Свой первый зарубежный визит после избрания на выборах 2017 года новый президент Франции Марин Ле Пен нанесла в Москву. После ее переговоров с Владимиром Путиным в Кремле было объявлено о подписании масштабного российско-французского договора о военно-политическом и экономическом сотрудничестве. Ле Пен заявила, что Франция ограничивает свое участие в военных структурах НАТО, как это уже сделал в 1966 году президент де Голль, и вынесет на референдум вопрос о пребывании страны в ЕС. В том же году после ухода из политики Ангелы Меркель новое правительство Германии сформировала коалиция резко "поправевшего" блока ХДС/ХСС и преуспевшей на парламентских выборах популистской "Альтернативы для Германии". Крупных успехов на парламентских выборах 2017–18 годов добились радикальные правые в Австрии, Бельгии, Венгрии, Нидерландах, Словакии и еще нескольких государствах. Новые европейские правительства заговорили о пересмотре основополагающих договоров ЕС и образовании на его месте консервативной и изоляционистской "Европы наций".

Это пока что утопия – или антиутопия, в зависимости от того, какое будущее Старого Света считать идеальным или по крайней мере приемлемым. Но консервативная революция в Европе вполне способна стать реальностью, предупреждают политологи, указывая на резкий рост популярности радикальных правых сил по всему Евросоюзу. Вышедший на днях доклад экспертов Центра евразийских исследований, работающего в рамках влиятельной аналитической организации "Атлантический совет" (Atlantic Council), так и называется: "Что останется от Европы, если крайне правые победят?".

Один из авторов доклада, приглашенный научный сотрудник Института гуманитарных исследований в Вене Антон Шеховцов считает, что в Кремле сильно обрадовались бы такому развитию событий, но собственных сил и ресурсов для того, чтобы спровоцировать подобный политический поворот в странах ЕС, у Москвы недостаточно.

​– Начнем с актуального. Теракты в Брюсселе – можно ли их считать новым потенциальным политическим "трамплином" для европейских ультраправых? Ведь с ноябрьскими терактами в Париже, если судить по выборам, которые с тех пор уже успели пройти в ряде европейских стран, нечто похожее, к сожалению, произошло. Случится что-то подобное и сейчас?

– Это будет зависеть от реакции стандартных, так называемых мейнстримных, правых и левых сил как в Бельгии, так и на уровне Европейского союза, от их действий. Если они проявят решимость, а следствие сумеет найти виновных и раскрыть ту террористическую сеть, которая существует и в Бельгии, и в Европе в целом, то я не думаю, что от этого ультраправые выиграют. Опять же, если вспомнить теракты в Париже, то Франсуа Олланд оказался тогда достаточно эффективным кризис-менеджером, действия властей выглядели убедительно в глазах общества. В декабре прошлого года, через несколько недель после терактов, как мы помним, во Франции прошли региональные выборы. И несмотря на то, что в их первом туре праворадикальный Национальный фронт выступил достаточно сильно, то по итогам второго тура оказалось, что он нигде не выиграл – даже там, где, по всем опросам общественного мнения, должен был. Ультраправые могут использовать политический эффект подобных терактов только ограниченно – и лишь в том случае, если "обычные" партии проявят слабость.

​– Как раз во втором туре тех выборов правящим социалистам Франсуа Олланда и правоцентристским республиканцам Николя Саркози удалось не допустить победы Национального фронта только потому, что они де-факто объединились против него. На ваш взгляд, такие ситуации будут повторяться по мере нынешнего усиления ультраправых в Европе?

​

– Да, я думаю, что будет такое сотрудничество, чтобы избежать прихода крайне правых к власти – возможно, в большинстве европейских стран. Но где-то такого не происходит. Например, последние выборы в Словакии показали, что, наоборот, есть некоторое даже сотрудничество между относительно умеренными силами, которые представлены партией "Смер" ("Курс – социальная демократия") Роберта Фицо и крайне правыми – Словацкой национальной партией, которая только что вошла в правящую коалицию. Но в старых демократиях Западной Европы, наверное, такое сотрудничество, как во Франции, все-таки будет.

– Как получилось так, что сейчас, если послушать некоторых европейских политиков, не только крайне правых, но вроде бы считающихся умеренными, они нередко произносят вещи, которые лет 6-7 назад, может быть, даже и меньше, в либеральной Европе было говорить несколько неприлично. Особенно сильно эти границы между приемлемым и неприемлемым сместил миграционный кризис. Что случилось: крайне правые навязывают свои идеи европейской политике?

– Сейчас мы видим в европейской политике два почти одновременных процесса. Первый: крайне правые партии начали понимать, что для того, чтобы приблизиться к значительным успехам на выборах, им нужно выглядеть чуть более умеренными. Это началось еще в 90-х годах, когда, скажем, в Италии крайне правые сменили имидж и даже название партии и в конечном итоге оказались в коалиционном правительстве Сильвио Берлускони. В середине нулевых этот процесс во многих странах ускорился и продолжился уже в нынешнем десятилетии. К примеру, изрядно сдвинулся к центру французский Национальный фронт при Марин Ле Пен, которая в плане риторики выступает куда осторожнее, чем ее отец и предшественник на посту лидера НФ Жан-Мари Ле Пен. Еще один такой пример – скандинавские крайне правые партии. Но есть и второй процесс, идущий одновременно с первым – в каком-то смысле обратный. А именно: правоцентристские и консервативные партии, которые стали понемногу терять поддержку, принялись отчасти перенимать риторику крайне правых, чтобы вернуть тех избирателей, которых у них радикалы переманили.

– То есть те и другие пошли навстречу друг другу?

– Да, пошли навстречу друг другу и стали конкурировать за определенный электорат. Проблема в том, что публика на самом деле понимает, откуда эти лозунги, какая риторика является крайне правой. И люди продолжают голосовать за те силы, которые изначально говорили некоторые вещи, ставшие нынче популярными – против мигрантов, меньшинств и т. д. Люди предпочитают оригинал, а не копию. Мы это видим на примере Венгрии, где правящая партия "Фидес" господина Орбана, изначально умеренно правая и даже либеральная, стала перенимать риторику, политику, даже программные пункты крайне правой партии "Йоббик" ("За лучшую Венгрию"). И что произошло? Не так давно при довыборах в одном мажоритарном округе кандидат "Йоббика" победил соперника из "Фидеса", забрав тем самым у правящей партии одно место в парламенте, за счет чего "Фидес" лишился конституционного большинства. Это было болезненно.

​– То есть нынешние избиратели скорее проголосуют за этакого яркого горлопана, который говорит какие-то радикальные речи, нежели за приличного политика в пиджаке, который вдруг решил в горлопана поиграть?

– Нет. Дело в том, что сами горлопаны, как я сказал, перестают быть горлопанами и надевают пиджаки. Тот же "Йоббик" в последние четыре года – это уже не те люди, которые были в нулевые, когда маршировали в униформе по городам Венгрии. Но люди, которым близки радикальные идеи, все равно предпочтут голосовать за тех, у кого такие идеи были в программе изначально. Однако такие люди очень редко составляют большинство избирателей. Ситуация меняется, только когда возникает серьезный кризис, как, например, в Греции. Пока его нет, люди не склонны голосовать за экстремистов, они хотят чего-то умеренного. Но в кризисной ситуации начинают преобладать эмоции, многие избиратели приходят к убеждению, что дальше так невозможно, нужно радикальным образом менять систему. Вот тогда и происходит голосование – если вспомнить Грецию – за неонацистов из "Золотой зари".

– Дружба многих европейских крайне правых с Кремлем давно не секрет. Понятно, что для Владимира Путина это один из способов ослабления Евросоюза. А что такое Москва для самих европейских крайне правых? Это лишь тактический союзник или они действительно считают, что у них с нынешними российскими властями образовалось какое-то ценностное родство?

– И то, и другое. С одной стороны, это действительно тактическое сотрудничество, с другой – есть и идеологическая близость. По крайней мере, они ее видят. Но нужно сказать, что это история, которая началась очень давно, фактически с холодной войны. Она развивалась какое-то время на уровне спецслужб, КГБ работало с крайне правыми на Западе. Потом начали меняться формы этого сотрудничества. Зачем это нужно европейским крайне правым? Для них это прежде всего поиск серьезного союзника за пределами Европейского союза. Для них это важно, потому что они очень долгое время со своими идеями были маргинальными силами. А сейчас они видят, что есть огромная страна, которая, как они считают, живет теми же ценностями, которые они отстаивают в своих странах. Европейским радикалам важно показать, что идеология, которую они популяризируют, на самом деле не является маргинальной на международном уровне, потому как вот, глядите: есть Россия, вот Владимир Путин, цели которого мы разделяем. И эта Россия довольно успешна, утверждают они в связи с Крымом и другими действиями Москвы в последние годы. Она противостоит Соединенным Штатам Америки, а это для них тоже важно, поскольку антиамериканизм – важная составная часть идеологии крайне правых в Европе.

– А общая неприязнь Кремля и европейских правых радикалов к Евросоюзу как изначально либеральному проекту здесь играет роль? Это такая дружба против общего противника?

– Да, это дружба против либерального Европейского союза. Но это не означает, что европейские крайне правые не думают об объединенной Европе. Просто для них идеал объединенной Европы совершенно другой. Они ее называют либо "Европа наций", либо "Европа отечеств". С другой стороны, в России антизападный дискурс тоже не подразумевает отрицания "большой Европы", вообще Европы как таковой. Просто нынешние российские руководители и идеологи хотят другую Европу. В Кремле хотят, чтобы это была Европа антиамериканская и объединенная с Россией в рамках общей структуры безопасности.

​– Вместо НАТО – некий блок, который будет включать и Россию, но противостоять Америке, так что ли?

– Да, и здесь они сходятся в риторике с европейскими правыми радикалами, от которых можно услышать идею о большой Европе "от Дублина или Лиссабона до Владивостока". Это риторика французских, бельгийских крайне правых, но эти же идеи встречаются и в речах Путина.

– Этот антилиберальный идеал большой Европы – насколько он, по-вашему, реализуем? Сейчас уже решается, будет Европа либеральной или радикально-консервативной, или это все-таки достаточно катастрофический сценарий, который не следует считать слишком уж реальным?

– Да, это катастрофический сценарий. Для того чтобы состоялся подобный проект, необходимо уничтожение Европейского союза и либеральных интеграционных процессов в Европе. То есть все будет зависеть от того, выстоит ли Евросоюз под натиском нынешних кризисов, а их сейчас сразу несколько. Если выстоит, то этот проект не состоится. У России недостаточно сил и ресурсов, чтобы помочь реализовать его при сильных позициях Евросоюза. Это так же, как с крайне правыми в европейской политике сейчас: если демократические партии покажут себя слабыми, то поддержка крайне правых будет увеличиваться. То же самое и в противостоянии России и Евросоюза: если Евросоюз покажет слабость, этим может воспользоваться Кремль. Но если ЕС справится с кризисом, то, возможно, он даже выйдет из него более сильным, чем был, – считает политолог, сотрудник Института гуманитарных исследований в Вене Антон Шеховцов.