Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности.

"Русские вопросы" Бориса Парамонова: американская книга об Илье Эренбурге - попытка реабилитировать его в глазах Запада. Впервые в эфире 3 октября 1996.

​Борис Парамонов: Недавно, этой весной, в Америке, в издательстве "Basic Books" (отделение издательской фирмы "HarperCollins"), вышла книга об Илье Эренбурге, объемистая его биография, написанная Джошуа Рубинстайном. Книга эта называется "Tangled Loyalties: The Life and Times of Ilya Ehrenburg", подзаголовок- "Жизнь и времена Ильи Эренбурга". С переводом этого титула мне пришлось повозиться - вроде бы, все ясно, а русского эквивалента не найти. В конце концов, я остановился на варианте "Верность путаника". Прямой смысл этого заголовка – "Tangled Loyalties" - множественная, буквально, запутанная лояльность. То есть тут фиксируется способность Эренбурга молиться многим богам. Скажу откровенно, что для меня эта особенность знаменитого писателя и журналиста является, скорее, его достоинством, нежели недостатком, но я охотно допускаю, что тут возможно и другое, прямо противоположное мнение. И книга Джошуа Рубинстайна имеет дело, главным образом, как раз с этими самыми другими мнениями.

Автор поставил себе целью, и это буквально - реабилитировать Эренбурга. Читатель с советским опытом, привыкший думать об Эренбурге как о столпе отечественного либерализма и, вообще, некоем культурном светоче, довольно неожиданно узнает, что репутация его на Западе сильно подмочена, что он считается здесь сомнительной фигурой. И особенно дурной славой Эренбург пользовался, как это ни дико звучит для нас, в еврейских кругах. Достаточно, например, сказать, что знаменитый премьер-министр Израиля Бен-Гурион назвал Эренбурга "самым низким из всех живущих на земле евреев". Причина тут довольно простая, хотя обстоятельства, сложившиеся вокруг этого, весьма сложны. Долгие годы Эренбург считался замешанным в "Дело писателей и деятелей культуры", членов "Еврейского антифашистского комитета", арестованных в апреле 1949 года, а в 1952 году расстрелянных. Это был, так сказать, главный криминал. Но Эренбург и вообще вызывал, надо сказать, понятную настороженность в международных еврейских кругах по причине своего крайне необычного, а, можно сказать, уникального статуса. Он был полномочным культурным и едва ли не дипломатическим представителем сталинского СССР во времена, когда евреи в Советском Союзе подвергались всяческим репрессиям. Даже в самый разгар пресловутого "Дела врачей" Эренбургу была вручена Международная Сталинская премия. Сталин как будто специально выставлял и подставлял его Западу как некоего особенно доверенного советника. По этому поводу у самого Эренбурга в мемуарах есть интересные воспоминания. Эйнштейн в Америке спросил у него: "Когда вы в последний раз виделись со Сталиным?" и был крайне удивлен, когда Эренбург ответил, что вообще ни разу с ним не встречался.

Сюжет обвинения Эренбурга в прямом предательстве слишком интересен и значителен, чтобы только вскользь упомянуть о нем. Поэтому процитирую соответствующие места из книги Джошуа Рубинстайна:

Диктор: "Наиболее серьезные обвинения выдвинул израильский журналист Бернар Торнер, утверждавший, что он встречался в сибирском концлагере с писателями Ициком Фефером и Давидом Бергельсоном до того, как они были казнены. Торнер говорил также, что в этом же лагере находился Перец Маркиш, но его он не видел, так как Маркиш содержался в изоляции внутри лагеря. О другом выдающемся участнике этого дела, Соломоне Лозовском (он был заместителем министра иностранных дел), Торнеру, якобы, говорили, что он покончил жизнь самоубийством еще сидя на Лубянке. "Главным свидетелем в процессе, обвинившем подсудимых в еврейском национализме и сионизме, был не кто иной, как Илья Эренбург, - утверждал Торнер. Он также приложил руку к аресту многих других евреев, в том числе своих родственников, несомненно, с единственной целью - спасти свою шкуру. Он даже не поколебался выдать НКВД своего близкого друга Лозовского". "Обвинения Торнера, - пишет далее Джошуа Рубинстайн, - полностью сфабрикованы. Еврейские писатели, арестованные по этому делу, содержались в полной изоляции до суда, состоявшегося в мае 1952 года, и суд над ними был закрытым. Академик Лина Штерн была единственной из подсудимых, сохранившей жизнь. В ноябре 1955 года она встретилась с Эстер Маркиш, вдовой поэта, и подтвердила, что Фефер был единственным из подсудимых, признавшим свою вину и давшим показания против других. Лозовский открыто выражал к нему презрение, как к свидетелю обвинения, а Перец Маркиш, в страстном и красноречивом заявлении, отказался признать правомочность суда. На суде не было вообще никаких свидетелей, так что разговоры об Эренбурге - абсолютная ложь. После того, как статья Торнера появилась во французской газете "Монд" от 22 августа 1957 года, Эренбург отправил в газету резкий протест. "Выдвигать обвинения против кого-либо, основанные на выдуманных словах мертвых, которые не могут ни подтвердить их, ни опровергнуть - старый прием, - писал Эренбург, - но я не могу скрыть своего удивления, что солидная газета "Монд", известная достоверностью своей информации, нашла возможным предоставить место инсинуациям из такого грязного источника".

Борис Парамонов: Несколько позднее сходные обвинения повторил франко-еврейский журналист польского происхождения Леон Дленеман, но, как пишет Рубинстайн, "ничего нового он не сказал, а только вышил несколько узоров на канве Торнера". Из сенсационного характера фактов, сообщаемых в книге Джошуа Рубинстайна, и мало или совсем неизвестных в России, во всяком случае - в советские времена, нужно, несомненно, остановиться на истории пребывания в Москве Голды Меир, и о так называемой «антисионистской» статье Эренбурга, появившейся в "Правде" 21 сентября 1948 года. Рассказывая об этих событиях, Рубинстайн пользуется, в основном, книгой Мордыхая Намира, секретаря тогдашней израильской миссии в Москве. Книга, кстати, так и называется – "Миссия в Москву". Намир пишет, как отреагировали израильтяне на энтузиастический прием, оказанный им в Москве, когда они в субботу, 11 сентября, побывали на службе в московской синагоге:

Диктор: Совершенно нервно истощенные от этого напряжения, мы вернулись в гостиницу, испытывая смешанные чувства. При всей нашей радости от того, что нам удалось воссоединиться с нашими братьями в России, в глубине сердца мы ощущали некоторую тревогу, подозревая, что бурное поведение московских евреев в синагоге перешло некие допустимые здесь границы, и что в действительности мы участвовали в событии, чреватом трагическими последствиями.

Борис Парамонов: Далее пишет сам Джошуа Рубинстайн:

Диктор: "Эренбург разделял тревогу Намира, вызванную слишком бурной радостью московских евреев, и считал, что это не пойдет им на пользу. А, следовательно, нужно их предупредить. Через десять дней после посещения израильтянами московской синагоги в "Правде" появилась его нашумевшая статья "По поводу одного письма". Мордыхай Намир оценил эту статью как "произраильскую, но антисионистскую".

Борис Парамонов: Я не буду подробно говорить об этой статье, тем более что под рукой нет оригинала, и судить о ней я могу по английскому переводу в книге Рубинстайна. Я даже не уверен, так ли она называлась в оригинале. Основная ее мысль была та, что советские граждане любой национальности не могут обладать так называемой "двойной лояльностью" и ставить интересы той или иной национальной группы выше или впереди советского патриотизма. Эренбург подчеркнул, что СССР дружественно относится к созданию государства Израиль (что на первых порах было именно так), но не считает, что сионизм, движение евреев за возвращение на свою историческую родину, может решить их проблемы, в частности и жгучую проблему антисемитизма. Решение так называемого "еврейского вопроса", как, впрочем, и всех национальных вопросов, лежит в дальнейшем победном развертывании социализма, в стирании национальных и всяких иных границ, в единстве будущего социалистического человечества. В общем, в статье не было ничего особенного. Назвать ее враждебной к еврейству и, якобы, развязавшей антисемитскую компанию в СССР никак нельзя, с чем вполне соглашается и Джошуа Рубинстайн.

Тут говорить особенно не о чем. Но вот какие интересные подробности сопровождали эту эренбурговскую акцию:

Диктор: "Много лет спустя,- пишет Джошуа Рубинстайн,- Эренбург рассказывал Менахему Флаксеру, переводчику ряда его романов на идиш, при каких обстоятельствах появилась на свет эта статья. По словам Флаксера, Эренбург говорил ему, что Сталин был уверен в неизбежности войны с США, и,хотя советские евреи героически сражались с Гитлером, но в этой будущей войне трудно рассчитывать на их лояльность хотя бы потому, что у них - масса родственников в Америке. Эренбург предполагал, что Сталин уже тогда, в 1948 году, подумывал о депортации евреев в Сибирь, но его отговорили члены Политбюро, указавшие на то, что подобная акция, предпринятая почти сразу же после Холокоста, вызовет резко отрицательную реакцию во всем мире. Тогда Сталин решил обезглавить верхушку еврейской общины в СССР для того, чтобы припугнуть остальных. Эренбург рассказывал еще Флаксеру, что его вызвали в Политбюро, где с ним беседовали Каганович и Маленков, обратившиеся к нему с просьбой объяснить советским евреям, что их судьба навсегда связана с Советским Союзом. Но усилия Эренбурга были тщетными, - продолжает Джошуа Рубинстайн, - еврейская община не отреагировала на его предупреждение. Через несколько дней после появления статьи Эренбурга праздновался еврейский Новый Год – Рош Ха-Шана - и московские евреи встретили в синагоге израильских представителей с еще большим энтузиазмом, чем 11 сентября. Громадная толпа с криками: "На будущий год - в Иерусалиме!" сопровождала израильтян по улицам Москвы на их пути из синагоги до гостиницы. Мордехай Намир вспоминает, как один человек сказал ему: "Это - ответ московских евреев Эренбургу".

​Борис Парамонов: Нужно ли говорить, что подобный энтузиазм не способствовал отмене Сталиным уже вынужденного решения о зажиме евреев? Эренбург же был здесь, конечно, ни при чем, своей статьей он просто хотел напомнить советским евреям, в какой стране они живут, и с каким вождем имеют дело. Неудивительно, что в книге Джошуа Рубинстайна об Эренбурге так почеркнут этот эпизод и, вообще, все подобные сюжеты - именно еврейские сюжеты. Как я уже говорил, основным заданием его книги, похоже, является реабилитация Эренбурга как раз в еврейских кругах. Это, конечно, вполне понятные и почтенные намерения, но, откровенно говоря, постоянное стремление автора подчеркнуть в связи с Эренбургом и в самом Эренбурге еврейскую проблематику иногда раздражает. Эренбург был подлинным космополитом, человеком, прописанным в мировой культуре, и тянуть его в некое гетто вроде бы ни к чему. Кстати, первая глава книги Рубинстайна называется "Из черты оседлости - в Париж". Это уж совсем к делу не идет! Ни в какой черте оседлости Эренбург сроду не живал - он родился в Киеве, а детство и юность провел в Москве, его отец был вполне ассимилированным евреем. Джошуа Рубинстайн как бы хочет сделать Эренбурга, этого изысканного парижанина, писателем на идиш. Это неверно, и, повторяю, порой вызывает досаду. Но, сетуя подобным образом на автора, я вдруг вспомнил, что и сам написал однажды эссе об Эренбурге под названием "Портрет еврея". Действительно, Эренбург был очень чуток к этой проблеме, он просто-напросто видел ее, причем тогда, когда никто еще и не догадывался, какой трагедией обернется судьба еврейства в 20-м веке. Молодой Эренбург еще до революции написал несколько стихотворений и поэм с еврейскими сюжетами. Но, конечно, главное, что он сказал по этому подводу - в своем романе "Хулио Хуренито". В знаменитой главе, где Хуренито дает ученикам задачу выбрать из всех человеческих слов только "да" или "нет", все выбирают "да", и только еврей Эренбург говорит "нет". Возникает образ еврейства как некоего тотального нигилизма. Об этом следует поговорить подробно. Вот что писал Эренбург о евреях в статье 1925 года "Ложка дегтя", вошедшей в его сборник "Слезы Вертера или белый уголь":

Диктор: "Критицизм — не программа. Это — состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины — религиозные, социальные, философские, фабрикующий их миролюбиво, добросовестно, не покладая рук, истины оптом, истины сериями, этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов…

(…) Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову. Критицизм - не программа, это состояние. Народ,фабрикующий истину уже третье тысячелетие….".

Борис Парамонов: С этими словами удивительно перекликаются слова великого еврейского философа Мартина Бубера:

Диктор: "В течение прошлого века еврей, с его способностью к критике, сотрясая кумиры, не приготовил места Богу, а постарался самого Бога лишить какого бы то ни было места на земле. Вместо того, чтобы научить народы служить правде, а не фикции, еврейский критицизм внес свою лепту в то, чтобы заклеймить идею правды как непозволительную фикцию".

Борис Парамонов: Еще одно высказывание Бубера:

Диктор: "Идея и стремление к цельности в национальном характере основывается на том, что еврей более способен усматривать связь между явлениями, чем отдельные явления. Он видит лес более подлинным, чем деревья, море более подлинным, чем волны, общину более подлинной, чем людей".

Борис Парамонов: Это есть то, что в подлинной философии называется "диалектическим мышлением". Определение диалектики у Гегеля, а не в советских учебниках диамата. Диалектика это процесс, в котором всеобщее отвергает формы конечного. Диалектическое мышление принципиально не может и не хочет на чем-либо остановиться. Истина у Гегеля это система, тотальность, отдельных истин нет. Семь-ю-семь - сорок девять, это не истина, истиной в этом контексте будет таблица умножения в целом. Вот это и имел в виду Эренбург, говоря, что евреи отнюдь не пленяются собственными же лозами и фабрикатами. Частная истина, выдаваемая за некую вечную сущность, уже не истина, а миф. Здесь мы вступили на поле современной семиологии, и нужно вспомнить Ролана Барта. Он говорит, что миф это деполитизированное слово. Политику здесь нужно понимать предельно широко, как сложноструктурированную систему социальных связей, как, если угодно, историю, вечно идущий процесс. В этом смысле, - говорит далее Ролан Барт, миф - есть попытка превратить историю в природу, или, в его терминах, "антифизис" в "псевдофизис". То есть выдать частную истину нынешнего дня за вечный закон, свойственный уже природе, то есть самому бытию. В марксистской традиции, к которой очень тяготеет Ролан Барт (к подлинному Марксу, конечно), такая мистификация и мифологизация называется идеологией. Семиология Барта - это современный способ разоблачения идеологических иллюзий. У Маркса, напомню, любая идеология всегда и только иллюзорна. Тут мы снова должны вернуться к Эренбургу и вспомнить о том, что он был не только еврей, но и человек очень левых взглядов, в общем, социалист. Отсюда и идет его верность Советскому Союзу. Это выразительный тип левого интеллектуала, в самом что ни на есть западном смысле слова, и у Ролана Барта мы находим очень интересные суждения о том, почему столь скуден и сух левый миф. Он пишет:

Диктор: Можно предположить, что такое несовершенство связано с самой природой "левизны". Это понятие, при всей своей неустойчивости, всегда определяется через отношение к угнетенным — пролетариям или жителям колоний. А слово угнетенного не может не быть скудным, монотонным, неопосредованным; его язык соразмерен его нищете; это всегда один и тот же язык — язык поступков, роскошь метаязыка ему пока недоступна. Слово угнетенного практически не способно лгать — ложь уже есть некоторое богатство, чтобы лгать, надо что-то иметь (истины, формы для подмен). Угнетенный не способен до конца изгнать из вещей их реальный смысл, довести их до роскошного состояния пустой формы, открытой для заполнения обманчиво невинной Природой.

Борис Парамонов: Как же все это связать с Эренбургом и - шире - с евреями? Здесь вспоминается Маркс, вернее, трактовка Николаем Бердяевым марксова понятия "пролетариата", того самого угнетенного бедняка, о котором писал Барт. Бердяев говорит, что пролетарский мессианизм Маркса - это секуляризация древнеиудейского мессианизма. Можно говорить о тождественности этих двух ликов левого мироощущения - пролетария и еврея. При этом еврея нужно здесь брать сразу в двух смыслах - и как синоним всяческого угнетения, и как тип мудреца, превзошедшего и отвергнувшего любую конечную форму человеческой мудрости. И оба эти лика присутствуют, даже совпадают, в левом мифе. Еврей, как и угнетенный вообще, отвергает то, что Барт называет превращением "антифизиса" в "псевдофизис", истории в природу. Ему свойственна способность непосредственного переживания бытия вне мифа, вне идеологии, если угодно, вне культуры, то есть прикосновение к тайне не слов, а вещей. В мемуарах "Люди. Годы. Жизнь" Эренбург писал, объясняя свой жизненный выбор, решение остаться в России, с Россией, с советской Россией:

Диктор: Возможно, что в прошлом существовали эпохи, когда художник мог отстаивать человеческое достоинство, не расставаясь ни на час с искусством. Наше время требовало от людей не вдохновенного костра, а повседневных жертв или отречения. Никогда меня не удовлетворяло созерцание, мне хотелось не только размышлять над судьбами вымышленных персонажей, но и самому походить на них. А, между тем, я слишком часто оказывался в роли если не наблюдателя, то болельщика. Главным для меня в 1931 году был не подход к персонажам романов, я мало думал о том, как написать следующую книгу, я спрашивал себя, как мне дальше жить, чтобы годы были не пометками на полях жизни, а самой жизнью. Я о многом думал по ночам: о гуманизме, о цели и средствах. Не дурные картины меня тревожили, да и вообще искусство было только частицей в загадках завтрашнего дня. Речь шла не о художественном направлении, а о судьбе человека. В 1931 году я понял, что судьба солдата - не судьба мечтателя, и что нужно занять свое место в боевом порядке.

Борис Парамонов: Тут дело не в искусстве, не в способности к литературному мифотворчеству. Надо понять, что Эренбург отнюдь не жертвовал искусством в себе, он не был большим художником. Как раз если бы он им был, ему не понадобилось бы говорить и думать о действии, о жизни, он бы удовольствовался мифом, мифотворчеством, что и есть одно из заданий литературы. Жизнь и действие, место в боевом порядке он занял потому, что ему был близок тот тип угнетенного, о котором говорит Ролан Барт – непосредственное, вне мифов, политизированное, то есть приближенное к социальной реальности мироощущение. Тут, повторяю, произошло совпадение полюсов, сошлось, словами Пастернака, "звездами дно". Утонченная диалектическая мудрость еврейства, отвергающая как истины, так и мифы, видящая в истинах мифотворчество, так и непосредственный инстинкт человека, бедняка, угнетенного. Это уже не социальный статус, а экзистенциальные метафоры переживающего бытие вне массы культуры, а потому наиболее способного увидеть истину без прикрас. Но тогда получается, что Илья Эренбург был не путаником, не многобожцем, а являл на редкость цельный тип, осуществивший идеальную гармонию еврейского призвания – синтез полярных человеческих путей.