Художник Вадим Кругликов родился в СССР и начинал свой путь на ниве современного искусства в 1980-е годы в Крыму, в Ялте. Но именно возвращение полуострова в состав России стало для него последней каплей в отношениях с родиной: с недавних пор Кругликов перебрался на постоянное место жительства в Израиль.

В последние годы Вадим Кругликов участвовал не только в столичной арт-жизни, но и во многих акциях гражданского протеста, публично высказывался в поддержку Pussy Riot, участвовал в организации выставки памяти Бориса Немцова. О том, почему аннексия Крыма подтолкнула художника к эмиграции, Вадим Кругликов рассказал в интервью Радио Свобода.

– Почему вы приняли решение покинуть Россию?

– Вы правильно сказали, что я принял решение покинуть Россию, а не переехать в Израиль. Разные вещи немножко. Причина предельно простая – жить стало совершенно тошно, мерзостно, просто невозможно. До Крыма было тоже тошно, но возможно, зажав нос. А весь этот крымский эпизод показал, что может произойти все что угодно, поскольку это поступок настолько иного порядка, чем те, которые власть совершала по этого. Он свидетельствует о том, что эту власть уже ничто не сдерживает – ни общественное мнение на Западе, ни мнение всяких западных лидеров. Кроме того, оставалась слабая надежда, что власть плохая, а народ – он так себе, терпим. А эта история продемонстрировала, что у них симфония, оказывается. У них радостный союз, у власти с народом, что у них все замечательно – у них одни цели, они рады друг другу, они сработались, сжились. В общем, им хорошо. И от этого стало совсем противно уже. От этого я уехал от всего.

– То, отчего вам стало противно, в России для вас стало просто атмосферой, в которой не хотелось находиться? Или начало лично на вас влиять? В общении с людьми, с органами власти?

– Да нет, ничего не было. Ну, поссорился с парой людей в "Фейсбуке", как это обычно у нас происходит. Меня никто не бил, не преследовал. Более того, карьера моя как художника шла кверху. Внешний фон как раз способствовал тому, чтобы оставаться. Ну, можно ходить по улицам, не бьют, в милицию не забирают, не преследуют. Мерзость другая. Выйдешь на улицу и начинаешь ненавидеть всех этих людей, среди которых по статистике 8,5 на каждый десяток тех, кто находятся в симфонии с государством, с властью. И вот эта черная злость, смешанная с бессилием, создавала гремучую смесь в организме, существовать с которой стало невозможно. Прочтешь список новостей до середины, и ужас, кошмар! Злоба и бессилие – чудовищное сочетание.

– Ваше решение созрело именно в 2014 году, после того как начался "Крым наш"? Или все нарастало постепенно и еще какие-то капли падали в чашу терпения?

– Там не капли, там ведра падали. Практически любое телодвижение наших законодателей и власти капает на то, что нужно уезжать. Потому что все это мерзость, тупость, подлость. Все эти "пакеты Яровой" и безумные законы… Но вообще в 2014 году, когда я только из новостей узнал, что какие-то непонятные люди появились в Верховном совете Крыма, было понятно, чьи это люди. И в тот день я понял, что жизнь стала другой, потому что раньше таких запредельных пакостей власть все-таки себе не позволяла. Я в тот день напился страшным образом. В этом пьяном угаре, взлете и падении я понял, что надо сваливать. Другое дело – куда? У нас были разные слабые попытки переехать в какие-то другие страны, которые заканчивались обычно покупкой самоучителя языка этой страны и изучением этой страны в интернете. В конце концов все закончилось тем, что мы поехали туда, куда нас берут. А эта страна только одна. Я наполовину еврей, а не наполовину, скажем, француз. Поэтому пришлось ехать в Израиль, а не во Францию.

– Сложно ли далась вам бюрократическая волокита, процедура переезда?

– Да нет, особых сложностей не было. У меня в Израиле родители уже 20 лет живут. Поскольку я кошерный еврей... Тут же подход как у Гитлера: половинка еврея – это целый еврей. Поэтому меня взяли довольно легко с моей женой, которая является законченной шиксой. Все было просто довольно медленно, а так все просто.

– Вы ощущаете акклиматизацию в широком смысле? Сложно ли дается процесс адаптации к новым реалиям?

– Тут акклиматизация происходит и в широком, и в узком смысле. Нам повезло. Мы очень долго над этим работали и приехали в самое жаркое время. Комары тут летают, что создает некоторую возможность безболезненного перехода от одного климата к другому, потому что комаров я помню еще по России. Что касается всякой новизны, культурных кодов, менталитета и прочего, то тут, конечно, совершенно другая страна. Хотя наших людей здесь достаточно много, тем не менее, страну они не формируют. Конечно, страна восточная. Прежде всего, что бросается в глаза – это деревья. Найти нормально дерево с нормальными листьями сложно. Этими листьями можно либо убить кого-нибудь (они величиной с квадратный метр), либо это листья размером с полшекеля – маленькую монетку. Еще тут есть листья, похожие на какие-то сабли или на сердце. Кошмар.

Местное население отличается повышенным спокойствием. Здесь никто никуда не торопится. Причем эта расслабленность проявляется в таких странных формах. Например, ты спрашиваешь: "Где можно сделать ключ?" Человек тебе очень доброжелательно и долго объясняет, где его можно сделать: такая-то улица, такой-то дом. Ты приходишь в этот дом. Там живут какие-то люди, которые ни про какие ключи, кроме как про свои, никогда не слышали. Выясняется, что это в доме напротив. Еще если написано, что какая-то организация или предприятие работают в шабат до часу, не надо приходить туда в 12:30. Потому что на самом деле эта организация работает до 11. Это чистый восток.

Зато здесь не плюют на пол, ты не спотыкаешься о комки жвачки. Здесь предельная доброжелательность. Это может быть даже назойливо, панибратски, фамильярно, тебя могут трогать, куда-то направлять твою голову. Но той фантастической агрессии, от которой я тоже уезжал из России, которая проявляется в любом контакте с населением на улице, в метро, в магазине, здесь вообще нет. Человек может стоять в магазине и собирать купленный товар в пакетики пять минут за кассой. А все стоят и ждут. Меня это бесит, конечно, потому что в Москве другой ритм. Стоять и ждать, пока человек соизволит собрать свои покупки, невозможно. Я устраивал скандалы по этому поводу в Москве. Здесь я их не устраиваю, потому что понимаю, что такой общественный договор. В Москве случаи бытового жлобства, когда поставлена машина где угодно, когда человек стоит на пути у всех, носит как правило идеологический характер. Видно, что для человека это компенсация в таких асоциальных поступках. На него давит весь социум вместе с властью, и он таким образом самоутверждается – а вот вам, козлам! Здесь это общественный договор. Мы вот так вот себя ведем. И всякому позволено себя так вести, потому что у нас тут жара, расслабленность, и вообще, мы люди восточные, мы никуда не торопимся.

– Вы говорите, что вас какие-то вещи раздражают. Можно ли сказать, что вокруг вас уже Израиль, а внутри вас еще Москва?

– Я продолжаю читать российские новости, начинаю опять беситься: что эти козлы там устраивают?! Потом вспоминаю – ой, я же оттуда уже уехал, пусть они там хоть загнутся. Потом я думаю – у меня же там куча друзей, куча приличных людей, которые во всем этом живут, от всего этого страдают и мучаются. Это абсолютно раздерганная позиция. Я, как Ван Дамм, стою на двух стульях, правда, не в позе шпагата, а в более сложной – буквой зю. Снаружи в физическом смысле понятно, что один Израиль кругом. А в душе мешанина, конечно. Туда все время заползает Израиль, там постоянно существует Россия. Никуда от этого не денешься. Я тут уже собираюсь играть в ностальгию. Первая моя акция будет заключаться в том, что я найду хорошую пальму, покрашу ее в березу и буду рядом с ней страдать.

– Есть, наверное, вещи, с которыми вам было жалко расставаться?

– Безусловно! Прежде всего, конечно, это друзья, хорошие знакомые. Потом, конечно, я уже по некоторым признакам вижу, что арт-жизнь здесь не имеет такого масштаба и накала, как в Москве. Все-таки Москва – это один из мировых центров, а здесь все достаточно провинциально. Я побывал тут на одном вернисаже и понял, что это, конечно, не уровень Москвы. Тут нет таких вещей, как "Винзавод" или "Артплей". Но, в конце концов, это не самое страшное, что может быть. Потому что я уже чувствую перемены в своей душе. Мне перестало быть тошно. Вот эта сартровская тошнота исчезла. Я хожу по улицам, где ходят доброжелательные пешеходы, они не агрессивны. У них в голове, может быть, огромное количество мыслей, которые отличаются от моих мыслей, но это не подоноские мысли, они не стыдные для меня. Хоть я языка и не понимаю, но я не думаю, что они ходят и говорят о том, что Израиль превыше всего, а кругом одни скоты. Чернота душевная практически у меня исчезла и воспроизводится только под влиянием новостей.

– Некоторые сравнивают то, что сейчас происходит в России, с началом 1980-х, кто-то с 1937-м годом, а кто-то и 1917-й вспоминает. А по вашим ощущениям, в какое время сейчас живет Россия? Можно ли проводить какие-то исторические аналогии?

– Аналогии, наверное, можно проводить, я не знаю, насколько это продуктивно. Время, в котором живет Россия, нормальное для нее. Всякие перестройки, оттепели – это как раз ненормально. У меня такое ощущение, что Россия вернулась обратно в нормальное свое состояние, в котором власть делает все что хочет. А власть делает исключительно подонские или тупые вещи. А народ либо ей рукоплещет, либо безразличен. Я родился еще при Хрущеве. Прожил весь застой. Я думал, что так будет всегда, и особо не парился. Но вот произошла перестройка. Жуткие надежды: вдруг эти диких, огромных размеров территория превратится во что-то, хоть что-то напоминающее цивилизованное пространство. Не превратилась. А неоправдавшаяся надежда создала внутри организма определенную фрустрацию. Поэтому я уехал. Сейчас все идет вспять, причем, возвращается в каких-то совершенно поганых формах... Та власть все-таки не производила впечатления какой-то шайки из подворотни, а эта почему-то производит.

– По вашим ощущениям, возвращение "в нормальное состояние" – это надолго?

– Черт его знает. Размах этого исторического маятника каждый раз все меньше. Был сталинский кошмар. Потом размах в другую сторону – оттепель. А потом откат, но это был уже не Сталин. А потом перестройка – это ведь уже не оттепель по глубине реформ. А нынешний откат... Я не знаю, его даже с брежневским не сравнить. Какое-то движение чудовищно медленное, конечно, есть в сторону свободы, света, счастья, но сколько времени это займет? Тут же не власть виновата, а виновата та публика, которая по улицам ходит и за эту власть голосует. Она развивается предельно медленно.