Иван Толстой: 15 марта днем, во сне, тихо ушла из жизни Наталия Константиновна Телетова – историк, литературовед, преподаватель, переводчица, экскурсовод. Человек, сделавший себя сам. И в этом самостроительстве дошедший до железобетонных принципов преданности и порядочности. Великолепному презрению Наталии Телетовой к властям – что советским, что последующим – можно было только завидовать. Она никогда и ни перед кем не склонила головы.
Сегодня, вспоминая Наталию Константиновну, я хочу повторить радиопрограмму двухлетней давности, в 80-летию Телетовой. В той передаче звучало и интервью, записанное по моей просьбе Ольгой Поленовой, и отрывки из выступлений Наталии Константиновны у нашего микрофона разных лет. Все это мы сегодня повторим, но сперва – несколько слов, приоткрывающих кулисы биографии. Не обо всем Наталье Телетовой хотелось говорить во всеуслышание, некоторые вещи она рассказывала только близкому дружескому кругу. Теперь пришло время этими секретами поделиться.
В имени покойного ученого подлинно только имя – Наталия. Ее настоящее отчество не Константиновна. И фамилия – не Телетова. Ее отчима, прекрасного человека, звали Константин Александрович Телетов. Он был родом из Армении, и на южного человека она никак не походила. Подлинным отцом был первый муж матери – Иван Семенович Тоисов, певец-тенор, погибший в самом начале Великой Отечественной.
Взрослые долгие годы скрывали от девочки ее происхождение, и не отсюда ли ее особая закалка и стремление доискиваться до исторических корней, не по этой ли причине она многие десятилетия посвятила генеалогии? Помню, я как-то сказал Наталье Константиновне, что книгу о дворянских внебрачных связях можно было бы назвать «Темные аллели». Она внимательно посмотрела на меня и великодушно ответила: «Смешно».
Телетову жизнь помотала и побросала. Она преподавала и в Свердловске (об этом вы услышите в программе), и в Ленинграде, и даже в Высшем Военно-политическом училище войск противовоздушной обороны в Горелово под Питером. Еще в советские годы. И вот там, где ей было доверено преподавать курс мировой литературы (как она говорила, от Гомера до Превера), она имела дерзость написать статью о Марине Цветаевой и тайными каналами отправить ее на Запад. Псевдонимом Телетова выбрала материнскую девичью фамилию – Младова.
Не дремлющие, пульсирующие органы вычислили автора. Наталия Константиновна (Ивановна) была отчислена.
Цветаева, Набоков, Пушкин, Ганнибал, вся западная литература – с ней можно было беседовать обо всем, и к любой из этих бесед нужно было готовиться самому. Много ли на свете таких собеседников?
А теперь – повтор юбилейной передачи.
Иван Толстой: 20 декабря – ее день рождения. Мы познакомились 32 года назад, в декабре 1979-го, она выступала с лекцией, я был среди слушателей. После лекции я подошел и сказал: ''Здравствуйте, Наталья Константиновна''. Мгновенно завязался разговор, мы вместе пошли по вечерней улице к автобусу. Беседа с каждой минутой становилась все интересней. Мы поехали одним маршрутом и с удивлением обнаруживали, что главные вещи понимаем одинаково. Вероятно, в советской жизни это и было самым радостным переживанием. Так, не переставая говорить, мы доехали до ее дома, и там она открыла свой небольшой домашний спецхранчик и выдала мне ''Архипелаг ГУЛАГ'' - мне, которого еще час назад она даже не знала. Надо было жить в те годы, чтобы оценить этот царский жест высшего доверия.
Здравствуйте, Наталья Константиновна! Сегодня я посвящаю свою программу – Вам. 1996-й год, 200-летие кончины Екатерины Великой. Программа «Поверх барьеров». У нашего микрофона – Наталья Константиновна Телетова.
Наталья Телетова: Итак, двести лет как нет в живых Екатерины Второй, Екатерины Великой. Вспомним годы русской империи. Имперский период - это двести с небольшим лет. Он начинается Петром Первым, его расцвет падает на власть Екатерины Второй, очевидно, где-то Александр Первый, как ее внук, заходит в этот расцветный период, а потом начинается заметный или незаметный спад истории России, спад блеска, может быть, и страха международного. И, все-таки, это был период, когда не только боялись и уважали, но и считались как с каким-то явлением чрезвычайно значительным. Екатерина умела сделать значительной свою власть и этот период.
Петр Первый получил прозвание Великий, Екатерина Вторая - прозвание Великой. Как родились эти прозвания, по-моему, никто не знает, но это стало устойчивым эпитетом. В отношении к ней любопытно, что все люди делятся на две враждующие группы, она в какой-то мере тот камень преткновения, который позволяет определить, с кем ты имеешь дело. И тут невольно слова Петра Ивановича Бартеньева, издателя ''Русского архива'', человека, который издавал сборник ''Осьмнадцатый век'' и который чрезвычайно ценил и любил императрицу Екатерину Великую, ее эпоху, ее соратников, ее ''орлов''. В споре с историком Василием Осиповичем Ключевским он произносил замечательную фразу: ''Ах, Василий Осипович, что вы все занимаетесь ночами государыни! А вы лучше занимайтесь ее днями''. Вот это, я думаю, должно быть определяющим. Причем любопытно, что один - дворянин, другой - священничий сын. Для второго — Ключевского - определяющим была интимная сторона ее жизни, для широко мыслящего Бартеньева определяющими были ее дни, ее деяния, ее натура.
И вот мне представляется она совершенно замечательной фигурой. Я говорю трюизм, и все-таки я его говорю. Вспомним, кто был перед нею. Перед ней были почти непрекращающиеся дамы - Екатерина Первая, Анна Иоанновна, Елизавета. Все три были замечательны своей не очень высокой культурой, не развитым интеллектом и убежденностью, что раз они императрицы, то им ничего больше делать не нужно. Не хочется вспоминать позорные факты из биографии всех трех, разве одно - все три были чрезвычайно склонны к тому, чтобы применить и пытку, и жестокость. Это было в порядке вещей, это было почти триста лет назад, после Петра это все было понятно.
Екатерина отменила пытку. Да, был Шишковский, поговаривали, что он применял плеть. Но разве это то? Вспомним одну деталь, допустим, из жизни Елизаветы Петровны. Она возненавидела Лопухину. Было дело Лопухиных, о котором не любят говорить, потому что принято, что Елизавета Петровна - дочь Петра, возвеличивают ее. На Лобном месте красивой, умной женщине вырвали язык, а потом послали в Сибирь в ужасные условия - ее, ее мужа с водянкой ног, сына, который вернулся больной совершенно. Вот вам сюжет, который совершенно невозможен для екатерининской эпохи.
Не было личной зависти, а, напротив, щедрость души. И когда мы смотрим на ее дни, мы видим эту благородную и широкую натуру. Это был человек, который всю жизнь работал над собой. Бедная немецкая принцесса, что вызывало страшное презрение у вельможных и не очень далеких людей, которая выучила русский язык, которая приняла православие, которая всегда от себя всего требовала. Если бы так было у всех властей русских! Далее - вспомним ее благородство в некоторых, казалось бы, отдельных деталях, которые позволяют говорить о значительности и величии этой императрицы. Вот казнь злодея Емельки Пугачева, запытавшего всякими способами - и повешением, и уничтожившего около трехсот дворян. Причем, и детей, и стариков. Что сделала Екатерина? Сенат осудил к четвертованию Емельку. Четвертование - средневековая немецкая казнь: рука, нога, нога, рука, голова. На пятом месте только замученный лишался жизни. Она отдала тайный приказ посланному на казнь в Москву человеку, чтобы палач спутал - сначала отрубил голову, а потом все остальное. Ей была отвратительна мысль о человеческом страдании. Как она относилась к Пугачеву - надо понимать, но это была высокая душа. И вот эта деталь уже определяет личность. Да, она была опасным и страшным человеком для Ивана Шестого, заточенного младенца, общеизвестна история с княжной Таракановой. Наконец, Новиков, о котором можно много говорить, и все-таки он не был казнен, не был пытан, он был только в крепости. Не будем забывать, что это вторая половина 18 века, и проблемы гуманизма еще только вырастают внутри человеческого общества.
К ней ненависть, как правило, у завистников. Чему завидуют? Будем откровенны - завидуют ее интеллекту, культуре, ее свободному общению с Дидро, с Вольтером, с Руссо. Не будем забывать, что ее возлюбленный Григорий Григорьевич Орлов переписывался с Руссо. И когда мы делаем вот эту типизацию, огрубляя ее отношения с ее возлюбленными, мы просто фальшивим и клевещем на нее. Да, Пушкин сказал в 23 года, что она - ''Тартюф в юбке и в короне'', но в 1829 году, когда ему было 30, он ее уже называет только ''великая жена'', оставившая памятники в Царском Cеле, памятники великих событий и великих людей - орлов Екатерининских. Теперь посмотрите, ее упрекают за недостаток скрытности, вот за что.
Посмотрите, Анна Иоанновна, с ее конюхом Бироном, который присвоил себе фамилию французского аристократа Бирона, а он был просто конюх, причем он был женат и имел детей. Ну что ж, постоянство своему любовнику завидное. Отвратительная Анна Иоанновна с ее жестокостью, с ее любовью к буженине и Бирону - кажется, больше ничего она не любила. Это все разрешалось ей. Елизавета Петровна - и морганатический брак, и фавориты, все это было, но было и умение скрыть это, лицемерие. Анекдот и парадокс заключается в том, что ненавидели Екатерину не за то, за что можно было - и за разделы Польши, и за того же Новикова, - нет. Она могла скрывать фаворитов, но она была искренна и простодушна, она была величава в своих страстях, и вот ее открытость и смелость любить и действительно терять голову, ей ставили в упрек. Вот это как раз то, что так защищал в ней Петр Иванович Бартенев, то, что мне представляется совершенно замечательным.
Иван Толстой: Выступление в программе 1996 года. Наталья Константиновна родилась 20 декабря 1931 года в Свердловске. Когда ей было 8 месяцев, семья переехала в Москву. О дальнейших жизненных впечатлениях рассказывает сама Наталья Телетова в беседе, записанной в Петербурге Ольгой Поленовой.
Наталья Телетова: Дальше меня увезли в Верею - прелестный городок, который, кажется, совершенно на нет сведен. Самое прекрасное раннее воспоминание - это сад в это время года. Ты выходишь тихохонько в него, и все время раздается - то справа, то слева, то вдали - ''ту-ту-ту, тук-тук''. Я спрашиваю: ''Что это такое?'' - ''А яблоки собирают''. Приезжали покупать за копейки ящики яблок того сорта, который я нигде не могу с тех пор встретить - яблочки были очень сладкие, желтые и прозрачные, они были так нежны, что их приходилось заранее снимать, иначе упадет, и бочок будет разбит. Вот звук падающих яблок и ковер из яблок - это было ощущение щедрости.
Потом мама вышла замуж за моего отчима и меня увезли в Петербург, мне шестой год шел. Петербург мне абсолютно не подходил, я любила среднерусскую полосу, Московскую область, под Калугой, туда, чуть-чуть южнее Москвы. Я и сейчас очень люблю Москву, сама земля по-другому пахнет там.
Мой дедушка Григорий Алексеевич Младов - первый Младов, дьячок, 1918 год. У него три сына. Мама ничего не говорила. Я кончила университет и стала служить в библиотеке Сельхозинститута, там очень хороший набор книг, туда сдавали просто книги предреволюционной поры. Лиснянский фамилия - вот такой толстый справочник ''Весь Екатеринбург''. Я открываю: ''Отец Григорий Младов, член такого-то сообщества, главный начальник Воспитательного органа сирот, девичьих сирот''. Я вхожу в дом, тут теткина комната, там — мамина, и кричу: ''Мама, а ты знаешь, что твой отец был священником?!'' Они вбегают: ''Тихо! (Отчима не было дома) Тихо! Что ты говоришь!'' И тогда я начала разыскивать.
Ольга Поленова: Вы понимали, почему такой страх?
Наталья Телетова: Понимала, но не понимала меру и степень, потому что я не была свидетельницей того, как преследовали. Мама никогда не говорила на эту тему. Григорий Алексеевич Младов кончил Московскую Духовную академию, великолепно владел древними языками, писал, так же как все его сыновья и дочери, все как-то были связны с писательским талантом и с музыкой. Музыка, пение и литература - вся моя жизнь, и мои дядья, и тетка, и мама были наполнены какими-то чувствами, которые сейчас люди не проявляют. Так что у нас были в роду литература, музыка. Живопись - меньше. Мама была певица, меццо-сопрано, пела ''Рогнеду'', арию, которая принадлежит опере Александра Серова, композитора, сын которого будет художником.
А школа... Мама сказала: ''Ты в советскую школу не пойдешь учиться''. Отец мой был инженер-строитель, очень хороший человек, который трудился, тащил телегу, в которую были впряжены мама, я и мамина сестра, которая мне была как бабушка. Эти трое вытягивали материально.
За годы войны мы сменили четыре раза место жительства, потому что отца переводили. ''Уралзолото'', такой большой комбинат, его внутри этого большого комбината переводили с одного места на другое. Он всегда соглашался, потому что Урал так красив, а есть все равно нечего. Сначала поселок Ис - там много платины. Платину притащил, сдали, и на махорку четырем инженерам. Поселок Ис — север, потом Красный Урал, потом Березовск, потом Свердловск. Вот такой путь - по году в каждом. Хорошо, что это было, потому что это обогатило каким-то опытом жизненным. Поскольку он инженер строитель, ему давали всякие льготы, и он выстроил дом небольшой, четыре комнаты и все удобства. Это было под Свердловском, 15 километров, Березовский теперь он пишется.
Это совершенно прекрасные места, мама уходила в горы и пела там. Какое было эхо! Вы представляете - барсуки собирались! Вечером можно было за час до закрытия хлебного магазина прийти с талонами, с карточками, купить хлеб «на послезавтра», а «на завтра» уже за несколько часов было съедено. Мы грибы собирали, нужно было сдать корзину грибов, и ты получал 200 граммов хлеба. Грибов было много там.
А я не ходила в школу. Мама говорила: ''Ну, зачем тебе? Ну, сядь, напиши диктовку''. И я писала. Ни одной ошибки. ''Ладно, иди''. Читала очень много. Библиотекой заведовала моя тетя, мамина сестра, библиотека рабклуба. В 4 класс я пришла осенью 1941 года, и там меня мальчишки нещадно били, потому что мама мне сшила такую форму, которую в гимназии носила. И меня окружали девчонки: ''Ты что же, царскую Россию поминаешь?'' Кто-то знал от родителей. Я говорю: ''У мамы была такая коричневая форма с черным фартуком, и я хочу носить так, как она носила''. То есть этот бунт, очень смешной, он начинался там.
В 13 лет мама разрешила мне прочесть ''Войну и мир'' Льва Толстого. Мама зачитывалась - чем, вы думаете? Перепиской Чайковского с фон Мекк, затем Флобер - письма. Ее удаленность представлялась мне и тогда (только я не умела рассуждать) и сейчас - как счастье мое, потому что она вытаскивала на свет то, что дано человеку, но он не добирается до этого, а она добиралась. Топила печку и пела. Ее приглашал театр в городе Молотове, это Пермь. Туда была эвакуирована наша питерская опера. Маму пригласили, а она говорит: ''Я не могу оставить мужа, дочь, сестру. На мне все это держится''. Она права была. Она бросила пение. Несколько передач было по радио в Свердловске, ''Молодые дарования'' назывались, но с этой темой было все конечно.
Не знаю даже, к какого рода религии или философии это отнести, но у меня ощущение матери как совершенного человека, которая могла взбеситься, бросить какую-нибудь книжку, но это все было таким подлинным и так понималось мной...
Она обожала Колчака. Они бежали из Екатеринбурга на Байкал и жили там. Это спасло моих дядьев - все уехали. Один писал романы, очень детские, очень милые, кончил Петербургский университет в 1912 году, знал языки.
В литературе, в радиопередачах помню, как мне хотелось услышать Вагнера, я знала, что это мое. И когда где-то дадут кусочек из ''Лоэнгрина'', я была счастлива. И вот у меня с тех пор осталось благоговение перед Вагнером. Я знаю, что это божество необыкновенной высоты, и это осталось на всю жизнь.
Есть еще Рихард Штраус, которого я безумно люблю, и эти любви очень важны в моей жизни. И в последнем месте, где мы жили, это был Березовск, сейчас там огромные разработки железной руды, ищут то и сё, это было последнее место, там мы встретили день мира 9 мая 1945 года.
Вы знаете, что под Екатеринбургом было множество пленных лагерей, и чешский лагерь был, они впроголодь жили. В 1946-47 году Чешский корпус был мобилизован немцами для Германии, как немцы они пошли. Я пришла на фундамент, который клали чешские и русские рабочие. Потом через несколько дней пошли немцы, потому что инженер-строитель был мой отчим, и ему полагалось какое-то вспомоществование. Сначала только чехи, а потом немцы. А я таскала им хлеб. Мама говорила: ''Возьми деньги. Ты покупай, который получше''. Я приносила шесть таких каравайчиков. Мне они говорили: ''Данке, данке!''.
Помню один сюжет. Нижний Тагил, мы перебираемся из одного поселка в другой. Кругом леса замечательные. Мы с мамой сидели, нам дали талоны какие-то, мы поели наши винегреты и я в бумажке держала ужин - винегрет. Мы сидели на скамеечке, было утро, часов 11. Высокий, стройный человек, голубоглазый, со всеми признаками арийскими, остановился около нас. До колена ноги были голыми, нечем было завернуть. А я держу этот винегрет. И он сказал: ''Можно я поем?''. Мама сказала: ''Да, да, кончено''. Мы все ему отдали и говорим: ''Откуда вы?''. Это я запомнила на всю жизнь. Он сказал: ''Пополши''. ''Из Польши?'' - мама говорит. ''Нет. Пополши''. И на третий раз мы разобрали - с Поволжья! Это немец с Поволжья. Их всех уморили голодной смертью. Отдали мы ему, и он пошел дальше. И все.
А мамина красота? Березовск, пятнадцать километров от Свердловска, мы шли вдвоем, а у меня морда круглая, красная, совершенно никаких пород. И, вдруг, навстречу идет женщина, из таких же переселенцев (там, по-моему, были из Львова немцы), она останавливается напротив мамы, улыбается, мама начинает тоже улыбаться. Женщина говорит: ''Dankeschön, Frau'' – ''Спасибо, фрау''. Я была так горда, что моя русская мама может быть европеенкой.
Иван Толстой: Где и когда вы поступили в вуз?
Наталья Телетова: Свердловск, первый курс, античная литература. Как только я услышала выступление Григория Соломоновича Слободкина - замечательный москвич, старик, который учился два месяца в Вене перед революцией и боялся безумно (я это все потом узнала), мы бежали занимать места на его лекции. Это был первый зарубежник, которого я слушала. Я сказала себе: я буду специалистом по зарубежной литературе, русская от меня никогда не уйдет. И все, вся моя жизнь была посвящена именно этому богатейшему миру.
Потом была Наталья Николаевна Давидович, специалист по французской литературе. Почему-то считалось, что если ты патриот, ты должен бранить и пинать другую культуру. Так, вроде, не формулировалось, но получалось именно так. Нам сразу внушили преподаватели, что филолог должен читать 150 страниц в сутки, иначе вы не осилите того объема, который вам нужен. И мы так и читали.
Университет я кончила в 1955 году, в 1957 поступила в аспирантуру. Это было самое удачное и самое замечательное в моей жизни, потому что было одно место на весь Петербург. Причем, я объездила несколько городов, мама доставала деньги, чтобы я поехала. В Институте Покровского был один человек, который имел право принять к себе на очную аспирантуру по зарубежной литературе - это был Берковский. Первый год я приехала, он говорит: ''У меня двое очень хороших, а место одно. Штопайте свои знания (как сейчас помню его формулу) и приезжайте через год''. Вот целый год - каждый день двадцать слов немецких. Институт Покровского в этот год, в это лето, закрыт был, а в 1957 году осенью открылся Герценовский институт.
Еще в первый раз, когда я его увидела - в сером костюме, элегантный... Я пришла к нему на первую лекцию, это такая была благодать. Он рассказывал о Лессинге. Литература 18 века, Лессинг. А он начал ее со скульптуры. Гофман, Клейст... Он замечательно читал их. Потом он приглашал меня, потом он болел безумно. Один раз в жизни я растирала ему ноги, икры. Его жена, Елена Александровна, работала где-то переводчицей с английского и французского, она отсутствовала. А потом пришла его возлюбленная (как-то люди устраиваются) Виролайнен Лаура Александровна, а я вспыхиваю, краснею, не знаю, как на нее смотреть. А она садится на мое место, начинает гладить и поднимать залежавшиеся, посиневшие ноги...
То, что мне дал тогда Ленинград - ничто в моей жизни мне так много не дало. Аспирантура была лучшими годами, так и должно быть, не студенческие годы, потому что там мне не хватало культуры, только фильмы были. В течение 10 лет Россия имела право показывать трофейные фильмы, и мы смотрели только трофейные фильмы 10 лет подряд, поэтому мы были все время наполнены прекрасным материалом. Только мы не знали фамилии актёров, все было стерто, поэтому угадывали: ты заметила, что он играл там-то? Эдди Нельсон... Боже, сколько прелести всякой было! Этими фильмами советская власть спасалась, потому что мы были заполнены. ''А ты видела, какой актер! Какое лицо!''. И мы наслаждались красотой.
Что я делала? Я уходила с утра, в 10 утра пирожковая открывалась на Невском, я съедала два пирожка со стаканом кофе и шла в Публичку и оставалась там до ночи, если не было какого-то зрелища.
Иван Толстой: Темой диссертации Натальи Телетовой был...
Наталья Телетова: Кристан Дитрих Граббе. Нищий, пятница, в 34 года умер, жена издевалась над ним, а он уходил в очередную какую-то пивнушку, встречался с замечательным композитором, тоже пьяницей, они там пили и сочиняли. Причем, как? Это же так, как у Шекспира ''Хроники'', так и у него там - Фридрих Первый, затем его сын, и так далее. Принцип Шекспира.
Я вам скажу: когда я год работала в городе Елабуга по окончании аспирантуры, эти бедные люди, которые никогда в жизни не видели поезда, у них 90 километров от железной дороги, а транспорта нет, у меня были ученики. Так эти люди, как первобытные, с такой жадностью слушали, потом они спорили. Прихожу на вторую половину лекции, а они спорят. О чем? Почему Одиссей поехал так, а не так. И они спрашивали меня на зачете по античности: ''Наталья Константиновна, а вы в Москве бывали?''. ''Пенепопа'', - один говорит. Я говорю: ''Какая же ''попа''! Что вы!''. ''А как?'' ''Пенелопа''. ''А-а-а! Я забыл! Просите!''. Очень дикие были, но, когда дикость робкая - ради Бога!
Иван Толстой: 26 с половиной лет Наталья Телетова преподавала историю литературы в Петербургской Академии художеств. Что вы читали студентам?
Наталья Телетова: Я читала им все, потому что мне досталась вся зарубежная литература. Это очень смешно говорить, но я не халтурила, ей Богу! Вся зарубежная - от античности, которая дала мне больше всего, потом Средневековье любимейшее, потом 17 век, классицизм, 18 век, сентиментализм. Я составила все программы, у меня пять программ. Они считали, что литературу читать нужно, знать нужно, но, в первую очередь, нужно знать изобразительное искусство, потому что они пришли этим заниматься. Непрофилированность моя была все время на виду. Они говорили: ''Да, нам интересно''. Я им, например, натурализм читала - что это такое, как он вырос, из чего, как пришел, что от него Флоберу досталось, а кому еще что. Это их не трогало, потому что сам Флобер им не нужен.
Иван Толстой: Чтобы не создалось ложного впечатления, будто Наталья Константиновна только и делала, что рассыпала бисер перед мало любопытствовавшими студентами, скажу, что в 70-е годы она сделала важное иконографическое открытие. Она выяснила и доказала, что знаменитый портрет Абрама Петровича Ганнибала (пушкинского прадеда) – тот самый, что печатался во всех биографиях Пушкина, - не имеет к нему никакого отношения. На нем изображен генерал Меллер-Закомельский. Пушкиноведческое сообщество отнеслось к открытию с ревностью и недоверием. Несколько десятилетий ушло на признание правоты Натальи Константиновны.
Первой книгой Натальи Телетовой стали генеалогические разыскания ''Забытые родственные связи Пушкина'' 81-го года. К 2007-му году эта книга заметно разрослась и вышла вторым исправленным изданием. Другой телетовский труд (также выпущенный Пушкинской комиссией Академии наук) – ''Жизнь Ганнибала – прадеда Пушкина''.
Всё, что пишет Наталья Константиновна, - дотошно и въедливо, все проверено по первоисточникам и просмотрено de visu. Она никогда не спешит, не участвует в гонках тщеславия, не стремится никому утереть нос. Единственный критерий, ею ценимый, - достоверность. Лелеемая черта – благородство.
Я хочу привести цитату из книги Натальи Телетовой о забытых родственных связях Пушкина, из предисловия, чтобы показать, как Наталья Константиновна чувствует преемственность своих занятий, какие великие крылья ощущает за своей спиной:
''Свое прошлое, ''земли родной минувшую судьбу'', мы узнаем из трудов великих русских историков Соловьева, Ключевского, иногда идем в 18 век, здесь нас встречают Татищев, Карамзин, Екатерина Вторая с ее замечательным трудом ''Записки касательно Российской истории''. Двигаясь вперед, к концу 19-го - началу ХХ века, мы наблюдаем одну особенность в трудах ученых-историков. Заключалась она в том, что положил ученый в основание своего труда. Были ли это экономика, политика, законодательство или анализ человеческого сообщества, идей, овладевающих умами и, вдруг, становящихся банальными. Причем, происходило это часто без всякой связи с, так называемыми, ''движущими силами истории''. И здесь изучение общества, атомизированных его членов, играло исключительную роль. Понимая этот неписанный закон, делали свои наблюдения и выводы такие ученые как Платонов, Федотов, Степан Веселовский. Думается, что именно они приближались к предводителям русской исторической науки, прежде всего, к Карамзину.
ХХ век обезличил историю и стала она скучной, словно часть некоей машинерии. Одним из последних был Платонов, строивший рассказ об общем на основании анализа суммы частных судеб, выводивший закон из требований живой жизни. Именно по его прекрасному ''Учебнику русской истории'' в начале ХХ века узнавали волнующие подробности того, как жили наши предки, мечтая осилить то татаро-монголов, то шведов, то французов. Человек и развитие человеческий общества само собой стояли в центре внимания. Этот подход обеспечил интерес к личности, а отсюда и развилась вспомогательная наука - генеалогия. Ее существование стало заметно с середины 18 века, но она то занимала умы, то к ней терялся интерес.
Оживление генеалогической науки, интереса к предкам - и своим, и великих современников - происходит в России с 60-70-х годов 19 века, когда пошлость вульгарного материализма начинает давить на сознание хомо сапиенс. 1917 год уничтожил не только эту науку и многих ее носителей, но и уважение к родам, завоевавшим великими жертвами право на жизнь свою и своих потомков. Последние 30 лет, пробуждаясь от летаргии, собирая крупицы уцелевшего, генеалоги стремятся вылепить картину человеческого общества прошлого, и в этом стремлении родственные связи представляют удивительное переплетение фамилий, в своем содружестве укрепляющих те духовные силы, которые дали великую русскую культуру 19 века''.
Это была цитата из книги Натальи Телетовой ''Забытые родственные связи Пушкина''.
А вот из совсем другой эпохи. 20-е годы ХХ века. Наталья Константиновна занималась трагическим Делом лицеистов – тех самых лицеистов, что учились в знаменитом Александровском Лицее в конце 19 – начале 20 века, но уже не в Царском Селе, а в Петербурге, куда Лицей переехал вскоре после смерти Пушкина. Программа Поверх Барьеров. Запись 96 года.
Наталья Телетова: Лицей, первый его выпуск - это Пушкин и 28 воспитанников, его товарищей. 9 июня 1817 года. Дальше начинаются странности в истории этот Лицея. Мы говорим о традиции Лицея, традиции, в которую вошел и Пушкин, и замыслы Сперанского и других, но при этом мы закрываем будущее этого Лицея. Лицеисты всю жизнь обожествляли Пушкина, благоговели перед ним. Тем не менее, в нашем пушкиноведении, в истории русской культуры Лицей совершенно странно кастрирован. Скажем так, в 15-м выпуске Лицея был Салтыков-Щедрин. Что мы знаем о Салтыкове-Щедрине-лицеисте? Ничего. А другие? Традиция искусственно уничтожена в 20-30-е годы нашего века.
И вот об этом мне хотелось бы сказать. Первый выпуск - 1817-й, 9 июня, последний выпуск — май, число мы не знаем, 1917 года. Роковые цифры. Сами лицеисты говорили - 106 годов от основания, с 1811-го года, до конца, да мая 1917-го. Но, конечно, ровно сто от первого до последнего выпуска, а выпусков было 73. Мне представляется чрезвычайно интересным посмотреть, как след Пушкина, ''Vestigia Leonis'', как говорили древние, ''след когтей'', ''след лапы львиной'', как он отложился на будущем, на товариществе, на вполне идеалистических, я бы даже сказала, отношениях, которые связывали лицеистов. Лицеистов ведь было совсем немного, за 73 выпуска - 2000 примерно, чуть меньше. Это было особое учреждение, которое готовило, по-современному скажем, широкого профиля гуманитариев со специализацией в области юриспруденции. И вот их-то особенно боялись и ненавидели те, которые захватили власть вне всякой судебной, юридической основы.
Поэтому знаменитый ''Процесс лицеистов'' 1925 года, закрытый и никому неизвестный практически до сих пор, кроме мемуаристки, особенно знаменателен. Но я начну вот с чего. Как же следы Пушкина сказались на последнем периоде? 1899 год, собирались уже с Каменноостровского, из Петербурга, в Царское Село воспитанники Лицея, как они называли себя при Пушкине - ''лицейские'', термин ''лицеист'' возник позже. Это было действительно благоговейное отношение. Открывался ли памятник Лермонтову, присутствовал генерал-лейтенант Владимир Александрович Шильдер, последний директор Лицея, с 1910 года до конца. Человек, погибший прямо в ДПЗ, Доме предварительного заключения, весной 1925 года, ему было 70 лет. Это было время, когда его сына, выпускника 14-го года, присудили к расстрелу, он был расстрелян 2 или 3 июня, мы даже знаем время — 12.30 ночи, в числе 26-ти первых жертв, расстрелянных лицеистов, - Владимир Шильдер, с большой золотой медалью закончивший Лицей в 1914 году. Отца уморили в ДПЗ, 70-летнюю матушку сослали. Это - финал этой расправы с теми, кто нес традицию русской чести, культуры от Пушкина к нам.
Кто были преподаватели и что им читали? Десять дисциплин, связанных с юриспруденцией. Уголовное право им читал Анатолий Федорович Кони, Церковное право - несчастный Владимир Николаевич Бенешевич, расстрелянный вместе с двумя сыновьями. Им преподавался русский язык, латинский, французский, английский, немецкий. Латынь и три европейских языка, не говоря о русском, они знали в совершенстве. Им перепродавалась история всеобщая, которую читал замечательный профессор Кареев, история русская, которую читал Михаил Дмитриевич Присёлков, замечательный историк. Им читалась история русской литературы, история всеобщей литературы - ее читал Нестор Александрович Котляревский.
Настроения были разными, пока можно было баловаться мальчикам 19-22 лет. Они рассуждали о романе ''Ватек'' Бэкфорда, они писали японские стихи. Сабуров, выпускник Лицея, расстрелянный впоследствии, писал стихи по-французски.
Так вот, в последние выпуски с 1920-го года встречались дважды. Как бы бедны они ни были, причем им не давали работать, не давали карточек (были карточки, голод, а им давали четвертую долю пролетарского пайка), они встречались 19 октября по-прежнему, и они встречались в дни соответствующих выпусков. И была товарищеская касса, нищие делились с нищими. И Александр Сергеевич Путилов был во главе этой товарищеской кассы, собиравшей и поддерживавшей дух Лицея.
Нет, дух Лицея не иссяк, он показал себя, когда пришел час испытания. Другое дело, что почти не осталось даже потомков. Дело лицейское оказалось завершенным и закрытым, а начиналось оно по воле Зиновьева, петербургского властителя, а закрыто было в январе 1994 года. Никто не хлопотал. Какие-то наследники, двоюродные и троюродные внуки сейчас обнаруживаются, но убивать умели большевики. И я хочу сказать, что Лицей пронес славу Пушкина и славу замысливших его до конца, и самые смерти - свидетельство того, что это было совершенно замечательное место, на которое мы должны обращать свой взор в часы испытаний России.
Иван Толстой: И завершить нашу программу я хотел бы еще одним выступлением Натальи Телетовой – на этот раз 1995 года. Это фрагмент из передачи моего коллеги Игоря Померанцева о Дон Жуане, об образе неотразимых мужчин в европейской культуре.
Наталья Телетова: Первый этап - это Дон Жуан-чувственник, сластолюбивый, коллекционирующий женщин и восхищающийся собственными способностями. В конце концов, он погибает, это реальный персонаж, остается в виде героя Тирсо де Молина. Потом он переходит в другую литературу, и тут начиняется преображение этого образа, и женщин он тем более интересует, чем менее в нем остается вот этого однозначного самческого начала. Рождается все более ищущий персонаж. Здесь вехой явится да Понте с его либретто и, наконец, сладостной музыкой Моцарта. Эта музыка как бы очищает Дон Жуана от грубости, чувственности, однозначности. И вот с этого момента он превращается уже не в героя литературы, а превращается в героя женщин. Здесь мы отмечаем такой путь, я просто назову - от Моцарта на Гофмана, на Граббе, Мериме, Ленау и Пушкина.
И этот образ в совершенстве, наконец, выражается в неучтенном совершенно в литературоведении и в нашем психологическом мире образе Печорина Лермонтова.
Привлекательность Печорина чрезвычайна, и я обосную ее, это совсем не безнравственность, это все, так сказать, жупелы и фетиши. Социология нашей литературы, ее убогость в этом смысле, начиная с Белинского, она тут и сказывается. Мы ищем каких-то скучающих героев... Совсем не в этом дело. Мы ищем тайну психологического склада Печорина. И в этой тайне мы видим его нравственность, сокрытую почти от нас, его детскость и импульсивность, не буду приводить примеры в доказательство. И, наконец, именно эту скрытую силу красоты его души, которая, однако, перекрыта какими-то совершенно странными, кажущимися парадоксальными поступками. Это нравственный человек, но это человек, заблудившийся в бессмысленности жизни.
И третий, последний этап, начинается, хронологически не очень точно, Байроном, ''Дон Жуаном'' Байрона, где все более пассивным выступает Дон Жуан. Он, скорее, объект приложения сил, он, как джентльмен, отвечает женским чувствам, но, в общем, не очень активен.
Игорь Померанцев: Дон Жуан, Дон Джованни, Казанова - что между ними общего и чем они отличаются?
Наталья Телетова: Появляется в конце 18 века новый, такой же живой персонаж, как Дон Жуан некогда, - Казанова. Казанова де Сенгальт, который оставляет свои мемуары. Что же нас интересует в Казанове, что интересует женщин, читателей и зрителей, если это касается фильма знаменитого? Нас интересует не столько его мужская мощь, сколько фантазия и изобретательность. Я думаю, что Казанова превышает возможности Дон Жуана в этом, уже расширенном, плане, вот этой одаренности личности.
Что нравится женщине? Мы подошли к этому вопросу, не так ли?
Нравится смелость, талантливость, всевозможные мужские достоинства, и рядом с этим некоторая, позволю себе сказать, детскость и импульсивность. Вот эта импульсивность при прекрасном развитии разума - это очень редкое сочетание.
Как правило, очень умный человек скучен и рационален, очень импульсивный - глуп. В Дон Жуане, а затем в Казанове это сходится.
Игорь Померанцев: Почему, по крайней мере, мне так кажется, почему образ неотразимой женщины в европейской культуре бледнее образа неотразимого мужчины?
Наталья Телетова: Давайте назовем общеевропейские, почти бродячие, сюжеты. Манон Леско и Кармен, не правда ли?
Почти что мы ограничиваемся двумя именами. Один образ - из 18-го, другой - из 19-го века, одна - очаровательная француженка, другая - обольстительная цыганка. Почему бледнеют они? Вы знаете, я думаю, что тут секрет в психологии мужчин.
Мужчине нужно податливое и, вместе с тем, как бы чуть-чуть змеиное начало женщины, то есть сбросила выползину, шкурку, и обнаружилась новой и обновленной. И мы в Манон Леско найдем это, и мы в Кармен найдем это. И я думаю, как женщина, что мужчина немножко менее требователен, мужчине более стандартный вариант с этим возвращением женщины очень важен.
Игорь Померанцев: Наталья Константиновна, в вашей жизни, не академической жизни, вы встречали неотразимых мужчин?
Наталья Телетова: У каждого типа женщин, я думаю, есть какие-то потаенности. Поскольку я прожила уже большую жизнь, то умозрительно думая об этом, я поняла, что для меня лично это тип импульсивного и не очень глупого мужчины. Умных я встречала, но это всегда были мои друзья. Я думаю, что это очень серьезная тема: умный мужчина - как друг, дураковатый и импульсивный - как любовник. В моей жизни было так, поэтому часто мои подруги, а потом и мой муж шутили надо мной, что обязательно мне нужен дурак. Простите за откровенность, но это так.
Иван Толстой: На волнах Радио Свобода вы слушали фрагменты из программы двухлетней давности ''Здравствуйте, Наталья Константиновна!'', приуроченной к 80-летнему юбилею петербургского литературоведа, историка и генеалога. Звучали архивные записи.
А сегодня мне выпадает горькое счастье сказать другу последнее прости. 15 марта в Петербурге ушла из жизни Наталья Константиновна Телетова. Наталия Ивановна Тоисова.
Вечная память.
