Глазами Европы

Россия видится женщиной. Европа олицетворяет мужское, строительное начало. Батюшка-Рейн, в отличие от матушки-Волги. В сущности, "вечно бабье" в России признает и сама русская культура, а для европейца непостоянность женской души России – и есть манящая загадка. Причем Россия для европейца – отнюдь не тургеневская девушка, но женщина с темным прошлым, некрасивым, но интригующим. Связь с такой женщиной чревата дурными последствиями; но вдруг в испорченной женщине есть нечто хорошее? Она же не виновата в своей судьбе. У нее жизнь была тяжелая. Татары… большевики… Вот, например, Сонечка Мармеладова, героиня “Преступления и наказания” – она хорошая, она заслужила счастье.

Европеец чувствует, что должен принести свою покойную жизнь в жертву и жениться на этой даме; мало ли, что у нее там было прежде... В начале прошлого века было модно жениться на проститутках: понять – значит простить. Зато у нее душа загадочная. И она умеет любить. Женившись, он (подобно многим джентльменам, решившимся на такой эксперимент) убеждается, что женщина неисправима: пьет втихаря, изменяет с водопроводчиком. И когда вместо загадочной дамы с прошлым он вдруг видит вульгарную тетку, европеец приходит в ужас. Он же поверил... он женился! Но пьяная тетка просит поверить в самый последний раз – вот теперь она уже никогда больше… И европеец верит снова и страдает от своей воспитанности.

Давайте позовем эту даму обратно в G8.

Этим комплексом брезгливости / притяжения / морального долга объясняется, например, европейская любовь к Достоевскому и тот факт, что Достоевского европеец ставит в один ряд с Толстым. Достоевский – империалист, милитарист, националист и фанатик; Толстой – абсолютная противоположность по всем пунктам, отлученный от церкви и ненавидящий монархию и империю гуманист. Но европеец не дифференцирует: для европейца существует мистическая фигура “Толстоевский”, и этой фигуре умиляются и ужасаются одновременно.

В этом сценарии проходит восприятие путинской России. Казалось бы, все просто: криминализированное ГБ захватило власть в стране – какие могут быть дебаты? И разве в первый раз империя скалит зубы? Казалось бы, никто уже не прячет агрессию в Украину. Царь – бандит, его власть – бандитская. Но сердцу не прикажешь: и левый депутат Европарламента считает, что все сложнее, надо взглянуть на Россию иными глазами. Да, конечно, империя… но вдруг это империя социализма и справедливости? Да, конечно, империя не бывает социалистической… но вдруг? Да, этой империей руководят воры… и даже убийцы… Но и что с того… Мы и сами во многом виноваты. Зачем мы унижали добрую, хоть и падшую, женщину?

Глазами России,

разумеется, все обстоит наоборот. Россия считает себя мужчиной, причем все еще молодым и дерзким, а Европу – дряхлой кокеткой. Россия ощущает себя эдаким щедрым на таланты Есениным при чахлой Айседоре Дункан. Свершения Дункан уже в прошлом, а юный поэт еще себя явит миру. И юный красавец считает, что имеет право на вольности: может надрызгаться и бить зеркала – и пусть спасибо скажет старая мегера, что он отдал свою юность этой потасканной светской особе. В русском сознании укрепилось соображение о том, что Европа "слаба и ничего не решает", причем, чем деликатнее ведет себя престарелая дама во время пьяного дебоша избранника, тем пуще куражится молодой красавец. – Что, старая, боишься? А другого такого красавца ты не найдешь! Терпи, старая сука!

И Европа терпит: в диком характере хулигана ей видится больше правды, чем в прагматичном цинизме другого кавалера – Америки. Тот заокеанский циник богат и гладко выбрит; но он лишает свою избранницу будущего, его опека унизительна. А любовь России к Европе пусть и выглядит непрестанным скандалом, но зато в скандале много искренности. Может быть, отдаться этой неприличной страсти?

И старая кокетка знать не желает, что молодой хулиган ее презирает и считает трусливой жалкой подстилкой.

Путинская Россия уже безальтернативно именует Европу “гейропой”, подразумевая, что терпимость к гомосексуальности разрушила идентичность Европы, привела культуру в упадок. Взгляд этот представляют в России сугубо христианским: утверждение, будто Россия спасает Европу от нее самой, – самое распространенное.

Так, в России появилось императивное выражение “традиционные ценности”: подгулявший купец уверен, что он охраняет христианскую культуру, забытую в Европе. Купчик куражится, хамит, грозит – это от повышенной духовности. Это он, устроивший бойню в Донбассе и побивший зеркала в ресторане, – это он хранитель нравственности. Является ли “традиционной ценностью” обычная биологическая жизнь, не столь уж важно. Тысячи убиты, тысячи покалечены, два миллиона беженцев из Донбасса – но традиционные ценности ведь не в этом. Бедственное положение населения при гонке вооружений и миллиардах у руководства страны – тоже одна из духовных скреп; традиции крепостничества объявлены охранительной политикой, спасающей Россию от внешних соблазнов. От соблазнов спасают даже соседей. Украину спасли и скоро Европу спасем.

Старая развращенная дама должна сказать спасибо, что ее замечают. Союза не будет: нам не нужно состоять в браке, к чему эти G8? Но, так и быть, дикий удалец еще подарит старухе ночь любви. Уж лучше ей, дряхлой дуре, такая “достоевская” страсть – чем прагматизм заокеанского кавалера.

Глазами Америки,

смотрящей на эти отношения издалека, из-за океана, видятся две крайне пожилые дамы.

Две старухи живут в коммунальной квартире, которая некогда принадлежала актрисе, но в незапамятные времена к ней подселили женщину попроще, допустим, с овощебазы. Так старухи и живут в соседних комнатах, сталкиваясь ежедневно на кухне и по дороге в уборную. Актриса убеждает соседку спускать за собой воду в туалете, а та, оскорбленная, кричит: ты на себя посмотри, тварь! провоняла всю квартиру лекарствами, воздух отравила! Подумаешь, воду я не спускаю! Ишь, барыня нашлась! У меня, если хочешь знать, дед вообще был генерал! Поняла?! Генерал! А ты из каких будешь? Знаем мы цену твоим манерам, знаем! Вы все, актрисы, проститутки!

Тетка с овощебазы пьет водку, матерится, готовит на кухне щи, запах которых актриса не выносит; однако деваться ей все равно некуда; неделями старухи не разговаривают, а потом вместе пьют чай на кухне.

Посмотришь на старух со стороны – и скажешь: маразм. Ничего уже не поделать, спятили.

Смотреть надо куда-нибудь еще, не на этих сумасшедших старух, а вовсе в другую сторону. Но что там остается на карте? Африка? Китай?

И легко предположить, что глазами Китая ситуация выглядит иначе; но как именно, никто, кроме Китая, не знает.