Радио Свобода продолжает серию очерков о россиянах, которые делают жизнь своих соотечественников хотя бы немного лучше. Петербургский историк, главный библиотекарь Российской Национальной библиотеки Анатолий Разумов много лет подряд составляет и издает многотомную Книгу памяти "Ленинградский мартиролог, 1937–1938" – книгу о репрессиях, о людях, расстрелянных в Ленинграде и Ленинградской области.

Свою работу Анатолий Разумов называет ежедневным прохождением через стены – так часто приходится сталкиваться с нежеланием чиновников раскрывать или публиковать архивные данные. После многих лет работы Алексей Разумов не верит в то, что в репрессиях виноваты доносчики. Он нашел множество доказательств того, как карательные органы фальсифицировали показания свидетелей, извращали их слова, искусственно придавая им характер доносов.

Наверняка, на рабочем месте главного библиотекаря Российской Национальной библиотеки, а лучше по-старому – Публички, имеются библиографические справочники, но в глаза бросаются не они. Зайдя в кабинет Анатолия Разумова, прежде всего, замечаешь "Архипелаг ГУЛАГ" в разных изданиях, справочник "Лубянка" и синие тома "Ленинградского мартиролога". Их уже тринадцать, а работа над первым стартовала еще в начале 1990-х годов.

От ужасов нацизма к ужасам ГУЛАГа

Отец Анатолия Разумова был военным инженером, мать – учительницей русского языка, оба из белорусских крестьян, тянувшихся к образованию: первое поколение интеллигенции, активной, читающей, перевозившей с собой с места на место чемоданы книг. Естественно предположить в биографии составителя "Ленинградского мартиролога" память о репрессиях, коснувшихся семьи. Да, они коснулись: 19-летний мамин брат, выйдя из пустого сельмага, пошутил – мол, неужели вот это советская власть называет магазином – и загремел на несколько лет в лагеря. Но в семье об этом эпизоде не говорили, молчали, как в сотнях тысяч других советских семей.

Военное начальство несколько раз порывалось послать Разумова-старшего служить за границу, но тот до последнего держался за родные березки. Но в середине 1960-х ему перестали идти навстречу и отправили в ГДР.

– Мы отправлялись с ужасом, – вспоминает Анатолий Разумов, – ведь мама с семьей в войну несколько раз стояла у немцев под расстрелом, дед был лесником, и их подозревали в связи с партизанами. Прошло 20 лет после войны, и вот мы едем к немцам – как это? Мы с братом взяли родной землицы в мешочки, камешки какие-то. А приехали и очень сдружились с несколькими немецкими семьями, это была принято – общаться домами. Идеологический гнет у них был не так силен, мелкое предпринимательство приветствовалось, у моего учителя музыки был свой маленький магазин музыкальных инструментов. Мы с ним вообще много и задушевно говорили, он очень любил русскую культуру, и хотя сам он воевал, повторял, что с этой земли война больше никогда не начнется.

А еще здравый крестьянский смысл родителей Анатолия Разумова не позволил им не заметить, как разоренная репарациями страна относится к своим гражданам, насколько больше здесь делается для элементарного человеческого быта. Смотрели, в каких домах живут немцы, как они одеваются, что едят и делали свои выводы. Такие же выводы делали и дети. А когда через пять лет пришел срок возвращаться домой, обратно в Советский Союз приехала уже другая семья, а дети часто видели во сне Германию, которую они считали второй родиной.

И еще одну важную вещь вспоминает Анатолий Разумов: если в начальной белорусской школе его вместе с классом возили по местам партизанской славы, то в Германии он вместе с одноклассниками ездил в Освенцим и Дахау – по местам национальной трагедии и позора.

– При дружбе с немцами мы прикоснулись, пощупали руками память о том ужасе. Я думаю, что это сильно повлияло на мои размышления о прошлом своей страны – а сколько же всего было у нас! От этого никуда не денешься, можно любить свою страну, но и мать, и отец прекрасно помнили, что такого страшного голода, как после войны, не было и до войны, и новая волна репрессий пошла – опять всех гребли без разбора. Вот семейная история: у моей тети был жених, любимый парень, его отца посадили и, кажется, расстреляли, и его тоже посалили, как тогда думали, навсегда. А он просил ее ждать. Она не дождалась, вышла замуж. Но это были последние сталинские годы, главный злодей помер, и его выпустили, он приехал из лагерей просто посмотреть на нее. И она боялась к нему выйти. В последние годы, уже перед уходом из жизни, она маме сказала: знаешь, нет такой минуты в жизни, чтобы я о нем не помнила, просто нет. Вот! Как говорила Анна Ахматова Лидии Чуковской, одних расстреляли, другие сгинули в лагерях, а остальные – это были такие драмы, Шекспир бледнеет в сравнении с тем, что пережили все люди, весь народ.

По словам Анатолия Разумова, его сознание в подростковом возрасте вобрало реальную память об ужасах нацизма и возникшие в связи с этим вопросы о советских концлагерях. Вторым важным фактором было внимание к духовным чувствованиям и переживаниям бабушек. "Я никогда не пойму, как человек может быть насильственно изъят из жизни. Причем у большинства из этих людей нет могил – это ненормально!"

Так постепенно созревало решение – найти, разыскать, вернуть в "книгу жизни" страны имена, стертые из нее за годы террора. Оживить память, вывести ее из летаргического сна.

Волны новых имен

Анатолий Разумов окончил исторический факультет Ленинградского университета имени Жданова. Заниматься там историей репрессий, естественно, было невозможно. Время для этого пришло только с перестройкой, точнее, во вторую оттепель. Анатолий Разумов ведет отсчет с конца 1980-х годов, когда появились первые газетные публикации списков репрессированных. Тогда он работал в "Лениздате" составителем сборника "Страницы истории".

– Когда появились эти списки, я занялся только этим, не задумываясь ни о чем другом. Тогда и задумал эту книгу, "Ленинградский мартиролог" в ее нынешнем виде. У меня сохранилась старая картотека: я разрезал эти списки, раскладывал их и рассылал по другим городам. Потому что ведь они были доступны только тем, кто читает питерские газеты, а если эти люди родились в Вологде, в Мурманске, в Минске, в Киеве, в Таллине? Вдруг у них там есть родственники, земляки? И я стал делать выборки имен людей, расстрелянных в Ленинграде, и рассылать в газеты этих городов. Пошли первые отклики – письма, фотографии, рассказы. Мне важно было, чтобы в книге памяти была не просто казенная строчка: родился, жил, работал, арестован, расстрелян – важно было, что за этим стоит, и хранится ли память.

Поначалу Анатолий Разумов предполагал включить часть мартиролога в сборник "Страницы истории", а когда это не удалось, стал собирать материалы для отдельной книги. Она должна была состоять из трех разделов: казенных списков, свободной части, где свидетели рассказывают о том, что они видели и дают свою оценку событиям, и изобразительного ряда – фотографий и документов. С третьим разделом было сложнее, но в 1991 году, когда стало возможно попасть в архивы, Разумов своими глазами увидел первые два дела. А потом ему удалось доказать, что заниматься этим может Публичная библиотека.

– Во вторую оттепель, в отличие от первой, волнами пошли новые имена, казалось, что безлюдное пространство с исчезнувшим слоем людей стало наполняться памятью о них. Ведь жанр книг памяти о войне тоже возник только тогда! Только через 40 лет после войны стало возможно публиковать имена павших и пропавших без вести на войне. И через три-четыре года после этого возник жанр книг о пропавших во время политических репрессий. И я занялся этим. Библиотека стала исследовать биографии сотрудников, в том числе репрессированных, и оказалось, что у нас их больше, чем пострадавших на войне. Расстрелянных библиотекарей – около двадцати, на войне погибло меньше. И так было не только у нас.

В 1993 году вокруг "Ленинградского мартиролога" сформировались общественный совет и редколлегия, тогда было много энтузиастов – по словам Анатолия Яковлевича, сегодня их гораздо меньше. Но и тогда идти приходилось, в основном, против течения, потому что очень многие не хотели принимать страшную правду о своей истории. При этом Разумов до сих пор благодарен некоторым сотрудникам архива КГБ, которые даже состояли в общественном совете "Мартиролога" и сделали все, чтобы дать составителю возможность знакомиться с источниками.

– Я с самого начала сказал, что берусь быть редактором-составителем, только если мне дадут возможность сделать расширенную справку о расстрелянных: какой орган приговорил, когда, дата и адрес расстрела. И самое главное, я должен был иметь доступ к документам для проверки этих данных. И обещание было сдержано. С другой стороны, я бывал в компаниях с людьми, у которых были расстреляны отцы, а они поднимали рюмку за Сталина. Люди не хотят принимать правду по разным причинам: и из-за страха, и из-за неспособности соображать.

Анатолий Разумов любит вспоминать о своем разговоре с президентом Италии Альдо Моро. Он рассказывал ему о своих изысканиях, о Левашовской пустоши под Петербургом, где захоронены десятки тысяч расстрелянных в тюрьмах и подвалах НКВД, а затем поделился с президентом впечатлением о своих выступлениях перед итальянцами: Разумову казалось, что в Италии его понимают лучше, чем на родине. "Альдо Моро ответил: понимаете, Италия прошла очень большой путь. У вас, если случается что-то плохое, первая реакция – это не мы, это где-то не у нас. Вам не хватает главного – осмыслить и пережить, что все это здесь, рядом. Вот такая реакция со стороны".

После многих лет скрупулезной работы в архивах Алексей Разумов не приемлет теории о том, что во всем виноваты доносчики, что "сам народ на себя донес, расстрелял и закопал". Он нашел множество доказательств того, как карательные органы фальсифицировали показания свидетелей, извращали их слова, искусственно придавая им характер доносов.

– Когда я изучаю дела расстрелянных, свидетельства их родственников и знакомых, я физически ощущаю, насколько они были лучшими людьми: им не находилось места, и их убирали. И на войне не худшие погибали. Я вообще убедился, что перед началом войны население страны было парализовано. Представьте: забирают одного человека, семье говорят – десять лет без права переписки – ни писем, ни передач, ничего, а будешь писать, сам сядешь. У этого одного – родни десятка полтора, друзей еще больше, и все они под этим гнетом. В семье нельзя говорить, чтобы не подставить детей – расскажут в школе. Это и укрепило убеждение в том, что соседи виноваты, кто-то что-то сказал. А где тогда следователи, карательные органы, прокуратура – разве они не могли разобраться, если кто-то что-то не то сказал? Абсурдная ситуация.

Одно из первых дел, которым занимался Разумов, было дело крестьянина, мастерового, который был обложен непосильными налогами в колхозе. Он ушел оттуда, сколотил бригаду маляров-штукатуров под Ленинградом, они зарабатывали "шабашками". Он сказал жене: отдай им все и приезжай, у меня есть руки, вера и совесть, мы проживем. В деле есть донос члена бригады – мол, он подозрительный, сильно верующий, не пьет, всех этим угнетает и сам распределяет зарплату в бригаде. Но на самом деле крестьянин был арестован не по этому доносу – среди документов сохранилась записка профессионального агента, который еще год назад вел с ним разговор и заподозрил его в антисоветских настроениях.

– Масса людей была на учете в НКВД благодаря секретным осведомителям, а когда в 1937 году пришел план карательной операции по всей стране, этих людей стали брать. А потом надо было только добавить бумажек, чтобы оформить дело – и вызывали родственников, знакомых, сослуживцев. Ведь те слова рабочего из бригады – это не донос, их ввели в заблуждение, сказали – "ну он вас прижимает со своим трезвенным поведением, ну вот и напишите, мы с ним поговорим, изолируем на время выборов", была тогда такая практика. Так и появился этот якобы донос. Потом мне написала дочка этого человека, чьи показания в этом деле могли быть истолкованы как донос. Я подумал и не стал ей писать о его словах, которые я там нашел. Эту цепочку – донесение профессионального осведомителя, ставшее спусковым крючком для ареста и дальнейшей фальсификации дела, – я обнаружил случайно, вообще-то эти донесения из дел изымались, а тут вся подноготная раскрылась.

Эпос дает надежду

Помимо прочего Анатолий Разумов проделал огромную работу по составлению именного указателя для "Архипелага ГУЛАГ".

– Мне предложили этим заняться Александр Исаевич, Наталья Дмитриевна и Елена Цезаревна Чуковская. Ведь к "Архипелагу" было отношение, как к эпосу, как к книге книг. А всякий эпос дает надежду: вдруг там помянут мой, который сгинул в этом ГУЛАГе? Тот указатель делался, когда допуска к архивам не было, он базировался только на литературных источниках, воспоминаниях лагерников. Александр Исаевич относился к этому осторожно, мы с ним много об этом говорили. Ему было важно дать образ. Да и я относился к его книге не только как к литературном памятнику, но и как к праматери всех последующих книг памяти о ГУЛАГе. Я очень осторожно ему иногда указывал – вот это имя не совпадает с тем, что у вас в тексте. И тут я услышал от него неожиданную вещь. Он говорит: ваш указатель – это дополнительное исследование, и он не должен точно соответствовать тексту книги, вы можете вводить туда что-то новое. То есть он дал мне свободу, но в то же время у меня была сложнейшая задача – сделать так, чтобы указатель не превратился в нечто самостоятельное. Указатель вышел еще при его жизни, и он принял эту работу.

–​ Когда вы начали работу над "Ленинградским мартирологом" и пошли в архивы, было ли что-то, чего вы не ожидали увидеть?

– Потрясение было от того, что я окунулся в сложности и жуть самого источника, каковым является архивно-следственное дело. Ведь это дело создано лжецами по некому образцу. Был казенный эрзац, шаблон из Москвы, который прилагался к приказу 1937 года по Большому террору. Следствие объявлялось упрощенным и ускоренным. Этот образец еще надо найти, но он был. Точно также мы не нашли инструкцию о порядке расстрела. Представляете, мы говорим об этом, как будто нам все известно, а ключевые документы как раз и неизвестны. Где образец следственного дела, почему они все такие одинаковые, шаблонные? Как расстреливать, что скрывать – тоже нет документов.

Одним из наиболее важных Анатолий Разумов считает дело художника, архитектора Бориса Крейцера. Его не расстреляли только потому, что в документах не сошлись сведения: реальные данные его биографии и те, которые придумал следователь. Фотография Крейцера висит у Разумова на стене. Возможно, он единственный, кто смог рассказать, как людей выводили на расстрел, как и в какой тюрьме это происходило, почему его не расстреляли, что с ним делали следователи, как составляли протоколы допроса.

– Он знал несколько языков, у него была потрясающая профессиональная память и наблюдательность художника. Он запомнил имена, фамилии и отчества следователей, номера кабинетов, где они работали, обстоятельства допросов, на которых его страшно избивали. Его обвиняли в том, что он резидент японо-германского центра. Он уцелел и смог все рассказать – найти такое дело я мог только мечтать. Он ответил на множество вопросов, помог понять, почему осенью 1938 года около тысячи приговоренных не были расстреляны. Все планы перевыполнили, все могильники были переполнены у каждого крупного города. Потому и Ежова тогда убрали и потом тайно, без суда расстреляли.

Прохождение через стены

Первые пятнадцать лет Анатолий Разумов работал вместе с замечательным помощником, бывшим фронтовиком Юрием Петровичем Груздевым. Они вместе выработали для себя железные правила: приходить и трудиться, несмотря ни на погоду, ни на какие другие внешние обстоятельства. Стараться не выходить за установленные рамки, иначе можно не одолеть поставленную задачу. И не торопиться.

– Очень многие противодействовали, не принимали нашей работы, но мы никогда не обращали на это внимание. И я думаю, что наши тринадцать томов – это самая полная книга памяти – как фрагмент исследования чудовищных злодеяний. Мы поставили задачу не пропустить ни одного имени, и мы ее выполнили. Хотя встречается очень много людей, для которых высшим наслаждением является поставить тебе палку в колесо – от них часто зависит, получишь или не получишь ты какие-то документы, выполнишь или не выполнишь какой-то конкретный участок работы.

Свою работу Анатолий Разумов характеризует как ежедневное прохождение через стены, которыми исследователи окружены со всех сторон. Прохождение этих стен для него – рутина. Всегда некие чиновники или администраторы уверяют, что того-то нельзя публиковать по одним причинам, того-то – по другим. В библиотеке тоже регулярно возникают сомнения: а правильно ли этим заниматься именно здесь, а соответствует ли это нашей истории? И нажим усиливается вместе с очередными веяниями, идущими от властей.

– Я всегда преодолевал все эти обстоятельства. Я никуда не тороплюсь. Если мне мешают, я мысленно нарисую перед собой лабиринт и буду в нем ходить. Продолжать свою работу не напрямую, обходными путями – но буду продолжать. А потом вдруг оказывается, что ты уже преодолел стену, что ты уже снаружи, за стеной – а все, кто тебе мешал, включая обстоятельства, остались внутри.

Все тома "Ленинградского мартиролога" синие, одинаковые, но в каждом томе его составители старались сделать еще один шажок вперед, иначе не видели смысла. Этот шажок состоял в подаче материала, в степени свободы, с которой могли вести свой рассказ свидетели террора.

– Юрий Петрович иногда за меня боялся – зачем такой текст публиковать. А я отвечал – Юрий Петрович, не будем бояться. И не боялся. Но, вы думаете, не было звонков с угрозами? Всегда было и есть много тех, кто считает все это полным очернением нашей истории. Это здесь, в ближнем кругу нам так комфортно, где все всё понимают. А дальний круг – он совсем другой. Я его вижу, когда выхожу на улицу, в трамвае, в метро, в периодике, в телевизоре.

–​ Это же очень тяжелый, просто неподъемный материал, с которым вы имеете дело –​ никогда не хотелось бросить и заняться чем-то более светлым?

– Первый том, когда он вышел из печати, столько мне стоил, что я думал: если найдется кто-то, кто это продолжит, я отойду в сторону. И это только один том. А сейчас я даже не представляю, взялся бы я за эту работу, если бы знал все то, что я сейчас знаю. Но мы думали, что когда мы это издадим, люди все узнают и поймут. Но этого не случилось. И сейчас я понимаю, что даже если точки правды будут расставлены властью, и все это станет частью свободного разговора в школе, в СМИ, все равно нельзя ждать, что все одинаково примут эту правду, что кто-то не затаит каких-то совершенно противоположных мыслей. Когда-то Солженицына о том же спросили, и он ответил – вот приезжаешь куда-то, рассказываешь, перед тобой сидит зал, все кивают, все понимают, но по глазам видно: случись завтра такое же – треть будет за. И я о себе то же самое могу сказать.

Наверное, продолжать работать, трезво осознав все это, труднее всего. Но Анатолий Разумов продолжает. Сейчас он делает четырнадцатый том "Мартиролога", а параллельно с ним – полный аннотированный указатель всех книг памяти жертв политических репрессий России и ближнего зарубежья. Там будет упомянуто более тысячи томов, куда войдут более пяти миллионов сведений о репрессированных.

Работает сайт "Возвращенные имена. Книги памяти России", и он настолько востребован, что не проходит недели, чтобы в Петербург не приезжали люди из разных городов, нашедшие благодаря этому сайту своих родных.

По словам Анатолия Разумова, сегодня он, даже если бы захотел, не смог бы бросить свою работу. Кто-то удивляется, что он не бросил ее через столько лет, кто-то горячо благодарит, и эти благодарности, живое участие людей, обращающихся за сведениями о своих родных и близких, поддерживают силы. Анатолий Разумов все время повторяет, что он хочет успеть сделать как можно больше, то есть возвратить из небытия как можно больше имен. А самым тяжелым делом было и остается общаться с родственниками, объяснять им все, как было, без каких-либо умолчаний. Правда, есть еще одно искушение, которое можно назвать самым сложным – научиться не втягиваться в тяжелые споры с теми, кто считает, что при Сталине был порядок, и по поводу того, можно или нельзя убивать людей. Анатолий Разумов за многие годы этому научился – твердо поняв, что таким людям все равно ничего не объяснишь. Как и тем, кто с любовью вспоминал порядок при Гитлере.

Каждый год 30 октября, в день памяти жертв политических репрессий на Троицкую площадь к Соловецкому камню приходят люди с цветами и свечами. Приходит и Анатолий Разумов, который вместе с членами Свято-Петровского малого братства готовит специальную акцию – поминальное чтение имен. Напротив Соловецкого камня стоит микрофон, к которому может подойти каждый и прочесть несколько имен, крупно напечатанных на заранее подготовленном листке. Такой-то – звучит имя-фамилия-отчество, работал там-то, обвинен в том-то, расстрелян тогда-то в таком-то возрасте.

Очередь растет. Монотонное чтение имен приобретает захватывающее, эпическое звучание – кажется, так и видишь этих разнорабочих Ленинградского вокзала, заводских бухгалтеров, служащих банно-прачечных комбинатов, учителей, кондукторов – сплошь английских, японских и еще Бог знает каких еще "шпионов", расстрелянных в свои 28 лет, в 32, 45, или 79. Прочитав свою страничку, многие достают свой собственный семейный список. На мгновение кажется, что если вся страна выстоит эту очередь к Соловецкому камню, она преобразится, станет другой. Это иллюзия. Но бывают иллюзии, с которыми лучше не расставаться. И Анатолий Разумов не расстается. Он продолжает восстанавливать из небытия исчезнувшую страну, давая тем самым шанс возникнуть новой.