Иван Толстой: Петербургское издательство «Алетейя» выпустило сборник повестей Ксении Кривошеиной «Шум прошлого». Ксения Игоревна давно уже живет в Париже, но ленинградские годы по-прежнему держат ее сознание, не пускают и требуют выхода. Взявшись за мемуарную прозу, она немного смещает фокус, переименовывает знакомых людей и дает волю историческому воображению. Но – в пределах достоверности. Сегодня мы беседуем с автором.Ксения, ваша книжка называется «Шум прошлого», и доходит отовсюду шум и рассказы о том, что книжка скандальная, что она вызывает уже бурление и недовольство, и вот, по-видимому, почему вы скрываетесь на испанских курортах. Вы скрываетесь от гнева читателей - это правда?
Ксения Кривошеина: Да нет, я не скрываюсь. Сижу себе, починяю примус и смотрю на море.
Иван Толстой: Вот, действительно, остается только это делать. А что, все-таки, произошло с этой книжкой? Почему есть такие читатели, которые чем-то там недовольны? Или, вообще, это дураки?
Ксения Кривошеина: Люди вообще не любят правды, и потом некоторым не очень нравится вдруг себя там обнаружить. Но, вообще, как всегда, это образы собирательные. И если, вдруг, неожиданно, человек себя узнает в том или ином персонаже, это уж, извините, его личная жизнь. Но я вам хочу сказать, что мне, например, было интересно услышать реакцию двухпоколенческую. Я, например, знаю реакцию молодого человека, даже нескольких молодых людей, которые воспринимают эти события как вымышленные, это для них чистый детектив. А вот люди, которым уже за сорок, и даже старше, почему-то вполне воспринимают это всерьез. Они эту атмосферу помнят, наверное. Вот эти разломы времени уже дают о себе знать. Я бы очень хотела, чтобы лет через двадцать все то, что описано в моей книге, воспринималось как утопия прошлого, чтобы не было уже возврата к тому, о чем я пишу, и всем этим ситуациям, которые я описываю.
Иван Толстой: Я предлагаю, прежде, чем мы перейдем к каким-то страницам этой книги, поговорим о том, кто ее прототипы, что здесь вымысел, что – правда, чтобы вы немножко рассказали нашим слушателям просто о самой себе. Вы умеете писать биографии, вы написали жизнеописание матери Марии Скобцовой. А расскажите теперь, пожалуйста, и о себе. Кто вы? В какой семье вы родились? И что это было за время, когда вы стали всматриваться в этот мир в поисках не просто физического, но и метафизического?
Ксения Кривошеина: Буду перескакивать, конечно. Рассказать биографию с начала до конца будет скучно и неинтересно. Но эта книга, «Шум прошлого», конечно, написалась не сразу. Безусловно, человек, который читает ее, понимает, что в ней очень много моей собственной биографии. В 2003 году журнал «Звезда» опубликовал мой текст, который называется «Русская рулетка». Это была их идея, и они решили в редакции обозначить его жанр как роман, но это – чистая правда, в нем, действительно, рассказывается биография и моей семьи, и о том, что я сама пережила. Там нет вымысла. И я помню, как мне пришлось выдержать шквал недовольства друзей и родственников, но, тем не менее, и поздравления, потому что это была моя исповедь о том, что я пережила, что пережил мой несчастный отец. Более того, в подобной западне, о которой я повествую, жили миллионы людей в СССР. И, знаете, правда никогда особенно не нравится. И если вы рассказываете правду, вы рискуете быть вполне растоптанными. Наверное, приятнее смотреть мыльные сериалы и расслабляться. Так вот, я думаю, что «Шум прошлого», если мы с вами будем говорить о повествовании, как оно строится, то будет выстраиваться и биография моих персонажей, и моя собственная. Это ожерелье из персонажей. Конечно, это собирательные образы, но во многих образах присутствует и моя собственная жизнь и судьба, и судьба моих друзей.
Иван Толстой: Тогда, наверное, вы мне поможете, заинтересовывая наших слушателей, которые, может быть, не читали ни «Русской рулетки», ни «Шума прошлого» еще не успели прочесть, вы поможете навести какие-то мосты, бросить какие-то перпендикуляры из одной книги в другую. Прежде всего, я скажу, совершенно схематически, что речь идет о судьбе героини, которая из советского Ленинграда попадает во Францию, в Париж, и окунается в эту русскую жизнь, и в ней раскрывает для себя глаза на то, что есть такое эмиграция, на людские судьбы, на то, как откликается одна жизнь в другой, как она в ней преображается, как начинается понимание того, что с тобой было, и ты научаешься видеть вокруг себя вовсе не так слепо, как это было поначалу. В общем, каждый, кто когда бы то ни было приезжал заграницу из России, и жил не в монастыре, а в реальной жизни, действительно, проходил через эти испытания и ассоциации. Расскажите, пожалуйста, как было в вашем случае, если взять жизнь подлинную. Вот семья, в которой вы родились, нравы, которые царили тогда в Ленинграде, в вашей компании, в вашем окружении, разговоры с родителями… Что вообще все это было? Если говорить о подлинной стороне дела. А потом мы поговорим и о вымышленной. Что собой представляла ваша семья?
Ксения Кривошеина: Моя семья представляла из себя типичный, хотя, может, и не типичный, анклав русской интеллигенции, художественной, творческой. Мой дед со стороны отца был очень известным оперным певцом Иваном Васильевичем Ершовым. Отец мой тоже поначалу думал посвятить себя певческой карьере, потом стал художником. Мамочка моя была актрисой ТЮЗа. И в нашей семье, которая была очень всегда открытой, дружески расположенной ко всяческим людям, особенно, конечно, это проявилось уже после смерти Сталина, после 1953 года, это происходило в Ленинграде, к нам приходили и поэты, и художники, и диссиденты. И то, что я описываю в одной из частей моей книги поселок Комарово под Ленинградом, конечно, это я все списываю с жизни, так оно и было. И там даже вымысла-то практически нет. Вся эта атмосфера комаровской молодежи советской "золотой", но не только, это было начало оттепели, и все встречи, посиделки, разговоры, как это все перетекало с одной дачи на другую, какие люди бывали - все там, конечно, как бы закодировано, но там проявляются абсолютно конкретные персонажи.
Иван Толстой: Но расскажите о нравах, не о том, что семья была художественной и ходили такие-то люди, а какой девушкой вы вырастали, с каким взглядами, с какой позицией, как вы были ориентированы социально, идеологически, культурно, что вас привлекало? Из ваших книг можно понять, что юность у вас была золотая, бедовая.
Ксения Кривошеина: Не знаю, какая она была золотая, но я все-таки была окружена очень интересной молодежью. Правда, все мои друзья были старше меня лет на пять-шесть. Я поступила в Театральный институт, это называлось Постановочное отделение, к Николаю Павловичу Акимову. Это было очень интересно, потому что по тем временам, это был 1964 год, Акимов был один из самых интересных людей, который совершенно необычно вел свои лекции. Он общался с нами, это не были просто какие-то сухие задания и лекции. Это была атмосфера совершенно особая: он нас водил в театр, мы посещали все его спектакли. По натуре своей я всегда стараюсь оставаться человеком отрытым. Мне повело с друзьями, я стала входить в самые разные круги. Что могу сказать о комаровской братии? Потому что, действительно, была такая братия. Мы много жили на даче у Порай-Кошицев, что я тоже описываю в своей книге, и Алексей Порай-Кошиц очень много общался с такими людьми как Игорь Смирнов, Андрей Черкасов, к нам стал приходить Анатолий Найман и его супруга Эра Коробова. Папа тогда немножко работал уже с Генрихом Сапгиром и Женей Рейном, иллюстрировал их стихи для детей. Они все это писали "для халтуры". Эти люди посещали нас и в Комарово, и в нашей ленинградской квартире. И, помимо того, что папа был иллюстратором, где-то с 1954 года он иллюстрировал детские книги, я потом стала вместе с ним с 1969 года работать. Отец много делал как бы экспериментальных работ, для себя. Это целая область его творчества, работа «за шкаф». Впрочем, как и у многих поэтов и художников того периода.
У меня есть такой рассказ «Работа за шкаф», где я много рассказываю о нашем художественном окружении, о людях, которым приходилось писать «в стол» и работать «за шкаф». Это были люди того времени, это были художники и официальные, и неофициальные. Это было очень интересно, потому что оттепель, которая продолжалась очень коротко, она меня сформировала сформировала на всю оставшуюся жизнь. Я благодарна этим людям, я не могу их перечислить, потому что их было очень много. И, если возвращаться даже к Комарово, я помню прекрасно, как Эра Коробова, которая была женой Толи Наймана, привела к нам в дом Иосифа Бродского. Так мы познакомились. И он стал читать свои стихи тогда. Я помню довольно комический случай, потому что моя бабушка, профессор Консерватории… Можно представить себе женщину другого склада, другой культуры, для нее Тютчев был вершиной поэзии, и можно себе представить, как эти люди, выросшие в Мариинском и Кировском театрах, могли воспринимать, как читал Иосиф свои стихи. Она странно реагировала…
Иван Толстой: Как именно она реагировала?
Ксения Кривошеина: Ей очень не понравилось.
Иван Толстой: Она сказала автору об этом?
Ксения Кривошеина: Я сейчас не помню.Но, делая маленький мостик на мою книгу «Шум прошлого», конечно, какая женщина сейчас не будет говорить, что за ней ухаживал Иосиф Бродский. Но там у меня есть выведенный такой персонаж в вельветовом пиджаке, с посещением Филармонии… Все мы, конечно, Филармонию посещали, и Малый зал, и Большой зал, и посещали джем-сейшны в Университете. И все это наше братство как-то там варилось, и у меня есть маленький эпизод, как Иосиф стал за мной шутливо ухаживать. Правда, так было. Все-таки, это входит в мою биографию, что говорить. Вы намного меня моложе, но вы все это знаете не хуже меня. Но для нас начало оттепели это был оттепельный самиздат конца 50-х годов, которым мы все были увлечены, давали этот самиздат на одну ночь, потом нужно было передать его. Мы все читали в конце 50-х стихи Ахматовой, Мандельштама. Даже, как ни странно, была поэма Твардовского «Теркин на том свете», которая была написана в 1954, но она была не разрешена к публикации. Эта рукопись гуляла по рукам. И я сейчас вспоминаю такой немножко комический и трагический случай, как нам вечером принесли этот самиздат, мы сидели вокруг стола, отец стал мне и маме читать «Теркина». Все очень смеялись и плакали, а потом он пошел в ванную… В старых домах были такие дровяные колонки для согрева воды. Она дровами топилась. И он листик за листиком весь самиздат сжег. Мой папа по цепочке не передал эту рукопись.
Иван Толстой: В вашей заглавной повести «Вера, Надежда, Любовь», которая открывает книгу «Шум прошлого», есть одна очень интересная драматическая история, которая лежит в основе всего сюжета. Это некая книга стихов, которая выпущена матерью героини во Франции. И так получается, что в издательстве, которое выпустило книгу, угадывается издательство «ИМКА-Пресс», книга попадает в Ленинград с помощью одного французского слависта, за которым тоже угадывается один известный человек, да вы и называете его на ту же букву, и так далее… Скажите, все это вымысел или что-то все-таки стояло за этими драматическими событиями?
Ксения Кривошеина: Я скрывать не буду, я даже Жоржу об этом говорила, конечно, это персонаж Жоржа Нива. За этим стоит и вымысел, и события вполне конкретные. Но я хочу сказать, что мой персонаж состоит из двух людей. Он у меня выписан из Жоржа Нива и Луи Мартинеза, который скончался в этом году, тоже славист, очень известный переводчик и наш друг. Жорж Нива ведь ухаживал и собирался в 1960 году пойти в ЗАГС с Ириной Емельяновой, дочерью Ивинской, но его за два дня до заключения брака и окончания визы выдворили из СССР. И через две недели арестовали Ирину и Ивинскую. У Ирины эти события описаны в книге, да и Жорж об этом очень много рассказывал и в интервью, и писал об этом. Он был насильно госпитализирован в московскую больницу, в отделение для иностранцев, с сильным отравлением. И точно так же Ирина, одновременно, покрылась довольно сильными ожогами на коже. Она об этом рассказывает, что даже во время ареста эта сыпь и температура у нее еще держались. Тогда брак не состоялся, он был разрушен, и в следующий раз Жорж уже оказался в СССР в 1972 году. Конечно, внешний облик моего Жана Нуво списан с Луи Мартинеза, который тоже очень много бывал в СССР, дружил с Кривошеиными, с Андреем Волконским. И у меня там есть некоторые моменты, связанные с этой фамилией, и описание такое есть. И эта драматическая история, которая описана с Тамарой, она в чем-то, конечно, перекликается со всеми этими событиями того времени, как иностранцы и дипломаты были спасителями культуры, если так можно сказать. Таким человеком был Степан Татищев. Дело в том, что они переправляли произведения, очень многие рукописи и, даже, покупали картины. И в данном случае у меня соединилось это все в единый клубок. Конкретно такой книги, конечно, не было, персонаж Тамара у меня тоже собирательный. Но, как перевозились рукописи в то время, это все-таки известные события. Простите, мне приходится вернуться к таким основам, к конкретным людям, которые этим занимались. Вот Саша Андреев, внук Леонида, который недавно скончался, рассказывал, как он вывез из Москвы на 35 миллиметровой фотопленке в двух банках черной икры весь «Архипелаг ГУЛАГ». Это было в 1968 году, кажется. Саша тогда приезжал в Москву работать, он был синхронным переводчиком в ЮНЕСКО, у него был дипломатический паспорт, и конспирация, и как эта вся цепочка действовала, он нам об этом рассказывал сам. Если вернуться к моей несчастной Тамаре, то, конечно, там есть и момент трагический, как она гибнет. Надо сказать, что момент ее самоубийства я описывала буквально, потому что это была чистая правда - я знала женщину, которая именно так покончила с собой. Но хочу вернуться немножко к рукописям, как вывозились эти рукописи. Может быть, это немножко забавно звучит, но, например, Владыка Василий Кривошеин, он тоже много потрудился для вывоза рукописей из СССР, как он говорил, он «грешил», он много вывозил запрещенной литературы, и также ввозил ее в СССР. Эдик Кузнецов в своей книге рассказывает, как он писал свои дневники на тонкой бумаге мелким почерком, скручивал эти листики и, простите, прятал в задний проход. Так он в лагере спас свои дневниковые рукописи. Так он эти рукописи спасал. В общем, весь этот "тамиздат" приезжал из СССР благодаря дипработникам и смелым людям. И рукописи Мандельштама, и Бродского, и многие манифесты, религиозные тексты, так тексты отца Александра Меня попали впервые в Бельгию и были изданы под вымышленным именем, но нам всем на благо. Из трагических последствий хранения этих рукописей… Я не могу сказать, что моя Тамара была каким-то персонажем, навеянным Елизаветой Воронянской. Это не так, но необходимо ее вспомнить. Она была тем самым трагическим персонажем, помощницей, машинисткой Солженицына, которая тайно хранила часть его рукописей, была арестована КГБ и, при всей конспирации, на которую Александр Исаевич был большой мастер, произошла осечка и КГБ вышло на эту Воронянскую. В результате бедная женщина не выдержала допросов и повесилась. Если сказать о самоубийстве "моей" Тамары, то это реальное событие - так поступила близкая подруга моей бабушки. Надо сказать, что угадывается в моем описании и дом, и наша квартира на Гороховой 4, и эта близкая подруга моей бабушки выбросилась из окна именно этой квартиры, именно так, как там подробно описано.
Иван Толстой: А у не это было связано с каким-то политическим преследованием или это другая история?
Ксения Кривошеина: Нет, это абсолютно другая история. Никакого политического преследования не было, просто я описала как случилось самоубийство. А вот что было настоящим, действительно, я это помню, это настройщик рояля. У меня там есть эпизод, как настройщик рояля приходит в эту квартиру и падает в обморок, когда видит в форточке этого окна крышу дома. Он понимает, что именно в этой квартире он был в камере, что он был арестован и здесь сидел. И я сама помню этого настройщика несчастного. Дом довольно странный на Гороховой 4. Он примыкает к номеру 2, где с 1918 года находилось Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, ВЧК, во главе с Дзержинским. И улица носила до 1991 года имя Дзержинского. Дом 4, при "царе Горохе", конечно, принадлежал страховому обществу «Саламандра», очень красивый фасад был, потом, со временем, он совершенно обветшал. Вот где-то с 30-х годов дом стали заселять всякими знаменитостями, особенно театральными. Сейчас на фасаде висит доска Софьи Преображенской, певицы, Вагановой, композитор Дунаевский там жил, там же висит мемориальная я доска моему деду Ивану Васильевичу Ершову, который с 1931 года в этом доме жил. Дом довольно страшный. Папа мне рассказывал, что иногда, в 30-е годы, он слышал шум колес, приезжали машины, люди исчезали, квартиры закрывались, и туда заселялись новые актеры и композиторы.
Иван Толстой: Ксения, а все эти персонажи - следователи ленинградского КГБ, оперативные работники - это все имеет какой-то отношение биографическое к вам, или это описано со слов каких-то близких, кто вам исповедовался, или это все фантазия?
Ксения Кривошеина: Нет, почему фантазия? Мне не нравится, что назвали «Русскую рулетку» романом. Это не роман, это чистая правда. Я все описываю, как это было, как меня пытались вербовать. Я очень признательна "Звезде", что они опубликовали в то время мой текст! Эту откровенность не было принято раскрывать. Я не буду сейчас перасказывать текст, это нужно целую передачу отдельную делать. Но в моей новой книге «Шум прошлого» я описываю довольно правдиво этот метод вербовки и метод того, как все это происходило. Тут у меня есть такой персонаж - Ленчик. Он очень типичный персонаж. И вот эта схема и процедура вербовки у меня очень реальная списана. Но все эти наши кухонные посиделки, оттепельные круги писателей и художников, были буквально, как оспой, пронизаны стукачами. Нина Алексеевна Кривошеина очень хорошо как-то сказала, что вот мы думаем, что этот человек стучит, а все это не так, а тот человек, на которого мы не думаем, он и может быть агентом. Ну, я помню, как покойный Володя Овчинников, художник очень известный питерский, мне со смехом говорил: «У нас есть такой свой маленький стукачек, мы его всегда приглашаем на свои домашние выставки и чтение самиздата - пусть все знает из первоисточника». Таких людей иногда и не заподозришь, и все это так было.
Мой Ленчик списан с такого человека мелкого, вредного, очень типичного для того времени. Во всей этой атмосфере, которую я описываю, он очень типичный человек. А вот из таких знаменитых примеров проникновения и раскаяния, если так можно сказать, потому что мой Ленчик раскаялся в конце, только он раскаялся довольно трагически, поздно… Есть такой фильм, который снял Николя Жало, французский режиссер, который называется «Диссидент из КГБ». Это реальный персонаж, Виктор Орехов, капитан КГБ. В свое время он был арестован и обвинен в том, что, пользуясь служебной информацией, он помогал диссидентам, он предупреждал их о грядущих обысках и арестах. Это серьезный персонаж и он многих спас от арестов.
Иван Толстой: Вот фрагмент из повести «Вера, Надежда, Любовь»
"В дверь деликатно постучали, и девушка в кокетливой белой наколке и розовом передничке вкатила на столике целую пирамиду угощений. Чашки, шоколадные конфеты, бутылка вина, коньяк, бутерброды.
— Спасибо, Наташенька, мы тут сами похозяйничаем.
Девушка скрылась за дверью, а лысый молодцевато встал и каким-то вульгарно знакомым жестом, будто он это делал по пять раз в день, подсел к Тамаре, не спросив ее, разлил коньяк по стаканам и чокнулся.
— Угощайтесь, не стесняйтесь. Вам сейчас нужно снять напряжение. А потом продолжим разговор, подумаем вместе, как лучше поступить, — он сделал большой глоток, она тоже, но крепости не почувствовала, словно вода. — Главное, вы должны вернуть нам деньги. Понимаете, это снимет с вас всяческие подозрения. Не нужно их вам укрывать, ведь не приведи Господи, если дело дойдет до суда… могут и валютные операции всплыть. Тогда дело из политического может обрасти другими обвинениями. Как говорят в народе, от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Зачем вам это? Подумайте о семье.
— Вы хотите сказать, что меня арестуют?! За что?!
Тамару била дрожь, от ее лихой бодрости и уверенности не осталось и следа. Да как и за что ее могут арестовать, неужели издание этой книжонки уж такое преступление, неужели встречи с Жаном, который не первый раз бывал в СССР, могут быть причиной ареста? Почему лысый намекал на отца? Ей вспомнились слова друзей, что ее отец-академик для нее стена, защита и ничего произойти не может, а потому она и решилась на эту публикацию.
— Мы ведь знаем, что о вас будет передача по Би-би-си. А если ваш отец ее услышит?
— Но мой отец — человек интеллигентный, он ученый с мировым именем, он меня любит и многое может понять.
— Наверное, но.. — и, помедлив, лысый добавил: — Он нас просил с вами поговорить.
— Как?! Этого не может быть, вы лжете!
Она почти без сил, в изнеможении полулежала, откинув голову на спинку кушетки, и судорожно думала только об одном, как ей выбраться отсюда. Неужели он меня сейчас арестует, а может, отравит, как Жана? Тут она почувствовала, как ее зубы бьются о край стакана и холодная змейка льется по шее за вырез платья. Лысый, наклонившись и больно упершись острыми коленками ей в ноги, насильно вливал в нее коньяк. Она не сопротивлялась, она пила, и с каждым глотком ей становилось все страшнее.
— Что совсем раскисла? Как дурака валять и с мальчиками кувыркаться, так смелости хватает, а как отвечать, так в штаны наделала! А ведь не девочка.
Тут Тамара в отчаянии подумала, что может переспать с ним, и все уладится. Она так близко чувствовала его мерзкое несвежее дыхание, которое не перебил даже коньячный смрад, ей было так страшно и душно от всей этой пирамиды чашек, конфет, фруктов. Но как же все это прекратить, как вздохнуть свободно? В следующую секунду будто молния пронеслась в ее голове, и она осознала, что ведь с этим страхом она жила всю жизнь и ненавидела не только отца и мать, а еще совершенно подсознательно стремилась обойти непреодолимые препятствия, которые воздвигали перед ней подобные лысые сволочи. На ее пути они стояли всегда и теперь, и в этот странно непредвиденный момент ее прозрения в этом гадком номере гостиницы она поняла, что наконец-то перед ней лежит прямой и ясный путь. Да как же она раньше этого не видела?
— Так вот, дорогая Тамара Николаевна, ты сейчас вернешься домой, обдумаешь все, вспомнишь детали и утром мне позвонишь. Вот по этому телефону… — бумажка легла ей на колени. — И еще на всякий случай хочу напомнить, что предложение издавать стихи в наших журналах остаются в силе. Но это зависит только от тебя.
И Мишка Скляров… тоже?
Тамара, словно в тумане, помнила, что через пару минут лысый кому-то позвонил, говорил тихо, потом взял ее за руку, помог встать с дивана, они вышли в коридор, спустились на лифте в пустой холл, перед входом в гостиницу стояла машина, но не такси, а какой-то частник в сером “жигуленке”.
Домчались быстро. Она вошла в квартиру, бросила сумочку под вешалку, прошла в ванну, ополоснула лицо холодной водой.
Неужели они Жана арестовали? Разве с иностранцами они имеют право так поступать? И о Би-би-си знают, и, как ей показалось, лысый намекал на ее связь с Ленчиком. Неужели и его арестовали или только на допрос вызывали? Когда же они все успели?
Уже ночь, нужно бы успокоиться, обдумать, а посоветоваться не с кем. Был бы Толик рядом… но где он и как его найти? Мысли продолжали нанизываться, словно бусы, и она вспомнила об отце. Неужели он все знал и почему никогда с ней не говорил? Значит, считает меня пропащей. Да ведь я только стихи писала, и если подумать, то никогда к ним серьезно не относилась, а так, играючи, ради спортивного азарта попробовала их издать. Ну и что?
Она прошла в комнату, открыла дверцы платяного шкафа. Хоть и нехорошо, что отец и мать так о ней думают, но ведь они умрут от позора, когда узнают, что их дочь — валютчица. Сразу вспомнились рассказы о диссидентах, разные процессы, недавняя история с Бродским. Неужели и меня так будут судить? Может, вышлют из страны? Но это же несерьезно! Какая же я диссидентка? Тамара порылась на полках, но того, что искала, не нашла. Наконец вспомнила, где это у нее лежит, открыла тумбочку и достала три пакета с ватой. Она знала, что в ванной, в аптечке есть широкие бинты.
Опять о Толике подумала. Может, он по их вине исчез; ей всегда казалось странным его поведение, особенно в последнее время. А Мусенька, боже, что она подумает, она и так меня ненавидит из-за отца, из-за стихов, за все то, что разрушило их счастливую семью. Да была ли она счастливой? Полжизни с Толиком в этой квартире и в вечной борьбе с родителями, а потом нагрянули другие муки, поэзия, поиск себя. Маруся последние годы ее словно не замечает, будто и нет у нее матери. Ну, а Толик, он тоже на “них” работал, или, наоборот, стал их жертвой из-за нее? Может, мои родители тоже на всех доносили? Странно, почему она никогда не задумывалась обо всем этом.
Она стянула покрывало с кровати, сбросила одеяло. Подумала, что лучше всего разрезать простыню на полоски, будет подобие бинтов, и под ними вата хорошо удержится. Разложила все на кровати, достала ножницы, но тут вспомнила, что забыла самое главное, и пошла на кухню. Содержимого в бутылке было вполне достаточно, так что все обильно пропитается. Тамара села перед зеркалом, разорвала пакеты, засунула куски ваты за прическу, крепко примотала бинтом, потом подумала, взяла думку и, укрепив ее на затылке шпильками, еще раз обмотала голову. Покрепче завязала. Остатки ваты она засунула за бюстгальтер, так будет надежней.
Бросила взгляд на стол.
Здесь было разбросано много разных предметов. Нужных и не очень. Вот незаконченное письмо, а здесь стопка стихов, записная книжка, из письменного стола бумаги тоже лучше уничтожить, да, вот еще и фотографии. На мелкие кусочки она порвала письма и спустила все в унитаз, записную книжку разодрала особенно тщательно, выбросила за окно. Белые бабочки адресов, подхваченные ветром, на прощание мелькнули в ночи, кое-какие фотографии она возьмет с собой, их можно засунуть под бинты, а рукописи нужно сжечь. Хотя… Она подумала и, собрав кое-как разваливавшуюся кипу бумаги, прошла в комнату дочери. Нет, оставить Марусе нельзя. Если будут искать, то найдут, и ей будет плохо. Заподозрят в сговоре. Лучше всего послать это по почте. Но кому и как? Единственный адрес, который она помнила наизусть, был адрес Миши Склярова. Тамара быстро написала записку: “Вот рукописи. Я согласна. Можешь их передать в издательство”. Вложила все в большой конверт и снесла на кухонный стол. Завтра утром придет домработница и отнесет эту бандероль на почту.
Как давно за ней следят? Может, еще с незапамятных времен их счастливой жизни с Толиком? Странные разговоры, странные знакомые — воспоминания множились, теснились, бежали наперегонки и в панике забивались в угол. Этот лысый наверняка сюда завтра заявится, а поэтому нужно спешить. Мальчишку этого, Ленчика, жалко, попался как кур в ощип. Глупенький…
Ну, а на тело, видимо, ваты не хватит, и тогда необходимо разрезать простыню. Она засунула кое-какие обрывки бумаги в карманы, открыла бутылку, понюхала. Да, вроде то самое. Нужно действовать быстро, сначала полить голову, чтобы хорошо пропитались вата и бинты; едкая жидкость попала в глаза, хватило в самый раз, платье и простынные полоски промокли, как надо. Керосин нестерпимо жег кожу. Скорее, скорее, скорее, только бы успеть…
Тамара Николаевна пододвинула стул к широкому подоконнику, встала на него, пошире распахнула окно, чиркнула спичкой. Не повезло, сломалась. Зато вторая вспыхнула синеватым язычком. Огонь быстро перекинулся с шелкового платья вверх к волосам, охватил всю фигуру, и Тамара, неловко взмахнув руками, словно желая удержаться на краю, а не упасть, отчаянным огненным факелом ухнула в пропасть дворового колодца”.
А что касается французских реалий в повести «Вера, Надежда, Любовь», собственно, повесть и начинается с этих французских реалий, и тут читатель начинает сразу чувствовать какое-то напряжение психологическое, когда одни герои, еще вчера советские, сталкиваются с героями из старой эмиграции, старой русской, довоенной еще, эмиграции. Здесь какое-то напряжение, какая-то дуга, энергетическая дуга непонимания, какого-то внутреннего отчуждения и, даже, осуждения. Не могли бы вы рассказать, о чем, собственно, идет речь, какие реалии стоят за этим? Почему русский язык оказывается не общим русским языком для той и другой полвины, а двумя языками, разобщающими людей?
Ксения Кривошеина: Это прямо о «русском мире» вы меня собираетесь спрашивать?
Иван Толстой: А вы думали, что Литейным 4 или Гороховой 2 все ограничится? В глаза смотреть, Ксения Ершова!
Ксения Кривошеина: Ершова-Кривошеина. Вы знаете, что я вам могу сказать странного про эмиграцию. Я помню прекрасно, что ведь русская эмиграция всегда была очень разделенной, и всегда была очень и очень разобщенной. Почему-то есть такое мнение, не мне вам говорить, вы все это прекрасно знаете, я вам объяснять не буду, насколько русская эмиграция всегда между собой враждовала, это были вечные кланы. И особенно, если уж говорить о церковной части эмиграции, которая относилась к РПЦЗ, к Архиепископии на Дарю или к РПЦ - там доходило до вражды прямо открытой. Там даже в семьях люди враждовали. Вот если ты пошел в церковь русского патриархата, то ты уже враг для человека, который ходит в на рю Дарю, например, или в РПЦЗ. Ну, в РПЦЗ, считалось, зубры настоящие, люди, которые хранят традиции. Так это было и по всем слоям, это касалось и интеллигенции, и художественной литературы. Все это продолжалось и, как ни странно, я сама это застала, что русская эмиграция ждала людей новых, они всегда мечтали или поехать в Россию, или принять людей оттуда, которые приезжают. Какое-то новое дыхание, новые мысли, слова правильные, так, чтобы им не то, чтобы подсказали, как надо жить, но была такая идеализация русской интеллигенции "оттуда". В конце концов, третья эмиграция, вы прекрасно знаете, что это была очень интересная волна русских поэтов, писателей и художников. Но, как ни странно, вот эта третья волна эмиграции художественной, которая попала на запад в 70-е годы, они были абсолютно не вхожи в эту русскую эмиграцию первой и второй волны, этих детей и внуков совершенно офранцуженных. Они не приняли "советскую интеллигенцию", хотя она была не официальной, а вполне диссидентской. Они как жили параллельной жизнью в мечте о чем-то далеком, так и продолжали жить. И то, что я описываю, как эта молодая женщина попадает в атмосферу лагеря РСХД, это действительно была атмосфера такая. Это странно, очень обидно было для многих, приехавших из России, попасть в такую полуотверженность и непонимание, а ведь многие из выехавших в те 1980-е мечтали быть понятыми.
Иван Толстой: Ксения, а ваша собственная Франция, как она сложилась?
Ксения Кривошеина: Она сложилась прекрасно!
Иван Толстой: Когда вы попали во Францию?
Ксения Кривошеина: Двухэтапно я попала. Придется сказать про эти два этапа. Первый раз я выехала в 1978 к бабушке, к родной сестре моей бабушки. Двоюродная, наверное, бабушка. Ей было почти сто лет, и она жила в Женеве. Я попала в Женеву. Бабушка моя столетняя была довольно известным протестантским богословом. Она сама - армянка из аристократической семьи Каргановых по линии моей бабушки. Эта часть семьи разделилась в 1915 году, чуть-чуть до геноцида армян, они выехали заграницу и остались. И вот я приехала к бабушке, которой было почти 100 лет, и это было замечательная встреча, совершенно необыкновенная. Бабушка Нина была человеком лучезарным, светилась вся. Но я приехала по приглашению не ее, а Ирины Бриннер. Это сестра Юла Бриннера, знаменитого актера. Это особая история, как мы с Ириной знакомы, как мы дружили с ней. Ирина нас познакомила с Никитой Кривошеиным и, когда я уезжала, я пробыла в гостях три месяца, потом вернулась в СССР, и когда мы с Никитой расстались, мы, конечно, расставались на всю жизнь, мы думали, что мы больше никогда не увидимся. Это была довольно драматическая история. В результате, Господь милостив, после очень многих тяжелых испытаний, которые выпали на нашу судьбу или на наше соединение, если можно так сказать, мы с ним соединились. Это был конец 1980 года. Я приехала в Париж и осталась.
Иван Толстой: И что такое ваш русский Париж?
Ксения Кривошеина: Когда я попала в Париж, мне Никита, недаром он написал книгу «Дважды француз Советского Союза», сказал: «Я тебя очень прошу, ты должна войти во французскую жизнь, ты должна действительно, погрузиться во Францию, всячески попробовать профессионально вжиться в эту культуру». Естественно, мне было довольно много лет уже, мне было 36 лет, я оставляла за собой уже достаточно большой багаж сделанного, наработанного, пережитого, и было довольно трудно. Но, во-первых, я очень люблю Париж, Францию, и, благодаря Никите, я Францию очень хорошо узнала. Это мой дом, моя страна и, не забывая Россию… Конечно, я не могу ее забыть, я говорю на этом языке, я питаюсь этой культурой каждый день, но для меня Франция стала второй родиной.
Иван Толстой: Это - французское ваше окружение, французское пребывание, но вы не перестали быть русской женщиной. И, конечно, Париж полон русской речью, русскими впечатлениями, русскими воспоминаниями, русской культурой. Поделитесь, пожалуйста, этой стороной дела.
Ксения Кривошеина: Безусловно. Мы всегда общались с русскими. У нас была очень большая связь с аристократической частью русской эмиграции и, одновременно, с людьми, которые были уже новой волной эмиграции. Мы очень дружили с поэтом Вадимом Делоне, это был замечательный человек. Естественно, у нас были контакты с русскими художниками приехавшими, мы очень дружим до сих пор с Оскаром Рабиным, замечательный, нами любимый человек. И, конечно, у нашей семьи был большой друг Николай Васильевич Вырубов – необыкновенный, светлый и очень значительный человек русской эмиграции. Также и Константин Алексеевич Андроников, с сыном которого мы до сих пор дружим, с Марком Андрониковым. Константин Андроников был прекрасным переводчиком, долгое время преподавал в Свято-Сергиевском богословском институте, был ректором этого института, и был, конечно, переводчиком знаменитым Де Голля и Помпиду. И Никита с ним очень дружил, необыкновенно его ценил, считал своим учителем. Общались с Марьей Васильевной Синявской. Дружили близко с Дмитрием Васильевичем Сеземаном, который написал замечательную книгу воспоминаний обо всех трагических, им пережитых годах, обо всем, что было связано с Мариной Цветаевой, с его матерью, он был интереснейшим рассказчиком и долголетним сотрудником «Свободы».
Иван Толстой: Да, я с ним в 1988 году именно в Париже, в бюро Радио Свобода и познакомился. Это он первый в моей жизни произнес то, что потом оказалось совершенно очевидным, напрашивающимся. Мы вышли после какой-то записи и увидели по всем улицам вокруг Авеню Рапп, где находилась «Свобода», припаркованные машины, очень трудно было перейти улицу. «Второе население Парижа», - сказал Дмитрий Васильевич. И это была истинная правда. Я представляю, что же делается в Париже сегодня, подвешивают, что ли, машины.
Ксения Кривошеина: Машины теперь, к сожалению, взрываются.
Иван Толстой: Это верно. Ксения, вы автор и воспоминаний «Русская рулетка», книги нон-фикшн, автор биографии, жизнеописания матери Марии Скобцовой, автор художественной книги «Шум прошлого». Что вы будете писать дальше? Есть ли у вас желание писать? Куда направлены ваши мысли и надежды?
Ксения Кривошеина: Вы хотите меня спросить о моих творческих планах
Иван Толстой: Например, так. Но я выразил это по-другому.
Ксения Кривошеина: Не знаю. Я только что закончила один текст, не знаю, что с ним будет. Не буду сейчас говорить, о чем он. Я ведь не профессиональный писатель, я - самоучка. Даже несмотря На то, что я училась у Николая Павловича Акимова, и отец был моим учителем, и такой музей как Эрмитаж, и то, что я обожаю Набокова и считаю его величайшим писателем, и очень люблю «Петербургские зимы» Георгия Иванова, и то, что я сейчас читаю Томаса Мана «Иосиф и его братья», эти два тома, и восхищаюсь, поглощена этим, вот все это – мои университеты. И, конечно, многое другое, особенно путешествия по миру. Я абсолютно не профессионал в своей жизни, я, действительно, самоучка. Может быть, Господь мне отвалил какие-то таланты, но, поверьте мне, я с таким же увлечением и с таким же творчеством подхожу к своей кухне, я обожаю готовить, а, поэтому, не знаю, что я изготовлю в следующий раз в смысле литературного блюда.
Иван Толстой: Или напишете кулинарную книгу собственную?
Ксения Кривошеина: О, нет! все пишут кулинарные книги. Нет! ни за что!
