Дмитрий Волчек: Московское издательство ОГИ выпустило книгу Константина Вагинова “Песня слов”. Собрание стихотворений Вагинова еще в конце 80-х готовилось для “Библиотеки поэта”, но для осуществления этого издания потребовалась почти четверть века. В 1989 году, когда началась работа над сборником, вышла книга воспоминаний Николая Чуковского с очерком о Вагинове. Чуковский, друживший с поэтом, сетует: “То, что он писал, было в свое время известно только очень узкому кругу, а сейчас неизвестно никому”. Это не совсем верно: узкий круг поклонников Вагинова существовал и в послевоенном Ленинграде, и в начале восьмидесятых годов я познакомился с поэтами и историками литературы, которые поддерживали культ Вагинова и хранили его рукописи. Помню, мы собирались отыскать могилу Вагинова на полузаброшенном Смоленском кладбище и установить памятник, но из этой затеи так ничего и не вышло. Тогда в Америке, в знаменитом издательстве “Ардис” вышел его последний, незавершенный роман “Гарпагониана”, а в самиздате ходил неопубликованный сборник стихов “Звукоподобие” – я сам перепечатывал его на машинке. Ну и, конечно, были доступны прижизненные, советские издания его книг: три романа и два сборника стихов. Самую известную поэтическую книгу Вагинова “Опыты соединения слов посредством ритма” я (теперь уже можно признаться в этом преступлении) бессовестно стащил в библиотеке и выучил наизусть:

О, сколько лет я превращался в эхо,
В стоящий вихрь развалин теневых.
Теперь я вырвался, свободный и скользящий,
И на балкон взошел, где юность начинал.
И снова стрелы улиц освещенных
Марионетную толпу струили подо мной.
И, мне казалось, в этот час отвесный
Я символистом свесился во мглу,
Седым и пережившим становленье
И оперяющим опять глаза свои,
И одиночество при свете лампы ясной,
Когда не ждешь восторженных друзей,
Когда поклонницы стареющей оравой
На креслах наступившее хулят.
Нет, я другой. Живое начертанье
Во мне растет, как зарево.
Я миру показать обязан
Вступление зари в еще живые ночи.

Михаил Кузмин сравнивал “поэтический ток” Вагинова с неловкими движениями подростка, а Владислав Ходасевич писал о том, что в этих несуразных на первый взгляд стихах звучит подлинная ритмичность. Среди первых слушателей Вагинова был и Георгий Адамович.

Диктор: "Петербург, 1920 или 1921 год. Поэтическая студия Гумилева: слушатели в шубах и валенках... Вагинов сидел сгорбившись, что-то записывал, иногда что-то бормотал себе под нос и оживлялся только тогда, когда начиналось чтение стихов. Был он маленький, нескладный, щуплый, с зеленоватым цветом лица, почти сливавшимся с цветом гимнастерки, с большими, добрыми, влажными глазами. Всегда со всеми соглашался, всегда улыбался, – чуть-чуть растерянно и застенчиво.

Стихи читали подряд – как сидели. Гумилев благодушно одобрял, вежливо и высокомерно порицал, если замечал какие-либо отступления от внушаемых им принципов. Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были "ни на что не похожи"; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтаксис самый фантастический... Иногда хотелось рассмеяться, махнуть рукой. Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что “Ей без волненья внимать невозможно”.

Гумилев это чувствовал. Он понимал, что у других его учеников, только что продекламировавших стихи гладкие и безупречные, нет именно того, что есть у Вагинова. Его сердило, что он не может убедить Вагинова писать иначе... А тот улыбался, соглашался, смущался, – и на следующий день приносил новое стихотворение, еще "безумнее" прежнего, но еще музыкальнее.
За эту музыку – за грустную и нежную мелодию его стихов – Вагинова все любили. Он не стал, конечно, большим поэтом. Но в его сборниках – больше обещаний, нежели во многих книгах известных мастеров''.

Дмитрий Волчек: Страстным поклонником Вагинова был друг Мандельштама Сергей Рудаков, а Лидия Гинзбург писала о том, как Борису Эйхенбауму позвонил среди ночи Мандельштам, чтобы сообщить: “Появился Поэт! Константин Вагинов”.

В книговращалищах летят слова.
В словохранилищах блуждаю я.
Вдруг слово запоет, как соловей —
Я к лестнице бегу скорей,
И предо мною слово точно коридор,
Как путешествие под бурною луною
Из мрака в свет, со скал береговых
На моря беспредельный перелив.
Не в звуках музыка — она
Во измененье образов заключена
Ни О, ни А, ни звук иной
Ничто пред музыкой такой.
Читаешь книгу — вдруг поёт
Необъяснимый хоровод,
И хочется смеяться мне
В нежданном и весеннем дне.

Константин Вагинов умер от чахотки в апреле 1934 года. Первое собрание его стихотворений вышло в 1982 году в Америке. Проза была впервые переиздана в СССР в 1989 году в знаменитой тогда серии “Забытая книга”, не раз печатались и стихи, но лишь сейчас появилось издание, которое можно назвать образцовым: в сборник “Песня слов” вошли все стихотворения Вагинова, в том числе и самые ранние, сохранившиеся в “парчовой тетради”, а также отклики критиков и друзей, как публиковавшиеся в СССР и периодике русского зарубежья, так и сохранившиеся в переписке. Книгу “Песня слов” составила Анна Герасимова. Мы начали разговор с того, как более двадцати лет назад, в перестроечном Советском Союзе, она получила предложение подготовить собрание стихов Вагинова для “Библиотеки поэта”.

Анна Герасимова: Это было сразу после того как у меня вышла статья про Вагинова в “Вопросах литературы”. Я стала работать, все собирать. У него же очень много напечатанных книг, по сравнению с другими обэриутами и со всем этим поколением. Я, когда готовила то издание, работала, в основном, с опубликованными текстами. Была эта парчовая тетрадь, но мне ее тогда не дали. Парчовая тетрадь – это маленький блокнотик в парчовой обложечке, сборник ранних стихов, который хранится в Пушкинском Доме, и когда я пыталась до него добраться, мне сказали недвусмысленно: “мы вам не дадим, потому что у нас готовится публикация нашего сотрудника”, который потом и опубликовал – Кибальник. Мне дали тогда посмотреть книги прозаические с правкой, и все. Есть кусок архива у Татьяны Львовны Никольской, но это не стихи, там “Гарпагониана” с правкой. У нее есть записная тетрадь “Семечки”, в которую он записывал все, что на улице слышал… Я тоже хожу, списываю какие-то надписи со стен, интересные и смешные. Это, конечно, документ эпохи беспрецедентный, потому что на эту маргинальную часть народного сознания мало кто обращал внимание, это вымирающая городская культура, даже не культура, а бескультурье, конечно, но она тогда была вымиравшая, это такой вымиравший средний класс – городской романс, анекдот, вот такое, в картузе.

Дмитрий Волчек: Вагинов-прозаик и был главным знатоком, певцом, обожателем этой культуры.

Анна Герасимова: Да. А в стихах этого, конечно, нет.

Дмитрий Волчек: Нет, совершенно.

Анна Герасимова: Потом в “Библиотеке поэта” это издание не пошло, его взяло какое-то другое издательство. Были 90-е годы, когда все издательства закрывались и открывались. Долго она лежала в издательстве “Современник”, я туда ходила править рукопись, она уже дошла до сверки, и тут я поняла, что издательство закрывается, это видно сразу, это 91-й год – валяются везде какие-то рукописи, никому не нужные папки. И тогда я им говорю: “Отдайте мне, пожалуйста, эту сверку, я должна кое-что исправить”. Они говорят: “Сверку нельзя”. Я говорю: “Дайте мне на одну ночь, я там исправлю и все верну”. И я хватаю эту сверку, уже наклеенные на листы бумажки, быстро все ксерокопирую и со спокойной душой возвращаю. Издательство исчезает, сверки нет, есть только этот ксерокс. Потом я договорилась с кем-то еще, уж не помню с кем, и стала набирать на компьютере (потому что раньше я работала с машинописью) ксерокопию этой сверки. Причем, там был еще мистический момент. Я набираю 21 страницу, или 23, или 65, дохожу до какого-то определенного слова, и в этот момент текст исчезает в компьютере. И так было два раза. На третий раз я уже понимаю, что там есть какое-то сочетание букв, которое является командой: “Исчезни!”. Я дохожу до этого сочетания букв, как-то перефразирую эту фразу. И всё – проскакивает дальше.

Дмитрий Волчек: Но это не в стихах.

Анна Герасимова: Нет, это не в стихах. Это, наверное, была вступительная статья, где-то в самом конце. А было бы лихо, если бы это было в стихах.

Дмитрий Волчек: Думаю, что это дух Вагинова сопротивлялся этой формулировке.

Анна Герасимова: Я думаю, что дух Вагинова сильно сопротивлялся всему, что тогда происходило. И потом этот набранный текст долгое время болтался по разным издательствам, которые тогда как пузыри возникали и исчезали. Поэт Саша Еременко верстал для какого-то из этих издательств этот текст. Потом все это заглохло, издательства исчезли, мне стало не до того. Однажды сидели у меня дома, и там был такой Сережа Соколовский по кличке Сокол. Я что-то рассказывала про это издание. Он говорит: “Давай издадим. У меня есть знакомое издательство в Томске, называется “Водолей”. Я говорю: “Давай издадим. Только где ты его возьмешь?”. Оказалось, что другой друг, по имени Дима Зверев, в свое время, пошел к Еремину и на всякий случай на дискету скинул эту верстку. И таким образом на этой дискете она сохранилась. Сокол говорит, что он хранит эту дискету. Он отправил ее в Томск, мне все это было уже неведомо, мне стало ведомо только когда мне сказали: “Ой, у тебя книжка вышла!”. “Какая книжка?”. “Ну как же, вот в Томске вышла”. “Ой, как интересно!” Это, по-моему, был 98 год.

Дмитрий Волчек: Издательство замечательное, оно, собственно говоря, состоит из одного человека – Евгения Кольчужкина, энтузиаста, который выпустил уже 200 книг, в основном, стихотворных сборников. Он занимается “малыми поэтами” начала ХХ века…

Анна Герасимова: Вот вы все знаете, а я – нет.

Дмитрий Волчек: Недавно мы отмечали в нашей передаче 20-летие этого издательства. Это одно из первых независимых издательств, которое стало публиковать поэзию.

Анна Герасимова: Как интересно! А мы с ним так и не познакомились, я только видела эту книгу. Я потом только увидела, что там, например, в верстке, при всех этих пересылках и конвертациях были такие бока, что, скажем, какой-то поэтический текст, какая-то цитата шла набранная в подбор. То есть просто при конвертации что-то где-то слетело, и оно так и улетело.

Дмитрий Волчек: Вагинов бы обиделся, потому что он, думаю, следил за своей версткой очень тщательно. “Опыты” изданы превосходно; несмотря на то, что это было советское издательство, это совершенно не советское издание. Я честно вам скажу, что экземпляр в свое время украл в библиотеке, так он мне нравился.

Анна Герасимова: Я очень хотела украсть, а потом купила эту книжку в “Букинисте” довольно дешево, на Сретенке. Но на самом деле эти прижизненные вагиновские книжки делали его друзья из “Союза поэтов” – Фроман, вот эта компания. Он же был не от мира сего человек: да издавайте, как хотите! Во всяком случае, это то, что известно из воспоминаний. И тогда он уже больше прозой занимался, ему было как-то все равно: ну, стихи и стихи, ну и издавайте, ну и ладно. Он уже довольно иронично относился к своим стихам, может быть, он даже меня и не осудил бы за то, что я включила ранние и за то, как я их прокомментировала.

Дмитрий Волчек: Вы упомянули парчовую тетрадь. Надо, наверное, объяснить нашим слушателям, что это очень ранние вещи…

Анна Герасимова: Это 16-17 лет, это совершенно неумелое детское подражание каким-то декадентским общим мотивам: там ароматы, сплошные, разные красивые чувства, подражание Бодлэру (именно вот такие, через “э”), фимиамы какие-то. Я сделала это отдельным приложением. Вообще это издание сильно расширено по сравнению с томским, конечно. Потому что, когда ОГИ решили дальше издавать обэриутов, они говорят: “А у тебя же есть это издание старое, давай мы его отсканируем, пришлем тебе скан, ты посмотришь, как распознано там, исправишь две опечатки, и все будет хорошо”. Когда я увидела этот скан, я пришла в ужас, потому что скан неупотребимый был, его нужно было менять на двести процентов. Там всю подготовку текстов нужно было менять, все унифицировать. Я уже решила: раз мы это подгоняем под то издание Введенского, как серию, то здесь тоже все будет, по возможности, по рукописи. Поехала в Питер, поехала опять в архивы, на этот раз отнеслась ко всему этому значительно более серьезно, все поправила по рукописным вариантам, со всеми оговорками, добавила все публикации более новые, потом взяла парчовую тетрадь, которую мне выдали в Пушкинском Доме на этот раз, все пересверила заново, потому что в первой публикации есть неточности. Весь комментарий пересмотрела, добавила целую кучу всяких вещей в приложение. Мне больше всего, конечно, помог Леша Дмитренко. Мы с ним, когда я еще Введенского делала, сработались и подружились, а сейчас он, когда я делала Вагинова, совершенно неоценимую помощь мне оказал. Он меня просто повел, я же была не в теме, я много лет не следила за публикациями. Вот, смотри: было это, это и это. Дал мне какие-то книги, которые трудно было достать, малотиражные издания.

Дмитрий Волчек: Новых публикаций стихов ведь не было за эти годы?

Анна Герасимова: Парчовая тетрадь была опубликована, а больше стихов-то и нет. Дал мне моего Вагинова водолейского, которого у меня не было. И в этом Вагинове я нашла еще листочек со стихотворением, которое я не знала. Я говорю: “Леша, а это что за стишок?”. А он говорит: “Ой, у меня это в архиве моем хранится. Я хотел опубликовать”. Я говорю: “Давай я опубликую”. “Но я хотел это сам опубликовать”. “Вот сам и опубликуешь, только в моей книжке”.

Дмитрий Волчек: То есть, все-таки одно новое стихотворение есть?

Анна Герасимова: Есть, да, это – первая публикация.

Дмитрий Волчек: Вот это стихотворение, сохранившееся в архиве Бориса Смиренского. 1921 год, очевидное подражание учителю – Николаю Гумилеву, сказавшему о первых опытах Вагинова: “Несмотря на жеманство и надуманность, это начало большого поэта”.

Ты не мальчик с голубыми глазами,
Ты цыганенок коварный и злой
Вскормленный Мадонной с холеными руками
В южном небе в одежде голубой.

Помнишь там тебя не раз качала
С разноцветными браслетами рука
Ее губы были как кораллы алые
Вспомни нежные как розы облака.

Ты не мальчик с голубыми глазами
Но тебя привезли в наши снега
Здесь другой бродит хвойными лесами
Тихо тоскует на наших берегах.

Крапива – наш терн, ромашки – розы.
Береза в пыли – восковая свеча.
И ветер ласковый и не грозный
Тебе чужую навеет печаль.

Отдельным приложением к книге “Песня слов” публикуется статья нашедшего это стихотворение Алексея Дмитренко “К истории рода Вагенгеймов”.

Анна Герасимова: Дмитренко нашел массу интересных вещей, в частности, то, что Вагинов, оказывается, по происхождению никакой не немец, а еврей, там у него зубные врачи всякие. У меня была такая мысль, что все-таки зубной врач Вагенгейм – сомнительно, чтобы это был немец. Почему немец? Скорее, вовсе даже не немец.

Дмитрий Волчек: А откуда возникла легенда о том, что Вагенгеймы немцы? Это ошибка или он сам хотел, чтобы так думали?

Анна Герасимова: Я думаю, что самому ему было совершенно все равно. Я думаю, что его отец так себя позиционировал, потому что они были лютеране, выкресты, как и многие петербургские евреи. И он не хотел с этим ничего общего иметь, насколько я понимаю. С одной стороны, это не важно, а, с другой стороны, это очень многое объясняет. Когда я это узнала, у меня как-то все встало на место. Я поняла, откуда такой характер у Вагинова, откуда эта ирония, откуда этот излом. Это не немецкая речь. И отношение к слову, как я там написала, “чужестранское”. То есть любопытство такое, как слова устроены. Может быть, он даже сам не подозревал о своем происхождении, но оно как-то дало о себе знать. Может быть, я это перецениваю, просто мне было очень интересно это узнать, потому что это – раз! – и сдвинуло как-то точку зрения.
Вообще получается, если у него мать наполовину якутка, а с другой стороны он такой еврей непризнанный, непонятный, то это вообще адская смесь, удивительные мозги у человека получаются. То есть они одновременно очень детские, очень древние, и как-то сбоку на это русское слово смотрят, с невиданного боку. И получается вообще сюрреалистическая картинка, исковерканная маленько. И я потом, когда я парчовую тетрадь делала, рассвирепела и написала однажды ночью “Послесловие исчезающего составителя’’, и там уже за всю масть отболталась и сказала, что Вагинов не является моим любимым поэтом, потому что так-то и так-то. И вообще, я больше люблю его прозу. Поэтому вы это все сейчас прочитали, а теперь вы быстренько бегите и покупайте (или не покупайте, а просто берите) книжку прозы и читайте эту прозу, а это все – такая подготовка. И потом я много раз смягчала и переделывала это послесловие, сражалась с Амелиным, говорила, что я имею право, что я пострадала, особенно через парчовую тетрадь, конечно. Осталось это послесловие, уже возмущаются в интернете. Там пишут люди: почему, зачем тогда заниматься, если ты не считаешь? А что? Наоборот, я совершаю какой-то жест доброй воли по отношению к человеку, к которому я невероятно хорошо отношусь. Я думаю, что он так же был симпатичен людям, с которыми дружил, писателям петербургским. Он как-то очень к себе располагает, он такой милый человек, всех называл Колечка, Идочка, Шурочка, все у него были друзья, но это совершенно ему не мешало точно так же искренне высмеивать всех, в том числе себя, в этой прозе убийственной. И все это было в одном флаконе – естественно и невероятно симпатично. Так что мало ли, что мне не нравится. Я сказала на презентации, что стихи плохие, но прекрасные, удивительные. Он вообще сам удивительный совершенно, я за него горло могу перегрызть спокойно, а сама могу ругать, имею право, потому что я в это вгрызалась. Наверное, у меня слишком личное к этому всему отношение. А, с другой стороны, кто-то может к этому очень лично относиться.

Дмитрий Волчек: Я тоже очень лично отношусь к Вагинову, и не могу согласиться с “Послесловием исчезающего составителя”. И проза Вагинова замечательна, и стихи. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно открыть составленный Анной Герасимовой сборник “Песня слов” на странице 60 и прочитать вот это, написанное в 1922 году стихотворение о Гражданской войне:

Помню последнюю ночь в доме покойного детства:
Книги разодраны, лампа лежит на полу.
В улицы я убежал, и медного солнца ресницы
Гулко упали в колкие плечи мои.
Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска.
В Польшу налет – и перелет на Восток.
О, как сияет китайское мертвое солнце!
Помню, о нем я мечтал в тихие ночи тоски.
Снова на родине я. Ем чечевичную кашу.
Моря Балтийского шум. Тихая поступь ветров.
Но не откроет мне дверь насурмленная Маша.
Стаи белых людей лошадь грызут при луне.