Павлович Анциферов. Этим летом в городе впервые учреждена Анциферовская премия, премия тем, кто написал исторические, краеведческие, учебные, архитектурные книги о Петербурге. Мнение некоторых членов жюри и номинантов записал Михаил Берг. Вот что рассказал архивист Арсений Рогинский.

Арсений Рогинский: По-моему, эта премия имеет в жизни этого города особое значение. Помните, что борьба за гражданское общество уже в новую эпоху, после 1985 года, в Петербурге началась совершенно иначе, чем во всей стране? Ведь первые общественные организации создавались здесь, не в Москве, и не в других городах. Это были организации вовсе не политические, и вовсе не лозунги "Долой всевластие парии" или "Долой всевластие КГБ" воодушевляли этих людей. Была борьба против дамбы, которую тогда строили, была борьба за дом Дельвига. И эти группы, и эти люди объединяли вокруг себя петербургскую молодежь. В жизни этих людей, которые живут в этом городе, этот город значит куда больше, чем Москва в жизни москвичей. Моя мама, вышедшая на пенсию в 65 лет, истово стала заниматься историей Невского проспекта.

Составляла картотеки, писала в тетрадочках кто где жил. И такие тысячи ленинградских старушек в разных домах живут и пишут в тетрадочках кто где жил, где какие были мостовые, когда какой дом надстроили. И особая трепетность людей старшего поколения сама собой передалась людям младшего. Или, как говорят, у людей младшего это была форма оппозиции. В 1950-70-е годы, когда все сторожа и лифтеры этого города, наши с вами друзья, все тоже занимались Петербургом. Вы же помните прекрасно это время. Одни, как Саша Кобак, получивший сегодня первую премию, лифтер, ходивший в архивы, просиживающий сутками в публичке и собиравший эту всю информацию. Оттуда его знания. Он бы не сумел накопить свой пафос в перестроечные годы. Вот у них есть власть, у них есть все, а у нас есть город. И это - наша любовь. "На Васильевский остров я приду умирать". Это же все не случайно для жителей этого города. И создание премии, наверное, отчасти продиктовано такой боязнью, что та эпоха ушла, и что нынешние люди, нынешнее поколение, приходящее уже нам, пятидесятилетним, на смену, у них этой истовости по отношению к городу нет. И стремление поднять значение этой проблемы города в глазах горожан, мне кажется, продиктовано этой премией. У них – мэр, а у нас - город. Это довольно важное противопоставление.

Иван Толстой: А вот мнение историка Льва Лурье.

Лев Лурье: В 20-е годы, в анциферовское время, борьба шла между двумя линиями краеведения: между старым, более традиционным, и новым. Вот старое, которое представлял собой Анциферов, это было культурное краеведение, а новое - промышленное, связанное с пятилетками. И, в конце концов, старых всех пересажали как раз, а этих новых, промышленников, оставили. И как прекрасно, что сегодня первую премию получает Кобак за работу совершенно в духе старого краеведения. Такая культурная и полукультурологическая, фактурная работа о нашей памяти. Что такое наши мертвые? Наши мертвые - наша память о нашем городе. А второе место по голосам заняла работа о каменном убранстве Петербурга, где ничего нет, кто где жил, этой проблемы просто нет, а из чего сделан город. Вот этот песчаник и камень, где камень, где песчаник. И это очень важно, из какого карьера что привезли, и как, где, что слепили. И там еще была одна очень интересная работа, она не получила премию, о промышленном строительстве Петербурга. То есть слились, прошло все то, ушло то время, и теперь мы в состоянии оценить значение лучших работ в двух этих направлениях. Все слилось, сегодня мы живем в другой эпохе.

Иван Толстой: На перспективы изучения города смотрит с оптимизмом лауреат Анциферовской премии Александр Кобак.

Александр Кобак: Наш город каким-то таинственным образом, каждый раз в канун своего столетнего юбилея, переживает подъем. Подъем этот приходился и на первый столетний юбилей, "Дней Александровых прекрасное начало", Серебряный век русской культуры, и у меня есть все основания думать, что начало следующего века, юбилей 2003 года, 300-летие Петербурга, тоже выведет этот город на какие-то лидирующие позиции. Но одновременно, в это время происходит и возрастание интереса к истории города, потому что нельзя переживать подъем в какой-то области, не понимая, что позади у тебя было тоже великое прошлое или то, с чем ты полемизируешь, или то, от чего ты отталкиваешься, или то, что ты любишь и уважаешь. Но, в любом случае, за тобой должна быть история.

Иван Толстой: Миф Петербурга притягивает к себе не только исследователей холодных камней, но и почитателей человеческих душ, как, например, Марию Бурученко. Старая каторжанка сталинских лагерей Мария Бурученко вспоминает, что силу духа ей помогла сохранить петербурженка, бывшая бестужевка, Надежда Алицкая, повстречавшаяся ей в 30-е годы в заключении.

Мария Бурученко: Мы там поставили, в условиях барака, известную на Украине, известную настолько, что даже никто не знает автора, а просто она считается народной, пьесу "Наталка Полтавка". По памяти записали текст. Я знала всю партию, потому что моя мама прекрасно пела, а папа постоянно ставил в местном клубе пьесы со своими учениками. Так что я исполняла эту роль. Надежда Витальевна нам помогала в произношении, в расстановке действующих лиц, в поисках наиболее возможных костюмов. Как это ни страшно, может быть, а, может быть, как это ни смешно, но для того, чтобы мне выйти в пересыльном бараке в украинском костюме - все нашлось. У одной женщины нашлась вышитая рубашка, у другой нашлась плахта для юбки, нашлась коса срезанная у кого-то (я была уже остриженная), какие-то ленты. И все это мне женщины отдавали, потому что казалось настолько неслыханным и невозможным поставить пьесу в бараке, где за каждый сантиметр места шла война. И когда нам пришлось ставить пьесу опять-таки безропотно сдвинулись, передвинулись и оставили нам небольшой участок, на котором мы, стараясь из последних сил, не имея ни музыки, ни режиссера, который бы нам дал тон, мы поставили эту пьесу. И я вышла в крохотное пространство, на меня дышали с трех этажей нар сотни женщин, и начала петь «Виют витры» - с чего начинается эта знаменитая, известная на всю Украину пьеса. Зал замирал, люди слушали, и когда дело дошло до момента, когда мать принуждает Наталку выйти замуж за нелюбимого, в зале были всхлипывания, а когда явился Петро, и все кончилось благополучно, весь зал с облегчением вздохнул. Эти несколько часов, которые мы с Надеждой Витальевной и еще с другими энтузиастами смогли дать людям, были для нас как бы выполнением долга, обычного долга интеллигенции, которая всегда считала, что то, что она имеет, ту культуру, то знание, она должна обязательно отдать народу, в чем и как только могла. Очень многие из бестужевок работали в Эрмитаже, работали в Библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, несли на себе огромный культурный багаж. И внешне, своим поведением и своим даже общением они давали пример высокого женского поведения.

Иван Толстой: От бестужевок - к другим легендарным ученикам, лицейским. Говорит Наталья Телетова.

Наталья Телетова: Лицей, первый его выпуск, это Пушкин и 28 воспитанников, его товарищей. 9 июня 1817 года. Дальше начинаются странности в истории этого Лицея. Мы говорим о традиции Лицея, о традиции, в которую вошел и Пушкин, и замыслы Сперанского, и других, но при этом мы закрываем будущее этого Лицея. Лицеисты всю жизнь обожествляли Пушкина, благоговели перед ним, тем не менее в нашем пушкиноведении, истории русской культуры Лицей совершенно странно кастрирован. Скажем так, в 15-м выпуске Лицея был Салтыков-Щедрин. Что мы знаем о лицеисте Салтыкове? Ничего! А другие? Традиция искусственно уничтожена в 1920-30-е годы. И вот об этом мне хотелось сказать. Первый выпуск - 9 июня, последний выпуск – май, число мы не знаем, 1917 года. Роковые цифры. Сами лицеисты говорили - сто шесть годов от основания, с 1811 года, до конца, до мая 1917 год. Но, конечно, ровно сто от первого до последнего выпуска. А выпусков было 73. Мне представляется чрезвычайно интересным посмотреть, как след Пушкина, вот этот, как говорили древние, след когтей, след лапы львиной, как он отложился на будущем - на товариществе, на таких вполне идеалистических, я бы даже сказала, отношениях, которые связывали лицеистов. Лицеистов было совсем немного, за 73 выпуска - две тысячи примерно. Это было особое учреждение, которое готовило широкого, скажем по-современному, профиля гуманитариев со специализацией в области юриспруденции. И вот их-то особенно боялись и ненавидели те, которые захватили власть вне всякой судебной, юридической основы. Поэтому знаменитый Процесс лицеистов 1925 года, закрытый и никому не известный практически до сих пор, кроме мемуаристики, особенно знаменателен. Но я начну вот с чего. Как же следы Пушкина сказались на последнем периоде? 1899 год, собирались уже с Каменноостровского, из Петербурга в Царское село воспитанники лицея, как они называли себя при Пушкине – «лицейские», термин «лицеист» возник позже. Это было действительно благоговейное отношение. Открывался ли памятник Лермонтову - присутствовал генерал-лейтенант Владимир Александрович Шильдер, последний директор Лицея с 1910 года и до конца. Человек, погибший прямо в ДПЗ, в Доме предварительного заключения, весной 1925 года, ему было 70 лет. Это было время, когда его сына, выпускника 1914 года, присудили к расстрелу, и он был расстрелян 2 или 3 июля, мы даже знаем время – 12:30 ночи - в числе 26-ти первых жертв, расстрелянных лицеистов. Это был Михаил Шильдер, с большой золотой медалью закончивший Лицей в 1914 году. Отца уморили в ДПЗ, 70-летнюю матушку сослали. Это финал, это расправы с теми, кто нес традиции русской чести, культуры от Пушкина к нам. Кто был преподавателями и что им читали? Десять дисциплин, связанных с юриспруденцией. Уголовное право им читал Александр Федорович Кони, церковное право - несчастный Владимир Николаевич Бенешевич, расстрелянный вместе с двумя сыновьями. Им преподавался русский язык, латинский язык, французский, английский, немецкий. Латынь и три европейских языка, не говоря о русском, естественно, они знали в совершенстве. Им преподавалась история всеобщая, которую читал замечательный профессор Кареев, история русская, которую читал Михаил Дмитриевич Приселков, замечательный историк. Им читалась история русской литературы и история всеобщей литературы. Ее читал Нестор Александрович Котляревский. Настроения были разные. Пока можно было баловаться мальчикам 19-22 лет, они рассуждали об Бекфорде, романе «Ватек», они писали японские стихи. Соборов, выпускник Лицея, расстрелянный впоследствии, писал стихи по-французски. Так вот, последние выпуски с 1920-го года встречались дважды. Как бы бедны они ни были. Причем, им не давали работать, не давали карточек. Был голод, а им давали четвертую долю пролетарского пайка. Они встречались 19 октября по-прежнему, и они встречались в дни выпусков. И была товарищеская касса, и нищие делились с нищими, и Александр Сергеевич Путилов был во главе этой товарищеской кассы, собиравшей и поддерживавшей дух Лицея. Нет, дух Лицея не иссяк, он показал себя, когда пришел час испытания. Другое дело, что почти не осталось даже потомков, дело лицейское оказалось завершенным и закрытым. Начиналось оно по воле Зиновьева, петербургского властителя, а закрыто было в январе 1994 года! Никто не хлопотал, какие-то наследники, двоюродные, троюродные внуки сейчас обнаруживаются, но убивать умели большевики. И я хочу сказать, что Лицей пронес славу Пушкина и славу замысливших его до конца, и самые смерти - свидетельство того, что это было совершенно замечательное место, на которое мы должны обращать свой взор в часы испытаний России.

Иван Толстой: Рассказывала историк Наталья Телетова, которая как раз в эти дни знакомится в архиве с уголовным делом лицеистов 1925 года, уголовным делом, которое явственно показало, что носители лицейского мифа могут оказаться его трагическими заложниками при столкновении с реальностью. Какой же подведем итог были и мифу? Вот философский комментарий бывшего петербуржца Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Миф о Петербурге живет и здравствует, находя все новые и новые разработки. Совсем недавно мне попалась в журнале "Дружба народов" весьма впечатляющая статья о Петербурге. К сожалению, не запомнил имя автора. Там говорилось о Петербурге как о метафоре смерти. Почему-то обилие вод в городском пейзаже всегда вызывает такую ассоциацию.

Хрестоматийный здесь пример – Венеция, которая существует, кажется, только затем, чтобы в ней умирали. Очевидно, это грязная вода каналов, весьма многочисленных и в Петербурге, наводит на мысль о Стиксе и о Ахеронте. "На брег один, без Эвридики, Сквозь Ахеронт пронесся я…”. Но основная тема петербургского мифа - это тема не-существования города. Петербург в действительности не существует - вот ведь как творцы-художники его воспринимали. Это – город-мираж, город-призрак. Достоевский утверждал, что однажды он исчезнет вместе с развеявшимся утренним туманом. И Пушкин о том же бредил, и Гоголь. Из новых - Андрей Белый, конечно, со своим романом "Петербург". Великолепный образ Петербурга запечатлелся в стихах Блока. Я помню, что именно читая Блока стал понимать, какими средствами достигается художественная выразительность и достоверность - ни в коем случае не прямыми описаниями, а подбором и расположением умело выбранных деталей. И наиболее петербургской строчкой у Блока мне кажется не стихотворная, а фраза в его записной книжке: "Напиваюсь под граммофон в трактире на Гороховой". Загадка мифа о не-существовании Петербурга разгадывается довольно просто. В России этот город стал метафорой, аллегорией, эмблемой и символом культуры. Причем культуры не почвенной, а чисто интеллектуальной, я бы даже сказал, спекулятивной, то есть умозрительной. Самовыпадение из русского, московского стиля, а такой стиль в России, кончено же, существовал, мощно существовал, это выпадение, этот стилистический вызов воспринимали чем-то чуждым, а, значит, и несуществующим. Русские люди мысленно разрушали Петербург, бессознательно его элиминировали. Но тут есть и более глубокий слой. Правильное, в сущности, понимание культуры как чего-то противоположного повседневности, быту, эмпирическому существованию. Помимо культуры, растущей из бытийных корней, культуры как сложившегося образа жизни, существует культура как проект, а таким проектом и был в России Петербург. Проект Европы, гениальная стилизация Европы. Я не застал блестящего императорского Петербурга, города, по которому ездили автомобили "Роллс-ройс". "Розы в кабине "Роллс-ройса", - как сказал поэт. Я жил в Петербурге, попавшем под оккупацию большевиков, в городе всячески обветшавшем, превратившимся если не в трущобы Крестовского, то в лачуги Достоевского. Главной в Петербурге стала не Дворцовая площадь, а Сенная, но от этого он не перестал быть прекрасен, он приобрел архаическое достоинство римского форума.

Тогда я понял, каким образом гунны разрушили Рим - они его не подожгли, они его уплотнили. Короче говоря, я жил в Петербурге Бродского, и гибель империи виделась именно как гибель культуры. Но существует живая культура и есть культура развалин. Может быть, вторая более значительна, вызывает не меньшие чувства. Эти чувства окрашиваются ностальгией, а она, в свою очередь, питает новую культуру. Петербург - это город, в котором процесс созидания культуры не может быть остановлен ни на миг, это перпетуум мобиле, вечный двигатель культуры, он опровергает законы физики, законы смерти и тления. Из этого гроба будет вновь и вновь прорастать правильная, регулярная русская жизнь.