В. Н. Петров. Турдейская Манон Леско. История одной любви: Повесть; Воспоминания. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.

Всеволод Петров – дворянин, искусствовед, мемуарист, родился в 1912 году и знаменитой Федры не увидел, зато возмужал к той поре, когда "зрители-шакалы на растерзанье Муз пришли". Воспоминания Вс. Петрова о Кузмине, Пунине, Хармсе и Тырсе, включенные в книгу, имеют большую фактическую ценность и замечательны своей доброжелательностью. Но разговор пойдет о беллетристике: после войны Петров написал повесть "Турдейская Манон Леско", впервые опубликованную в 2006 году. Ее события происходят во время войны, разворачиваются в санитарном поезде и околостанционных деревеньках (Турдей – местечко в Тульской области), герой-рассказчик прикомандирован к поезду в качестве младшего офицера, жанровая принадлежность повести – любовная мелодрама.

Самое важное в "Турдейской Манон" происходит на переднем плане, поэтому герои окружены неброским, даже условным фоном: "Любовь, изба под соломенной крышей и снежные турдейские холмы, где-то там сливающиеся с небом".

О своей довоенной жизни рассказчик помалкивает и почти ее не вспоминает, лишь очевидно, что он – интеллектуал ("вернусь к книгам, скульптуре, музыке"). Мемуарист Петров дополняет своего героя: "Я помню, как шел однажды поздно вечером по Каменноостровскому от Карповки до Невы и насчитал по дороге восемь "черных воронов", которые стояли у подворотен в ожидании добычи. Прохожие боязливо отводили от них глаза, стараясь делать вид, что ничего не замечают. Все боялись тогда новых знакомств и старались избавиться от прежних, даже самых старинных. Заметно выходил из употребления такой предмет, как записная книжка с адресами и телефонами, знали, что при обыске ею заинтересуются прежде всего. К собственной двери люди приближались с сжавшимся сердцем, гадая, когда произойдет ожидаемая неожиданность".

Это был фрагмент воспоминаний Петрова о Хармсе, а герой повести цитирует стихотворение Олейникова. Жизнь в те годы напоминала кошмар, и многие, вероятно, встретили начало войны с некоторым облегчением: "Лучше конец без мучений, чем мучения без конца".

Конечно, и на фронте героя окружали те, кто его ненавидел: "Левит ходил по вагону особенно: сначала говорил "извиняюсь", а потом наступал кому-нибудь сапогами в суп… Капитанша – жена капитана Фомина, очень крупная женщина с лицом убийцы, – вынимала из одеял свою золотушную девочку и звучно била ее большими руками под оглушительный визг". Но внешняя опасность вынудила их немного присмиреть. Рассказчик не питает иллюзий и знает, что его окружает ад, глядя на который, он вспоминает странствия короля Лира: "Я шел, не разбирая дороги, по глинистой, скользкой и вязкой степи. Вокруг меня стояли пустые поля и овраги. Ночь наступала быстро. Дул ужасный, безостановочный степной ветер, и лил дождь".

"Адскому" путешественнику надобен проводник: своим Вергилием Петров избрал Михаила Кузмина, чьей памяти и посвятил повесть. Следует упомянуть о том, что Кузмин работал над биографией Вергилия! В первой половине 30-х годов Вс. Петров был частым гостем в доме поэта и его спутника; упоминается молодой сотрудник Русского музея и в дневнике 1934 года, а без выдержки оттуда не обойтись: "…Роман, который сопряжен с капризами, жестокостями, дурью, подлостями, жертвами, радостями, трагедиями и примирениями, причем один, а то и оба, должны быть непреодолимым дряньём и предателем, что-то и от лорда Дугласа, и от Манон Леско. Лев Львович думает, что я исключительно таких и люблю, и Жид тоже, где лучший герой "Фальшивомонетчиков" чемодан упер". Как известно, Кузмин нередко читал друзьям свой Дневник, быть может, и Петров слышал нечто подобное (цитата относилась к Андрею Корсуну) и лет десять спустя сочинил повесть о советской Манон, любимой не всеми, и де Грие, при всем своем благородстве, жалком и маленьком.

Кроме того, Петров старался писать согласно взглядам Кузмина, во всяком случае, как он их понимал: "Представление об искусстве как об истинной и бессмертной реальности, более достоверной, чем окружающая действительность; непоколебимое равнодушие к социальной проблематике". Сопоставим это с одним разговором героя с конфиденткой в "Манон": "Существуют законы жизни, очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь – это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством".

Здесь следует сказать о важном выборе литературных предшественников. Герой повести постоянно вспоминает "Манон Леско", а перечитывает "Вертера". Писатель Петров стоял на распутье, идти ли ему романтической тропой, избранной авторами "Вертера" и "Митиной любви", убивать ли своего персонажа? – Нет, Вс. Петров следует в сторону модернистов, вослед Прево и Прусту, убивших своих романных возлюбленных, чтобы навсегда соединиться с ними узами памяти и творчества. Сознательно или нет, но Петров пишет по канве "убийцы Альбертины". Экспозиция повести – человек как точка в безбрежном пространстве времени: "Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь – ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. "Нечто" начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь". Пруст называл личность точкой пересечения социальных связей других людей. Герой Петрова опасно и хронически болен, он почти наверняка знает причину своей смерти: "Лежа на нарах в углу, я задыхался от приступов своей сердечной болезни". Рассказчика окружает "девичья стайка", правда, в куда более мрачных декорациях, нежели курортное побережье: "Внизу, под нарами, жили дружинницы. Это были грубые девушки, большей частью лет восемнадцати-двадцати. Они громко ссорились между собой и задирали верхних жильцов. Потом хватали гитару и пели хором всевозможные песни. На станциях они завязывали молниеносные романы с военными из встречных эшелонов. Я не сразу стал различать, кто из них Аня, кто Надя, кто Таня. Все были розовые, смешливые, скорые на слово. Бледной была только Вера Мушникова, самая быстрая, тоненькая и порывистая". Любовная история героя развивается по канону, названному Прустом "перебоями чувства". Замечу, что он доводил до совершенства достижения предшественников; примерно о том же писал еще Флобер в первой версии "Воспитания чувств": "Души не маршируют в линию, как две лошади у дышла, они скорее идут цугом, задняя петляет по следам передней, догоняет и толкает на узкой тропке, а там, где пошире, они устремляются вскачь, сталкиваются и отскакивают, точно бильярдные шары; так, вы начинаете обожать женщину, чуть позже и она отвечает на ваши чувства, ее любовь достигает степени обожания как раз тогда, когда вы помаленьку охладеваете, а надумаете вернуться – ей вы уже не нужны".

Собственно, Вера так и говорит своему советскому кавалеру: "Все у нас переменилось: я теперь гораздо больше люблю тебя, а ты любишь меньше". И сочувствующий наблюдатель замечает, как живая, веселая и капризная девушка затихает и грустит в присутствии героя. Рассказчик чутко осознает чуждость и несовпадение характерами с любимой, но совладать с собой не может: он заточен в клетке страсти, ревности, дружбы и нежности. Отчасти герой переживает эти чувства, отчасти их вычитывает, но с какого-то момента отношения приобретают неотвратимый характер: он и она даже со свиданий возвращаются вместе. Часы жизни рассказчика будто бы останавливаются: "У меня с Верой как-то не движется время. С ней возможно только то, что есть сейчас. Я хотел бы, чтобы так было всегда. Но я совершенно не умею представить себе для нас какого-то будущего, ни хорошего, ни дурного. Это меня пугает. Мне кажется, что нас ждет катастрофа".

Чем же столь заманчива турдейская Манон? Вера Мушникова, в прошлом бутафор и поваренок, живет как ей хочется, как ей это свойственно, взгляд девушки стремителен и лукав, словно у модели Ватто; она мечется во все стороны, подобно пламени свечи: дешевые кинотеатры, бедные оргии, молниеносные романы, эфемерные замужества, постоянное непостоянство! Пожалуй, можно увидеть сходство "Турдейской Манон Леско" и "Сенсации" Ивлина Во: африканское приключение милого недотепы Таппока с девушкой Кэтхен: "В ту ночь, возвращаясь в пансион Дресслер, они держались за руки. – Я хочу, чтобы Вы уехали со мной в Англию. Дорогая, выходите за меня замуж. – Не надо портить вечер вопросами. – Сколько я должен ждать? – Недолго. Скоро. Когда хотите, – сказала Кэтхен и убежала к себе на чердак".

В конечном счете Веру ждет судьба сделанной ею однажды для выставки фигурки балерины из масла: девушка исчезнет в огне войны, словно кусочек масла на горячей сковороде. Но есть решающее отличие: масло растает бесследно, Верочку обессмертил художник, влюбившийся в нее и одухотворивший. Подруга героя открыто говорит: "Вы придумали Верину жизнь и заставили ее пережить эту жизнь, из простой девочки сделали героиню. Вы вскружили ей голову своим поклонением. Теперь у этой девочки есть неотвратимая судьба".

Герой и сам считает себя мистическим виновником гибели Веры и клянет себя на чем свет стоит: "Я знал за собой непоправимую вину перед Верой. Это я приговорил ее к смерти. Я ждал катастрофы и накликал на нее судьбу. Я не умел простить ей измены. Она умерла; теперь легко простить".

Но прижизненная разлука не воспрепятствует вневременной любви: "Я продолжал чувствовать Веру рядом, как будто не расставался с ней. Кажется, я стал ее больше любить, потому что теперь мне ничто не мешало; даже сама Вера мне не мешала".

Война кончилась, раненый покинул госпиталь, но неизвлеченная пуля застряла в груди и порой заставляет хвататься за сердце, а после – за перо, утверждая победу искусства над жизнью и смертью.